меня драгоценностями и  перстнями,  украшенными  дорогими
камнями. Подумать! Чужеземные ученые мужи, критики, породнили меня  с  самим
Бетховеном. Неужели все эти доказательства и суждения не  смогли  поколебать
упрямства и каменных сердец моих соотечественников? Как знать?  Быть  может,
смиренные моей реабилитацией, равносильной для  них  пощечине,  они  обретут
достоинство и воскликнут перед лицом приветствовавших меня народов:  "Немцы,
австрийцы и русские, оставьте нам самим заботу о  признании  и  прославлении
родных сынов нашей Франции!" Быть может...
     А в горькие минуты он думал:
     "Разве я мало боролся? Разве я не провел долгие месяцы без огня в очаге
и пищи? Какое  преступление  я  совершил,  чем  вызвал  такое  равнодушие  и
ненависть?
     Мое преступление? Я сочинял как велела мне душа.
     Мое преступление? Я осмелился пренебречь слепой косностью, заявив,  что
музыка не может быть сведена к простым уравнениям гармонии.
     Мне было бы легче  плыть  по  течению,  вместо  того  чтобы  скрещивать
клинки... Но нет! Я упорно хотел всегда оставаться самим собой. Если  бы  я,
по примеру  бесцветного  Буальдье,  сочинял  романсы  по  святейшим  канонам
теории, если бы я синкопами выражал вздохи и лил в глотки сладкий, ласкающий
мед, то я уютно пристроился, бы среди  раззолоченных  бездарностей.  Но  что
делать? Одним - журчание ручейка средь изумрудных лугов и  птичьи  голоса  в
вечерние часы; другим  -  таким,  как  я,  -  стон  бури  и  вопль  пещерных
великанов. Нет, я  не  отрекусь.  Я  хочу  оркестровать  величие  заоблачных
снежных вершин, пенистых волн океана,, непокоренный  город,  извивающийся  в
пламени пожара. Нет, я не сдамся никогда! Я хочу умереть стоя, всегда  храня
гордость, оставаясь самим собой, я не желаю подчиниться навязанным правилам,
устарелым принципам, я не буду лебезить  перед  важными  персонами,  которые
отрицают прогресс и живут ложным представлением о собственной значимости".
     Таков был ход его мыслей в тот вечер раздумий.

     Увы, несмотря на победоносные сообщения, поступавшие из Вены, Берлина и
Петербурга и публиковавшиеся в парижских газетах (часто  по  просьбе  нашего
героя, знающего, что никто о тебе так не позаботится, как ты сам),  несмотря
на все взволнованные отклики о его триумфе, Париж не  соблаговолил  заметить
возвращение Гектора. Непримиримая вражда не умерла.
     Цезарь с челом, увенчанным  лаврами,  которого  повсюду  боготворили  и
прославляли, в лоне своей родины оставался,  увы,  непризнанным,  униженным,
нередко даже опозоренным.
     Отверженный в собственной стране.

