ивого брака. Преувеличивая  достоинства  своей  Камиллы  ("подлинный
ангел и самый яркий талант в Европе", - говорила она с  гордостью),  госпожа
Мок желала для нее и самой лучшей партии. Делать ставку на Гектора  означало
для нее сыграть втемную, быть может, обречь себя на голодное существование.
     При всей своей гордости Гектор ясно понимал, что для завоевания доверия
этой  заинтересованной  дамы  необходимо  действовать  решительно,  добиться
шумного успеха и стать в  ряд  музыкальных  знаменитостей,  которым  уже  не
угрожает нищета.
     Однажды наш влюбленный Гектор следил восхищенным, умиленным взором, как
по зачарованным клавишам летают как бы выточенные из слоновой  кости  пальцы
Камиллы. Камилла исполняла концерт Штейбельта "Гроза", и внезапно  в  голове
Гектора зародилась мысль переложить на музыку жизненные тревоги.  Он  быстро
написал "Бурю".

IX

     После многих хлопот Гектор добился разрешения исполнить свою  "Бурю"  в
Опере. Это произошло 7 ноября.
     Волшебник  Гектор,  не  слишком  ли  опрометчиво  произносил  ты   свои
заклинания? За пределами театра тоже разразилась буря. Какая гроза!  Зловеще
громыхал гром, зигзаги тысячи молний непрерывно  прорезали  огромное  черное
небо, свистел дождь, выл ветер. Его враги словно  вошли  в  сговор  с  самим
небом, вступившим, неизвестно почему, в их злобную игру.  Кто  мог  выйти  в
такую погоду из дому? Лишь несколько музыкальных фанатиков,  ищущих  нового,
не испугались грозной стихии. Поэтому зал оставался почти пустым.
     Огромная Опера безлюдна  -  впечатляющая  и  грозная  пустота.  Гектор,
взбешенный тем, что природа и та выступила против него, разражался бранью  и
проклятиями, не в силах отвести взгляда от растерянного лица  своей  любимой
Камиллы и от сухощавой госпожи  Мок  -  дуэньи,  всегда  глухой  к  причудам
сердца, зато прозорливой, когда  речь  шла  о  материальных  выгодах.  Обеих
женщин грызли самые жестокие сомнения.
     Как же так? И это концерт, где Гектор должен  был  проявить  весь  свой
гений? И это обещанный триумф, о котором он столько трубил?
     Где же сплоченные массы восторженных берлиозцев? Где поклонение  народа
музыкальному избраннику?
     Казалось, госпожа Мок и Камилла были ошеломлены крушением честолюбивого
замысла -  ослепить  и  возвыситься.  Теперь  композитор  перестал  для  них
существовать. Но неустрашимый Гектор заявил как ни в чем не бывало:
     "В более благоприятную погоду я возьму реванш. Я покорю  Камиллу  и  ее
матушку... вопреки всему!"
     Госпожа Мок после недолгого смягчения теперь вновь держится твердо.
     Ее Камилла, ее ангел с чудесным талантом, должна  стремиться  к  лучшей
партии, к безмятежному счастью, богатству и славе. А к чему можно  прийти  с
буйным, безденежным Гектором?
     - Нет, нет, дочь моя, - твердит она, - ты стоишь большего и лучшего.
     И в который раз произносит свое излюбленное, обывательское изречение:
     - Тебе не следует пускаться в путь на судне, предоставленном  волнам  и
ветру, на судне, которое, неизвестно, достигнет ли когда-нибудь гавани.
     Камилла  молчала,  не  желая  оспаривать  мнение,   которое   полностью
разделяла: с горячей головой она искала наслаждений, с  холодным  разумом  -
законного союза.

