и в пожизненное владение замок того же имени. И это вору и  убийце
- завидная судьба!
     Но, вечно живя в  состоянии  возбуждения,  Бенвенуто  так  и  не  сумел
снискать доброго расположения герцогини д'Этамн, в конце  концов  объявившей
ему войну.  И  он  должен  был  уступить  дорогу  Приматиччо.  Но  не  стоит
печалиться о нем, так как по возвращении во  Флоренцию  он  немедля  получил
достойную компенсацию: покровительство герцога Козимо Медичи,  для  которого
он создал в числе  других  свою  знаменитую  бронзовую  статую  Персея.  Все
сильные  мира  умели  входить  в  сделки  с  гением,  вселившимся  в   этого
разбойника. На склоне лет он написал "Мемуары", где цинично выставил напоказ
свои  причуды,  пороки  и   преступления,   и   читателя   потрясает   такое
повествование - неисчерпаемый источник для писателя и композитора.
     Но возвратимся в театр.
     У  смутьянов  беспокойство  сменяется  тревогой,  потому  что   публика
продолжает внимательно слушать и аплодировать.
     Но нет, вы не проиграли этой партии. Повремените, господа заговорщики.
     "Продолжение  плачевно...  Посредственные  декорации,   затем   первая,
тривиальная сцена, изобилующая разговорными выражениями: "Моя трость  и  моя
шляпа...", "Я буду словно леопард..." - короче, плохое  впечатление,  потому
что  подобная  фамильярность  в  Академии  музыки  не  допускалась.   Первые
протестующие  выкрики.  Изысканная   публика   необъяснимо   застенчива.   Я
вспоминаю, как на премьере "Намуны" деликатных  зрителей  возмутила  картина
праздничной ярмарки. В тот момент, когда трубы  выдували  сверкающие  звуки,
раздался общий вопль негодования. Я и  сейчас  еще  слышу,  как  чрезвычайно
элегантный молодой человек из первой ложи, которую я мог бы указать, в конце
первого акта выкрикнул пронзительным  голосом  этакую  презрительную  фразу,
долетевшую до половины партера: "Интересно бы  знать,  в  Опере  мы  или  на
ярмарке в Сен-Клу?"  {Артур  Кокар,  Берлиоз.}  Да,  публика  1838  года  не
принимала трости и  шляпы  папского  золотых  дел  мастера.  Опера  началась
неудачно. А можно утверждать, что в девяти с половиной  случаях  из  десяти,
если начало спектакля проходит плохо, то он бесповоротно провалится. Публика
- существо в высшей степени нервное и впечатлительное, ее  трудно  повернуть
вспять. Прежде чем окончилась первая картина (всего их было  четыре),  поэма
была обречена.
     Что музыка? Если терпит крах либретто, оно тянет за собой и  партитуру.
Одним словом, топанье, свист... Потом вдруг вопли, звериный  пой,  шутовские
выкрики... все вплоть до чревовещания {"Денди испускали куриное  кудахтанье,
другие подражали Полишинелю, иные жужжали, как трутни" (Адольф Бошо).}.  Сам
Дюпре пел неуверенно, его товарищи были этим деморализованы...
     Словом, битва была проиграна! Похороны по первому разряду {На  премьере
присутствовали  специально  вернувшийся  в  Париж  Мейербер  и  Спонтини.  В
королевской ложе видели брата испанской королевы дона Франциско де  Пауле  в
окружении принцесс.
     "Никто не слушал эту  волшебную  музыку,  изящную  и  сверкающую  всеми
оттенками, взятую  из  жизни.  Не  замечали  ни  хоров,  насыщенных  редкими
интонациями  и  неожиданными  ритмами,  ни  чарующей  легкости  и   свежести
оркестра. Никто,  казалось,  не  оценил  выразительности  столь  живописного
римского карнавала, ярко  нарисованного  художником,  чередовавшим  народные
песни с романсами Субияко и сальтарелло, струнного квартета в  полутонах  со
смелыми и новыми сочетаниями духовых инструментов" (Ги де Пурталес).}.
     В действительности основным виновником этого невероятного  провала  был
Дюпре, о чьих подозрительных связях с врагами Гектора стало известно  задним
числом.
     Согласимся,  что  либретто,  может  быть,  и  содержало  слишком  много
реалистических  деталей.  Обычай  требовал,  чтобы   опера   была   отмечееа
благородством, а тут говорилось о будничных  вещах.  Произведение  запятнали
простолюдины и тривиальность. Слишком материально, слишком весомо,  чересчур
точно. Беллини справедливо говорил: "Текст оперы хорош, только если он лишен
точного смысла".