VII

     Стихли овации. Гектор слышит теперь лишь крикливые  голоса  кредиторов,
нетерпеливых и настойчивых. Какое разочарование! Он должен  уплатить  долги,
сделанные в его  отсутствие  двумя  семьями.  Тяжело  больная  Офелия  много
тратила на докторов и лекарства. Мария - на роскошь и свою красоту. Но  ведь
Бальзак предсказывал, что Гектор возвратится с кругленьким капитальцем,  что
в одной только России он  заработает  сто  тысяч  франков.  И  обе  женщины,
уверовав в это пророчество, не помышляли об экономии.
     Разумеется, Гектор вернулся с полными карманами, но все  же  не  с  тем
состоянием, какого ожидали. И, едва оплатив все старые счета, оказался,  как
говорится,  у  разбитого  корыта.  Неотвязные  заботы,  на  миг   притихнув,
неумолимо возникли вновь.
     - Я должен зарабатывать и зарабатывать, - повторял он про себя.
     Для кого? Для безропотной  Офелии,  почти  калеки,  и  для  кокетливой,
расточительной Марии. Только ли для них? Нет, еще и для звездочки его  жизни
- маленького Луи - и для псевдотещи  -  благородной  де  Вильяс  Ресио,  чье
сердце смягчалось, когда бумажник Гектора  разбухал,  и  которая  прекращала
коверкать французский язык, лишь чтобы решительно отчеканить  оскорбительным
тоном: "Мне нужны деньги!"
     Гектор без устали колесил по Парижу, забывая подчас о воде и пище.
     По скольким лестницам нужно подняться, во сколько звонков позвонить!  И
впрямь унизительно для гения,  которому  рукоплескала  восторженная  Европа,
ожидать в прихожей тупоголового директора театра.
     Так или иначе, надо держаться! Но что за ад!  Если  нет  денег,  Офелия
вздыхает, Мария мечет громы и молнии. Нужно платить  домовладельцам  за  две
квартиры; оба они - существа земные и почитают музыку бреднями от  безделья.
Булочник и мясник доверяют с крайней осторожностью; если счета  растут,  они
прекращают кредит.
     Поэтому Гектор вынужден биться, увы, не за высокие идеалы и  главенство
в музыке, а за прозаичный насущный хлеб.
     Так неужто  вновь  придется  удалиться  в  изгнание,  чтобы  заработать
презренный металл, который повелевает искусством, мыслью и  часто  по  своей
прихоти вершит человеческую судьбу?
     Он с горечью возвращался к этой мысли, пока ему  вдруг  не  почудилось,
что идет спасение.
     После Леона Пилле место директора Оперы оставалось свободным.  То  была
почетная должность, дававшая большие  возможности  в  театральном  мире.  Ее
добивались для себя Дюпоншель и Нестор Рокеплан, которые призвали на  помощь
Гектора, прося его уговорить всесильного Армана  Бертена  замолвить  за  них
словечко перед министром.
     Гектор рассказывал в "Мемуарах":
     "- Если нас назначат, - сказали мне оба компаньона,  -  мы  предоставим
вам  прекрасное  положение  в  Опере.  Вы  получите  верховное   руководство
музыкальной частью театра и, кроме того, должность руководителя оркестра.
     - Позвольте, но это место занято  господином  Жираром,  одним  из  моих
старых друзей, и я ни за что не хочу, чтобы он его потерял из-за меня.
     - Прекрасно, но в Опере полагается иметь двух дирижеров.  Мы  не  хотим
оставлять  второго,  который  никуда  не  годится,  и  поделим   обязанности
руководителя  оркестра  поровну  между  господином  Жираром   и   вами.   Не
беспокойтесь, все будет устроено так, что вы будете удовлетворены.
     Соблазненный красивыми заверениями, я отправился к  господину  Бертену.
После некоторых колебаний из-за недостатка доверия к обоим  претендентам  он
согласился поговорить о них с министром. Они были назначены",

     1 июля

     Дюпоншель и Рокеплан водворились  в  роскошный  кабинет  Оперы,  откуда
будут отныне править, словно властелины музыки. Новое руководство приступило
к пышной и дорогой отделке зрительного зала, а Гектор ликовал. Наконец-то он
достигнет цели! Теперь он будет спокойно  творить,  отойдя  от  материальных
забот; он сможет все время, всю свою жизнь посвятить богам гармонии.
     Увы, какое огорчение! Господа директора, то  ли  не  ведая  о  чудесном
вдохновении Гектора, то ли опасаясь скандала, которым  угрожали  его  враги,
"поступали так,  чтобы  не  сдержать  своего  обещания  и  всеми  возможными
средствами отделаться от неугодной личности - Гектора Берлиоза".
     А Гектор вновь спрашивал себя: "Вправду, в моей ли стране мое место?"