Х

     Теперь  Гектора  одолевал  страх  при  мысли  об  Италии.  А  ведь  ему
предстояло через несколько недель отправиться в Рим.  Иначе  его  лишили  бы
стипендии, присоединяемой к Большой премии, - тысячи экю в течение пяти лет,
а также оплаты жилья в Риме и различных пособий. Но, уехав,  он  оставил  бы
госпожу Мок и Камиллу под тягостным впечатлением своего недавнего провала  в
Опере.
     -   Нельзя   терять   ни   единой   минуты,   -   заявил    он    своим
собратьям-романтикам. - Тысяча чертей! Мир должен узнать меня.
     И вот новые  беспокойные  гонки  по  всему  Парижу,  новые  настойчивые
хлопоты здесь и там.
     И 5 декабря {В тот же день в Опере в семь часов должен  был  состояться
бенефис Гэрриет Смитсон -  нежной  Офелии,  чей  образ  теперь  потускнел  в
ветреном сердце вулканического Гектора.}, в два часа, в Консерватории звучит
"Фантастическая". Напомним,  что  идет  1830-й  -  исторический  год,  когда
романтическое возбуждение достигло высшей точки. Члены "Молодой  Франции"  -
талантливые, гениальные, среди них нет незаметных - с ожесточением наперебой
штурмовали вершину, соседствующую с небесами.
     "Кто же, кто из нас станет богом?" - спрашивали они себя.
     И они решили  по  этому  случаю  атаковать  "старикашек".  Разве  после
"Эрнани" (25 февраля) они не восторжествовали уже над "окостенелыми умами"?
     "В тот день здесь собрались молодые поэты, скульпторы, музыканты -  все
артисты, вся "Молодая Франция" с пышными волосами и победным видом. И  среди
них ученик художника, юноша удивительной красоты - с матовым лицом, одетый в
жилет из пурпурного атласа (знаменитый жилет, о котором столько говорили), в
бледно-зеленые панталоны, отороченные полоской черного бархата,  во  фрак  с
широкими бархатными лацканами и в свободную серую накидку  на  подкладке  из
зеленого атласа. То был Теофиль Готье, "прекрасный Тео...".
     "Теофиль Готье сорок раз  подряд  присутствовал  на  спектакле-сражении
"Эрнани" {Поль  Ландорми,  Французская  музыка  от  "Марсельезы"  до  смерти
Берлиоза. Изд-во "Галлимар".}.
     Что это было  за  событие  -  премьера  "Фантастической"!  Адольф  Бошо
мастерски воскрешает его на страницах своей книги.
     "Там собралась "Молодая  Франция"  -  щеголи  с  длинными  волосами,  с
бородами, идущими узкой полоской вокруг лица,  или  с  бакенбардами  (как  у
Берлиоза), или же с усами и эспаньолками; академики же, как и подобает, были
лысы и бриты.
     "Молодая Франция" была одета в сюртуки из зеленого или пунцового сукна,
с бархатными воротниками, зауженные в талии  и  со  свободно  развевающимися
широкими басками.  От  черного  галстука,  пузырящегося,  подобного  сгустку
мрака,  отходили  два  острых  кончика  белоснежного  воротничка.  Натянутые
штрипками панталоны были коричневого, серого или  синего  цвета.  Другие  из
"Молодой Франции" носили фраки не черные, но  пепельного,  красновато-бурого
цвета или цвета "пыли руин"... В ту пору было модно иметь в  руке  трость  с
набалдашником.
     Каждый давал волю фантазии в создании арабесок из лент, сутажа и шнура.
Некоторые щеголи,  словно  на  портретах  Веласкеса,  набрасывали  на  плечи
широкий плащ цвета крепостной стены, которому они  недавно  рукоплескали  на
спектакле "Эрнани, или Кастильская честь", другие, как  у  Рубенса,  искусно
загибали кверху широкие поля фетровой шляпы. Но больше всего их радовало  (и
какая это была радость!), если им удавалось принять жестокий, удрученный вид
- дантевский или байронический. Если бы их щеки, на которых проступала ярким
румянцем кровь их отцов - филистеров и буржуа, наконец, могли стать желтыми,
как кордовский сафьян, а морщины отражали бы гибельные страсти!
     На женщинах шляпы необъятных размеров.  Нет  больше  капоров,  как  при
благочестивой Реставрации. Большие,  словно  ореол,  береты  взметали  вверх
длинные  эгретки,  а  ниспадающие  по-кастильски  перья  ласкали   пушистыми
опахалами непокрытые затылки. У иных на верху шляпы  был  пристроен  пышный,