     Но разве музыка своей красотой не сглаживала такой недостаток?
     Каковы бы ни были причины, результатом была полная катастрофа!
     Бесконечные для Берлиоза часы... Крики, смех,  редкие  аплодисменты  во
враждебно настроенном зале... Вся его жизнь внезапно  разбита...  Пятнадцать
лет борьбы, труда, таланта - ив завершение шумное, страшное  падение.  Конец
всему...
     После спектакля принято объявлять имя автора. Объявлять ли? Его  друзья
смело требуют этого. Протесты, свист... Имя Берлиоза  тонет  в  общем  шуме"
{Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.}.
     - Неужели их сообщник... - Но богохульство застряло у него в горле.
     Хотя Гектор и похвалялся своим безбожием, в нем неосознанно жила вера.

     Послушаем, однако, что говорила пресса. На сей раз воздадим ей должное.
Огромное   большинство   газет   протестовало   против    этой    чудовищной
несправедливости. Оставив в стороне посредственное либретто, печать  славила
достоинства страстной, яркой, проникновенной музыки, мощной оркестровки.  И,
несмотря на провал, осмелилась утверждать: "Это шедевр!"
     В "Журналь де  Пари"  Огюст  Морель  заявил,  что  музыка,  которой  он
восхищался, подавляла посредственное либретто "всем весом  своего  огромного
превосходства".
     Морель в "Котидьен" писал, что  опера  "Бенвенуто"  стоит  того,  чтобы
публика принимала ее всерьез,  судила  о  ней  вдумчиво  и  не  выносила  ей
приговора после первого исполнения".
     Теофиль Готье высказался так: "Большая предвзятость едва ли возможна".
     Лист утверждал, что эта музыка была явно лучше  тех  произведений,  что
имели блестящий успех в ту же пору {Лист, которого не было в Париже во время
спектакля, писал одному своему товарищу:
     "Я узнал сегодня вечером, что опера Берлиоза не  имела  успеха.  Бедный
друг! Судьба очень  жестока  к  нему.  Боюсь,  что  этот  провал  очень  его
опечалит. Слышали ли вы партитуру? Наверняка там есть  и  прекрасные  места.
Какая победа всех злобных бездарностей, что шатаются по вашим  бульварам!  И
что всего более нестерпимо в его  неудаче,  так  это  заносчивость  стольких
ничтожеств, которые еще за полгода  ее  предсказывали.  Так  или  иначе,  но
Берлиоз все равно остается самым  сильным  музыкальным  мыслителем  Франции.
Рано или поздно он оправится от этого  временного  поражения,  большая  доля
которого, по всей видимости, падает на авторов либретто".
     Позднее, став директором театра и дирижером в Веймаре,  Лист  употребил
весь свой  высокий  авторитет  на  то,  чтобы  открыть  миру  красоту  оперы
"Бенвенуто",  музыкальные  достоинства  которой   никогда   не   переставали
превозносить беспристрастные умы. Он  провозгласил:  "Бенвенуто  Челлини"  -
самое крупное,  самое  оригинальное  произведение  музыкально-драматического
искусства, созданное за последние двадцать лет". И особенно важно, по мнению
Листа, то, что к тому времени  уже  появились  на  свет  "Вильгельм  Телль",
"Гугеноты" и "Пророк".}.
     О чем кричали враги, авантюристы пера?
     "Шаривари" писала, что опера "Бенвенуто" была навязана дирекции  нашего
первого музыкального театра приказом управления внутренних дел и канцелярией
его величества короля Бертена I".
     В "Карикатюр провизуар" литография Рубо изображала  автора  "Мальвенуто
Челлини"  {Каламбур:  по-итальянски  benvenuto  -  желанный,   malvenuto   -
нежеланный. (Прим. переводчика.)} дергающим за веревки паяца,  изображающего
"огромную оперу", и надпись  гласила:  "В  конце  балаганного  представления
будет отлита "огррромная статуя" и автор пущен ко дну"  {Непереводимая  игра
слов: глагол сouler имеет значение "отливать" и  "пускать  ко  дну".  (Прим.
переводчика.)}.
     Театральная газета "Псише" взамен  отчета  посвятила  опере  лишь  одно
слово: "Увы!"