VIII

     Август

     То прилив, возносящий его к триумфу, то отлив, низвергающий в бездну. И
так непрерывно. Но вот вмешивается случай. Для чего -  спасти  или  погубить
гения, влекомого течением?
     Некий изворотливый журналист Мариус Эскюдье, решительный и  дерзкий,  в
поисках комиссионного процента силился свести Гектора с импресарио,  который
сумел бы щедро вознаградить за посредничество. Он часто писал о  Гекторе  во
"Франс мюзикаль". Как раз незадолго перед тем появилась в печати его  фраза:
"Господин Берлиоз только что сорвал в  Москве  прелестный  цветок  снегов  -
выручку в пятнадцать тысяч франков". Ему было известно,  что  весь  капитал,
привезенный из-за  границы,  растаял  и  Гектор,  стало  быть,  находится  в
отчаянном положении. Этим он и решил воспользоваться.
     Теперь предоставим слово Адольфу Бошо, который красочно рассказал:
     "Мариус Эскюдье откопал некоего Антуана  Жюльена  -  южанина,  готового
пойти на  любой  риск.  После  провала  на  экзаменах  в  Консерватории  тот
прославился эксцентрическими  танцами.  Его  вальс  из  "Сломанного  стула",
сопровождавшийся треском ломаемых палок, его кадриль из "Гугенотов" с  точно
рассчитанной пальбой, его симфонии с ракетами, бенгальскими огнями  и  всеми
фантастическими медными  предметами,  которые  Жюльен,  дирижер  оркестра  в
Турецком саду, ловко  взрывал,  долгое  время  после  1830  года  привлекали
гризеток и львов с бульвара Тампль. Потом  "безумный  Жюльен"  перебрался  в
Англию. Волею случая он то разорялся, то богател, ввязываясь ради  искусства
либо ради денег в самые разнохарактерные и самые рискованные  музыкальные  и
танцевальные предприятия.
     Он устраивал чудовищные фестивали и сногсшибательные зрелища,  а  толпа
глядела, как  он  высокомерно  и  невозмутимо  дирижировал  своей  усыпанной
бриллиантами палочкой. Какая шевелюра, какие  жилеты,  а  под  ними  вышитая
рубашка, какой наряд с бесконечными басками! Когда он поднимался  к  пульту,
груминдиец  подносил  ему  на  подносе  перчатки...  Тем  не   менее   этого
музыкального шута и авантюриста назначили теперь директором театра. Ему была
доверена судьба знаменитого лондонского театра Друри-Лейн. Жюльен,  директор
без труппы и репертуара, спешно вербовал персонал на  континенте.  И  Мариус
Эскюдье преподнес ему Берлиоза.
     Были выработаны и подписаны (19 августа) три условия договора:
     1. Берлиоз получит руководство оркестром в Друри-Лейн и  жалование  400
фунтов в квартал.
     2. Четыреста фунтов за месяц концертов при оплате всех расходов.
     3. Восемьсот фунтов за сочинение трехактной оперы. Прекрасные  условия!
Только Жюльен, привыкший
     к крахам", мог обещать подобное. Ну, а посредник Мариус Эскюдъе получал
от Берлиоза за услугу десять процентов комиссионных.
     Какие надежды всколыхнули  несчастного  композитора!  Ему  представился
случаи выбраться  из  удушливого  парижского  болота.  В  Лондоне  его  ждет
прочное, приятное, щедро оплачиваемое положение, которое принесет пользу его
музыке и обеспечит будущее!"
     20 августа Гектор писал Эскюдье:
     "Как мною и было обещано устно, я обязуюсь на протяжении моей службы  в
качестве руководителя оркестра в Лондонской королевской академии выплачивать
вам сумму в одну тысячу франков  с  каждых  десяти  тысяч  моего  жалованья;
помимо того, вы получите право на тысячу франков частями по десять процентов
из сумм, уплачиваемых мне господином Жюльеном, до достижения суммы в  десять
тысяч франков согласно договору, касающемуся  трехактной  оперы,  которую  я
должен для него сочинить.
     Весь к вашим услугам Гектор Берлиоз".

     Честнее некуда.
     Подкрепив таким образом принятое на словах обязательство, Гектор решил,
прежде чем отправиться в Лондон, съездить в Кот-Сент-Андре к  старику  отцу,
которого всегда любил.

IX

     Путешествие в детство. Но, боже,  какие  перемены!  Этот  дом,  где  он
очутился вновь после пятнадцатилетнего отсутствия, в былые  времена  казался
гудящим ульем.
     Ныне он походил на склеп. Смерть скосила мать Гектора  и  его  младшего
брата, сестры переехали к мужьям: Нанси - в Гренобль, Адель -  во  Вьенн.  В
мрачном, безлюдном доме, где бродили тени  прошлого,  одиноко  угасал  почти
оглохший семидесятилетний доктор, напоминавший труп, сбежавший с  ближайшего
кладбища. Временами его мучили боли в желудке. Тогда у него на лбу выступали
крупные капли пота, а в глазах была запечатлена безмерная скорбь.
     Приезд Гектора с маленьким Луи, которому минуло тринадцать лет,  оживил
мерцающее пламя.
     Добрый старик  еще  не  видел  внука  и  от  этого  молчаливо  страдал.
Появление в доме ласкового белокурого мальчугана  озарило  солнечным  светом
благородную душу почтенного доктора.
     Прелестный Луи, в свою очередь, восторгался тем, что обрел отца и узнал
дедушку. Каким нежным кажется это слово чистому сердцу  ребенка!  Малыши  не
мыслят себе деда, живущего от них  вдалеке,  иначе  как  с  роскошной  седой
бородой, словно у Деда Мороза.
     Уже давно маленький Луи все понял и страдал. Он понял,  что  интриганка
оторвала его отца от семейного очага, он испытывал смутную тревогу и страдал
подле постоянно больной, почти парализованной матери. Он мечтал всегда  быть
рядом с отцом, чтобы тот его наставлял, им руководил.
     И теперь он сиял.
     "Я никогда не думал, - написал он позднее, - что жизнь может быть такой
счастливой!"