величественный султан и широкие ленты с длинной золотой бахромой спускались,
ослепительно сверкая, на плечи.
     Мода была тонка, изящна, "сильфидна", неуловима, но изобиловала пышными
украшениями.
     Куда  ни  глянь  -  рукава  с  легко  ниспадающими  кружевами,  широкие
воротники,  лифы  в  складках  из  муслина...  Иногда  на  испанский   манер
белоснежные жабо из лент. А юбки на женщинах-сильфидах, на  этих  ариэлях  -
как они волнуют! Плотно облегая талии, они четко обрисовывают  изгиб  бедра.
Затем  мягко,  слишком  округло  ниспадают,  стирая  линию...  Однако   юбки
достаточно коротки, и видно, как  переступают  маленькие  ножки  в  открытых
туфлях и ажурных чулках. Прелестные  моды  -  изысканные  и  дразнящие,  они
подчеркивают женскую красоту... То  была  чарующая  фантазия...  И  все  эти
разнообразные наряды плыли и колыхались - живая декорация, воздушная  феерия
красок и линий, волшебный мир яркого цветка.
     Перед этой публикой "Фантастическая" и другие сочинения Берлиоза  имели
бешеный, ошеломляющий успех.
     В ту пору  "Молодая  Франция"  пользовалась  для  выражения  восхищения
такими   эпитетами,   как   фосфоресцирующий,   сверкающий,    изумительный,
сокрушающий, колоссальный, совершеннейший. Было еще и немало  других,  среди
которых  сам  Берлиоз  любил  "вавилонский  и  потрясающий,   увлекательный,
неотразимый,   чудовищный   и   шекспировский,   ниневийский,    фараонский,
дьявольский и вулканический ".
     Итак, успех был "дьявольский, бешеный, ошеломляющий, страшный".
     До конца ли поняла публика  все  величие  "Фантастической"?  Во  всяком
случае, она увидела в ней смелый разрыв с исчерпавшей себя рутиной.
     И потому она, во главе с романтическим кланом, приняла "Фантастическую"
с энтузиазмом.
     "Фигаро"  писала:  "Эта  "Фантастическая  симфония"   -   плод   самого
чудовищного воображения, какой только можно себе  представить...  {Стоит  ли
пояснять, что слово "чудовищный" здесь употреблено в  значении  "необычный",
"колоссальный".}  Неоднократные  взрывы  аплодисментов   компенсировали   г.
Берлиозу те бесчисленные шипы,  которыми  рутина  утыкала  первые  шаги  его
карьеры".
     Знаменитый  критик  Фетис  выразился  так:   "Этот   молодой   музыкант
инстинктивно движим по новому пути... "Фантастическая симфония" -  сочинение
совершенно необычайное. Дух новых веяний  проявляется  в  нем  с  наибольшей
очевидностью, а две части ("Бал" и  "Шествие  на  казнь")  говорят  о  самом
богатом   воображении.   Наконец,   в    симфонии    ощущается    выраженная
индивидуальность, стоящая вне обычных форм искусства..."
     Скупой на похвалы Шуман, тоже композитор и музыкальный критик,  заявил:
"Невозможно абсолютно ничего добавить или зачеркнуть, не отняв  у  мысли  ее
остроту и энергию, не  повредив  ее  силе"  {"Напомним,  что  в  другой  раз
гениальный автор "Манфреда" написал во  славу  Берлиоза  такую  восторженную
фразу: "Его музыка - сверкающая шпага. Да будет мое слово  ножнами,  которые
ее оберегают!" (Артур Нокар, Берлиоз. Изд-во "Лоран").}.
     Лист, присутствовавший на  первом  исполнении,  не  мог  скрыть  своего
восхищения. Силой он увел Гектора с собой обедать, чтобы провести  несколько
часов  с  этим  околдовавшим  его  волшебником  {"Фантастическая   симфония"
действительно была для Листа откровением. Он великолепно аранжировал ее  для
фортепьяно. Его настолько увлекли идеи Берлиоза, что он стал самым страстным
сторонником поэтической и описательной музыки, музыки программной. Известно,
сколь великолепны "Симфонические поэмы", написанные им  позднее.  Первым  их
замыслом в 1830 году он обязан Йерлиозу. 1830 год - великая дата  в  истории
французского  романтизма,  дата  рождения  двух  шедевров   -   "Эрнани"   и
"Фантастической симфонии"! Первый,  воможно,  более  ярок,  второй  с  более
глубоким звучанием, в котором душа Берлиоза уже нашла свое полное выражение"
(Поль  Ландорми,  Музыка  от  "Марсельезы"  до   смерти   Берлиоза.   Изд-во
"Галлимар").}.