                        "Королевская академия музыки
                            "БЕНВЕНУТО ЧЕЛЛИНИ"
                                   Увы!"

     Но если дилетанты - россинисты или керубинисты -  ликовали  при  чтении
этих  пасквилей,  то  защитники  Гектора  неослабно  продолжали  восхищаться
"Венвенуто".
     Гектор впервые почувствовал  себя  обиженным  жизнью,  он  считал  этот
провал совершенно незаслуженным.
     Он писал Феррану: "Описать те происки, интриги, распри,  споры,  битвы,
брань, которые родило мое произведение, невозможно".
     И верно, никогда еще разгул низких страстей  не  достигал  такой  силы,
справедливость была забыта.
     Нужно уметь сносить несправедливости, Гектор, до того  дня,  покуда  не
станешь достаточно сильным, чтобы чинить  их  самому,  а  потом  нужно  быть
достаточно благородным, чтобы их не допускать.
     Утешься, Гектор, в былое время, когда был исполнен в  Опере  "Демофон",
твой торжествующий ныне недруг Керубини  испытал  столь  же  большой  провал
(хотя против него и не  чинили  козней)  {Среди  более  поздних  музыкальных
шедевров, чьи провалы, вызванные гнусными кознями,  прослыли  историческими,
перечислим оперы "Тангейзер" Рихарда Вагнера и "Кармен" Жоржа Визе, который,
как говорят, умер от этой душевной травмы. Отдельный человек мыслит, публика
слепа, жестока и  несправедлива.  Добавим  что  "Совильский  цирюльник"  при
первой постановке также казался неудачей. Однако время очищает от  ненависти
и предубеждений; покоренное гением, осветившим эти выдающиеся  произведения,
оно реабилитировало  "Бенвенуто  Челлини",  как  и  "Тангейзера",  "Кармен",
"Цирюльника".}. А с тех пор...
     Однако нужно ли призывать Гектора  к  мужеству?  Он  повержен,  на  миг
смущен, но вое равно непоколебим, он никогда  не  отречется  от  борьбы,  он
никогда не согласится стать на колени.
     Некоторые только и мечтали его извести, уповая на  то,  что  он  бросит
сочинять музыку. О, как мало они его знали!  Музыка  -  это  он  весь,  весь
безраздельно.
     И в самом деле, вскоре, собравшись с силами, он воскликнул:
     -  Тысяча  чертей!  Вам  меня  не  одолеть!  Я  еще   поборюсь!   И   я
восторжествую... вопреки всему!
     И вот.

     16 декабря,

     как бы бросая вызов, он снова дал концерт, где были исполнены "Гарольд"
и  "Фантастическая".  Разумеется,  чтобы  отвести  удар,   он   должен   был
мобилизовать боевой строй поэтов - своих  постоянных  приверженцев,  готовых
защищать  и  атаковать,  но  факт  остается  фактом  -  он  добился   весьма
убедительного успеха.
     Во  время  "Гарольда"  публика  сосредоточенно  внимала  пилигримам,  и
казалось, будто раздаются их ритмичные шаги по  земле;  паломники  в  нежных
сумерках пели вечернюю молитву, а потом пифферари {Pifferaro (итал.) - игрок
на дудке.} наигрывали серенаду, от которой таяли сердца;  публику  восторгал
бурный финал, где  разгулявшиеся  разбойники  искали  в  оргжях  смелости  и
забвения. Публика тепло  аплодировала  ритмичным  фантазиям  "Фантастической
симфонии",  богатству   мелодий,   переполнявших   Гектора,   тем   находкам
оркестровки, что несли печать их гениального ваятеля.
     Но что это вдруг произошло?

     Раскаялась ли судьба, устыдившись своего злодеяния?
     Случилось событие, которое действительно имело в жизни Гектора решающее
значение, поскольку принесло ему одновременно  и  значительную  материальную
поддержку и музыкальный приговор ни с чем не сравнимой ценности. Спасение  у
самого края пропасти.
     Когда, окончив дирижировать, под защитой своей "старой гвардии", полной
решимости контратаковать, он положил палочку и  закрыл  партитуру,  внезапно
какой-то  мрачный  человек,  расчистив  себе  проход  среди   музыкантов   и
инструментов, бросился к нему: "Эй, что там еще придумали?" "Старая гвардия"
приготовилась  ринуться  вперед.  Но  тут   призрак   попытался   произнести
замогильным голосом:
     - Это чудо! Чудо!..
     Все вытаращили глаза, затем раздался крик:
     - Паганини! Паганини!