XI

     Успех всегда приносит друзей.
     После триумфа "Фантастической" госпоже Мок, как  и  Камилле,  "операция
Берлиоз" показалась более заманчивой. Всякие "в конце концов" и "почему бы и
нет?"... ознаменовали начало стратегического отступления дуэньи, которая под
конец заявила, что Гектор  с  его  неиссякаемой  волей  бесспорно  достигнет
славы. Эта святая особа с важностью изрекла: "Слава - неистощимая  жила  для
тех, кто умеет ее разрабатывать".
     Миг сосредоточенного молчания, а затем мысли, высказанные вслух:
     - Впрочем, помолвку расторгнуть легче, чем женитьбу.
     - Ну разумеется, - пробормотала Камилла, чтобы успокоить  свою  матушку
или убедить самое себя.
     И с того дня, опережая события, госпожа Мок стала называть Гектора "мой
дорогой  зять",  а  Камилла,  пораженная  шабашем  "Фантастической"  (Гектор
скромно говорил: "задыхаясь от восхищения"), начала обращаться к  нему  "мой
дорогой Люцифер", "мой  прекрасный  Сатана".  Атмосфера  непринужденности  и
умиления.
     Мораль: "Фантастическая", вдохновленная одной только Офелией, послужила
для завоевания Камиллы.

XII

     Быстро летели пленительные часы. Миг отъезда  влюбленного  Гектора  был
все ближе и ближе.
     Расстаться с Камиллой, расстаться до пасхи будущего года!  Ведь  Гектор
должен был прожить в Риме по крайней мере один долгий год.  Какая  сердечная
рана! Останутся ли кристальная душа и любящее сердце Камиллы (как считал  ее
романтичный жених) такими же благородными, такими же чистыми?
     Впервые у Гектора возникают сомнения. Впрочем, он  спокоен,  он  твердо
уверен в себе и в ней.
     После долгих хлопот, так и не добившись разрешения остаться  в  Париже,
сохранив за собой  стипендию,  Гектор  вынужден  был  покориться.  Итак,  он
отправится в Италию.
     Дни романтических  вздыханий,  наслаждение  страданием,  слезы  близкой
разлуки, и вот

     29 декабря

взволнованный и сумрачный композитор покидает столицу.
     - До свидания, до свидания, Париж, я вернусь, чтобы покорить тебя! - И,
словно сердце, вырванное из груди, он протянул Камилле свою медаль,  которая
символизировала его волю к успеху  и  неуемное  стремление  взломать  дверь,
слишком долго не открывающуюся, он протянул ей свою золотую медаль, выданную
Институтом.
     Куда же держит он путь?
     Сначала в Кот, чтобы отпраздновать свой успех  под  восторженные  крики
земляков.


                                Часть вторая

1831-1840

                                             На свете есть лишь два средства
                                        преуспеть - величие и сила.
                                                       Гектор Берлиоз, 1831.

1831

I

     3 января

     Гектор приезжает в Кот.
     Грандиозная встреча. Весь городок ликует.
     Званые обеды во многих домах. Речи:
     "...Кот испытывает законную гордость, принимая на родной  земле  самого
славного из всех своих сынов... Завтра вся Франция, а  может  быть,  и  весь
мир..."
     Какой-нибудь ветеран, не искушенный в красноречии,  произносит  корявые
фразы  и  подчас  в  конце  торжественного  выступления   смахивает   слезу,
навернувшуюся от трепета перед величием гостя.
     Доктор Берлиоз горько упрекал себя за то, что мог  усомниться  хоть  на
миг в гениальности своего чада, а сам герой с благоговением прикладывался  к
золотому обручальному кольцу на своем пальце.
     Снег, снег... Природа погружена в сон под  своей  королевской  мантией.
Воет леденящий ветер. Но сердце Гектора - огнедышащий вулкан.
     Проклятая разлука!
     "Пусть вся Европа, - писал он, - обессилеет от яростных  воплей,  пусть
наступит конец мира, пусть сгорит Париж, лишь бы мне остаться  в  Париже  и,
держа ее в объятиях, вместе с ней извиваться в пламени!" Вот это страсть!
     О ком же говорит он с таким жаром?
     Разумеется, о Камилле. Кому?
     Гиллеру, которого он заменил возле этой красотки. Великолепно!