     То действительно был он. Взяв  Берлиоза  за  руку,  он  увлек  его  для
большей торжественности на  сцену  и  перед  музыкантами  и  теми,  кто  еще
оставался в зале, стал на колено и, сделав огромное усилие, заявил  великому
французскому композитору:
     - Я переполнен волнением и энтузиазмом. Вы пошли дальше, чем Бетховен.
     Величественный момент, когда гений склоняется и  опускается  на  колени
перед гением. Берлиоз не верит своим глазам. Перед "старой гвардией",  перед
его музыкантами, обменивающимися удивленными  взглядами...  Какой  достойный
реванш за злословие, ненависть и необоснованное пристрастие!
     Мог ли кто сказать, что  Паганини  невежда  в  музыке  или  расточитель
фимиама. Он не слыл ни тем,  ни  другим,  но  был  музыкальным  авторитетом,
скупым на похвалы. Паганини, впрочем, не пожелал ограничить  этим  выражение
своего восхищения.
     На следующий день Берлиоз в письме к отцу  так  рассказал  о  том,  что
произошло дальше:
     "Это  не  все.  Только  сейчас,  пять  минут  назад,  его  сын   Ахилл,
очаровательный мальчик, пришел ко мне и передал  от  своего  отца  письмо  и
подарок - двадцать тысяч франков..."
     В письме говорилось:
     "Мой  дорогой  друг,  Бетховен  умер,  и  только  Берлиоз   может   его
воскресить. Насладившись  вашими  божественными  произведениями,  достойными
такого гения, как вы, я считаю своим долгом просить вас принять в знак моего
уважения двадцать тысяч франков, которые будут выданы вам господином бароном
Ротшильдом незамедлительно по предъявлении приложенного документа.
     Прошу вас считать меня вашим преданнейшим другом.

                                                            Никколо Паганини
                                                 Париж, 18 декабря 1838 г.".

     "Я привожу факт, и только", - писал Берлиоз в своих "Мемуарах".  Потом,
не в силах сдержать желание с кем-нибудь поделиться, он описал  сестре  свое
посещение благодетеля.
     "Я нашел его одного  в  большом  холле  Нео-Терм,  где  он  живет.  Ты,
очевидно, знаешь, что вот уже год,  как  он  совсем  потерял  голос,  и  без
посредничества сына его очень трудно понимать.
     Когда он меня увидел, его глаза заволокло слезами (признаться,  у  меня
тоже  готовы  были  политься  слезы).  Этот  свирепый  людоед,   женоубийца,
отпущенный на свободу каторжник - как говорили о нем сотни раз  -  заплакал,
он плакал горючими слезами, обнимая меня.
     - Ни слова больше об этом, - сказал он мне, - я здесь ни  при  чем.  То
была самая глубокая радость, самое полное удовлетворение, какое я испытал  в
жизни; вы вызвали во мне эмоции, о которых я не  подозревал,  вы  продвинули
вперед великое искусство Бетховена.
     Затем, вытерев глаза и стукнув  рукой  по  столу  со  странным  взрывом
смеха, он начал что-то говорить скороговоркой, но, поскольку я его больше не
понимал, он  пошел  за  своим  сыном,  чтобы  тот  переводил.  И  с  помощью
маленького Ахилла я понял. Он говорил:
     - О, я счастлив, меня переполняет  радость  при  мысли,  что  весь  тот
сброд, пером и словом выступавший против вас, присмиреет, так как не  сможет
сказать, что я ничего в этом не смыслю, да и  слыву  я  человеком,  которого
нелегко пленить".
     Удивительная щедрость Паганини к Берлиозу вызвала  всеобщее  изумление.
Сначала она питала газетные хроники, затем ее отзвуки облетели  всю  Францию
и, наконец, распространились по Европе.
     Свершилось чудо! Жюль Жанен, самый ярый враг Никколо,  публично  принес
повинную. Под его пером в "Деба" дифирамбы пришли на смену памфлетам.
     "Кто бы мог подумать, - писал он, - что именно этот  человек  даст  вам
великий пример щедрости и справедливости?! В этот час в  Париже  Паганини  -
единственный, кто сохранил благородные традиции Франциска I". Вслед  за  ним
многие пересмотрели свое суждение о скупости и эгоизме итальянского чародея.
Завоюет ли, наконец, Паганини растроганные, восхищенные  сердца,  охваченные
раскаянием? Нет, потому что  вскоре  зашипела  в  воздухе  змея  сомнения  и
подозрения, несущая смертоносное жало.
     Сомнение: "А был ли сделан дар? Разумеется, басня. Да и может  ли  быть
иначе? С чего бы демон внезапно превратился в ангела? К тому же  почему  это
подношение было совершено с такой скромностью, почти тайно? Почему этот жест
был сделан в присутствии  небольшого  числа  музыкантов  и  служащих,  а  не
несколькими минутами раньше, перед  людным  собранием  парижской  публики  -
свидетеля неопровержимого из-за  своей  многочисленности.  Из  деликатности?
Чтобы оградить достоинство получившего дар? Паганини никогда  не  поднимался
до столь высоких сфер тонких чувств".
     Подозрение: "Каким побудительным мотивом  руководствовался  неожиданный
меценат?" Некоторые  полагали,  что  заносчивый  Никколо,  издевавшийся  над
общественным мнением и оскорблявший его,  якобы  сделал  свой  подарок,  как
платят  тяжелую,  подневольную  подать,  чтобы  заручиться  благосклонностью
великого города.
     Лист,  окруженный  за  высокие  моральные  качества  ореолом  всеобщего
уважения и восхищения, держался этого мнения. Однако  Паганини  после  этого
нашумевшего  дара  никогда  более  не  выступал  в   Париже.   Значит,   это
предположение следует отвергнуть.
     И тем не менее враги Берлиоза и преследователи Паганини приняли  именно
этот тезис. Поэтому они направляли свои ядовитые стрелы  против  выдающегося
критика из "Деба". И поскольку его антипатию к  Паганини  ранее  можно  было
сравнить  лишь  с  религиозным  фанатизмом,  в  эволюции  Жюля  Жанена   они
усматривали отступничество.
     "Quantum mutatus  ab  illo  {"Как  против  того  изменился!"  (латин.).
(Вергилий, "Энеида",  II,  274.)},  -  воскликнул  один  неумный  негодующий
журналист и, чтобы дискредитировать Жюля  Жанена,  поместил  рядом  с  новой
похвалой "свежеобращенного" литератора хлесткий отрывок из статьи,  вышедшей
из-под пера того же Жюля Жанена и появившейся несколькими  годами  раньше  в
той же "Журналь де деба".
     "Этот человек, - писал знаменитый хроникер, - не имеет права увозить из
Франции столько  денег,  пока  во  Франции  так  велика  нищета,  так  много
нуждающихся в помощи!.. Пусть  осуществятся  наши  угрозы!  Пускай  господин
Паганини убирается, унося с собой всеобщее презрение.
     Пусть каждый поможет ему в пути, чтобы у него  не  отняли  дорогих  ему
денег! Пусть трактирщики берут с  него  меньшую  мзду.  Пусть  он  платит  в
дилижансах  за  полместа,  как  ребенок  младше  семи  лет;   пусть   кучера
остерегаются просить у него чаевые; пусть его путешествие будет  счастливым,
как он того желает; но пусть в пути никто не  захочет  ни  увидеть  его,  ни
услышать, пускай его скрипка, звучащая, лишь когда она полна  золота,  будет
проклята и обречена на безмолвие! Пусть этот человек пройдет незаметно,  как
последний разносчик фальшивых вин  или  уцененных  книг.  Такова  будет  его
кара".
     И вновь ничто не трогает Паганини, он так и не вышел из себя.
     По другой, не менее правдоподобной версии он был лишь подставным  лицом
щедрого человека, восхищавшегося композитором и желавшего выказать тому свою
признательность; называли имя Бертена, владельца "Деба", чья  дочь  сочинила
для Оперы "Эсмеральду", поставленную Берлиозом в 1836 году.  Кроме  того,  в
записке Ротшильду, написанной  во  вторник  восемнадцатого  с  распоряжением
кассиру "выдать предъявителю сего г. Гектору Берлиозу 20000 франков - вклад,
внесенный мной вчера",  не  позволяет  ли  слово  "вчера"  заподозрить,  что
семнадцатого Жюль Жанен, Бертен и Паганини подготовили сенсацию  завтрашнего
дня? Grammatici certant {"О том грамматики в споре" (латин.) (Гораций,  "Ars
poetica", 78).}.
     Тайна осталась неразгаданной.
     Некоторые рассуждали так:
     Паганини, безучастный к людям,  испытал,  однако,  притягательную  силу
Берлиоза, как и он, грозового музыкаль