     Гиллер был не по годам мудр.  Оказавшись  отвергнутым,  он  отрекся  от
своих прав, убежденный, что сам ход событий отомстит за него.
     Он наблюдал за этой идиллией с таким милым интересом, что еще немного -
и роли бы переменились: он вызвался бы  стать  "любовным  гонцом".  Он  явно
собирался нанести удар, и не без его влияния Камилла охладела к  Гектору,  а
затем и изменила ему.  В  Гекторе  же  Гиллер  возбудил  тревогу,  а  вскоре
яростный гнев - и комичный и опасный. Реванш был взят.
     Вот два письма Гектора "своему парижскому оку"  -  Гиллеру,  который  с
наслаждением выискивал факты и, смакуя, хладнокровно сообщал их другу.
     "Черт вас побери! Что вам  за  корысть  говорить,  будто  мне  нравится
пребывать в отчаянии, хотя за него меня и не поблагодарит никто, и  особенно
те люди, из-за которых я отчаиваюсь.
     Прежде всего я отчаиваюсь не из-за людей, а потом, замечу, что  если  у
вас  есть  повод  сурово  осудить  особу,  из-за  которой  я   действительно
отчаиваюсь, так и у меня имеются основания заверить вас, что мне известен ее
характер лучше, чем кому бы то ни было. Уж я-то отлично  знаю,  что  она  не
отчаивается, и доказательство тому - что я здесь;  если  бы  она  настойчиво
просила меня не уезжать, как неоднократно поступала раньше, я бы остался...
     Не давайте мне эпикурейских советов, они годятся мне  меньше  всего  на
свете. Это - средство заполучить мелкое счастьице, а мне оно  совершенно  не
нужно. Большое счастье или смерть, поэма жизни или уничтожение. А поэтому не
говорите мне о  великолепной  женщине  и  об  участии,  проявляемом  или  не
проявляемом к моим горестям существами, которые мне дороги.  Вам  ничего  об
этом не известно. Кто мог вам сказать?.."
     Потом, 31-го, из того же Кота:
     "Умоляю же вас написать, что вы разумеете  под  этой  последней  фразой
вашего последнего письма: "Вы хотите принести жертву; уже давно опасаюсь  и,
к  сожалению,  имею  много  оснований  полагать,   что   вы   сделаете   это
когда-нибудь". Что  вы  хотите  сказать?  Заклинаю  вас  никогда  не  писать
намеками, особенно о ней. Это меня мучит. Не  забудьте  дать  мне  искреннее
объяснение".
     Гиллер писал только правду, дальнейшие события это доказали. Ветреная и
корыстная Камилла забыла о помолвке и, не помышляя о свадьбе, назначенной на
пасхальную неделю 1832 года, давала обширный материал для изобличений.
     Однако он сообщал правду с сатанинской радостью и, без сомнения, сгущал
краски.

II

     Письма Гиллера причиняли Гектору страдания.
     Перед сестрами  Нанси  и  Аделью  он  прочувствованно  раскрывал  душу,
выкладывал мысли, сравнивая свое сердце с раскаленной лавой.
     "Ах, - восклицал он, - сердца из лавы тверды, лишь когда холодны, а мое
доведено до красного каления и  расплавлено".  Между  тем  госпожа  Берлиоз,
умиротворенная атмосферой общего восхищения, делала  вид,  будто  ничего  не
слышит, чтобы вопреки обыкновению не брюзжать.

     Так проходили дни, отмеченные воздыханиями  неистового  поэта,  который
хотя и сгорал  от  нетерпения  и  тревоги,  но  и  намеренно  нагнетал  свои
страдания ради романтики. Поэт каждодневно поверял свои беды добрым  соседям
и  дорожным  камням.  В  конце  концов  практичная  госпожа  Берлиоз  начала
волноваться.
     - Мне кажется,  -  сказала  она  сыну,  -  что  ты  не  сможешь  больше
откладывать поездку в Рим, не рискуя потерять стипендию.
     И затем, не в силах сдержаться, выпалила:
     - Теперь ты  большой,  признанный  музыкант,  а  потерял  голову  из-за
какой-то дочери бельевщицы, неизвестно зачем приехавшей из Голландии да  еще
обанкротившейся в Париже.
     Гектор сжал кулаки, чтобы не ответить.
     - Не забывай, - добавила госпожа  Берлиоз,  -  что  ты  принадлежишь  к
почтенной семье.
     И в заключение сухо:
     - Если она напишет тебе, хорошо, если не напишет - еще лучше!
     От этих слов Гектору показалось, будто холодное острое  лезвие  кинжала
пронзает его сердце.
     И все же он хотел дождаться в  Коте  письма  от  Камиллы,  письма,  где
"сильфидная" {Это слово также  принадлежит  к  словарю  Берлиоза.}  невеста,
несомненно, опровергла бы коварную  клевету  "грубого  злодея"  Гиллера.  Но
столь долгожданное правдивое письмо, которое пристыдило бы обманщика Гиллера
и исцелило бы изболевшуюся душу, не приходило, а он  должен  был  спешить  с
отъездом.

III

     9  февраля  Гектор  покидает  Лион,  и  вот  уже  в  порту  Марселя  он
поднимается на борт старенького сардинского  брига,  казалось  с  непомерной
дерзостью бросавшего вызов морю и опасным рифам.
     Сколько патетик