     Гектор уходил в окрестности на охоту. Сынишка отправлялся вместе с ним,
неся маленькое ружье, заряженное холостыми патронами, о чем мальчик не знал.
     - Стреляй, - говорил ему Гектор, стреляя сам; и,  если  подбитая  птица
падала, восклицал: - Браво, Луи! Ты великий охотник!
     Тогда мальчик прыгал от радости, гордясь своим подвигом.
     На  обратном  пути   Гектор,   влекомый   воспоминаниями,   заходил   к
какому-нибудь старику, знавшему его в пору юности.
     И тут маленький  Луи,  неутомимо  жаждущий  побольше  узнать  об  отце,
засыпал доброго старика вопросами.
     - Что тогда папа делал?.. Папа, наверно, был очень красивым, правда? Он
и сейчас красивый. Я думаю, что он всегда таким будет.
     "Полно, малыш Луи! Ты заслуживаешь лучшего отца",  -  думал  Гектор,  и
слезы умиления готовы были выкатиться из его глаз.
     Когда они возвращались, тесно прижавшись друг к  другу,  все  встречные
снимали шапки.
     - Добрый вечер, господин Гектор!
     - Добрый вечер, господин Гектор!
     И маленький Луи говорил:
     - Как ты знаменит, папа!
     А Гектор не осмеливался ответить:  "Возможно,  знаменит,  но,  увы,  не
признанный на родине, вечно вынужденный сражаться".
     - Ты знаменит, папа, -  повторял  маленький  Луи,  боясь,  что  говорит
слишком тихо.
     Он гордился отцом; и,  когда  один  его  однокашник  сказал  однажды  о
композиторе какую-то гадость, парировал:
     - Знай, что мой отец как Триумфальная  арка.  Сколько  на  нее  ни  дуй
снизу, она не рухнет {Сын Александра Дюма при тех же  обстоятельствах  любил
отвечать так (мы заранее просим извинить нас за  повторение  его  не  совсем
приличного выражения): "Мой отец - река, а реке ничего не будет, если в  нее
помочиться".}. - И добавил без тени сомнения: - Мой отец самый великий гений
современности.

     - Доброй ночи, господин Гектор.
     - Доброй ночи, господин Гектор.
     Но время спать еще не настало. После скромного ужина он засиживался  со
старым отцом, который, вставив в ухо трубку,  слушал  рассказы  сына  о  его
блестящих выступлениях за границей. Проходили  чередой  короли  и  королевы,
ревела от восторга толпа, и взволнованное  повествование  Гектора  полнилось
бурей оваций. Маленький Луи внимал ему, широко открыв красивые, ясные глаза.
     Чистые бдения вдали от холодного соперничества, позорной злобы, тщетной
суеты столицы.
     Часто,  когда  дед  и  внук  засыпали,  Гектор  отправлялся  мечтать  и
набираться впечатлений.
     В жадных поисках вдохновляющей  грусти  он  бродил,  словно  призрак  в
лунной ночи, и временами ощущал "какое-то дуновение смерти" {По-видимому,  в
ту пору он сочинил "Похоронный марш" для "Гамлета" и "Смерть Офелии".}.
     Он различал на далеком гребне  горы  горделивые  развалины  уединенного
древнего замка, обращавшего свои растерзанные стены к небу,  будто  призывая
его в свидетели. Удивительный покой, миг такого величия, печали и неги,  что
он  вызвал  у  Гектора  гетевское  заклинание:  "Остановись,  мгновенье,  ты
прекрасно!"
     Но, увы, через десять дней пришлось пуститься в обратный  путь.  Когда,
обнимая старика отца, Гектор повторял: "До свидания, отец, до  свидания",  -
его сердце сжалась от  внезапной  тревоги,  таинственный  голос  из  глубины
изобличал его во лжи: говоря "до свидания", он сам себе не верил.

     Гектор снова в Париже.
     Но ненадолго. 2 ноября он покидает столицу,  а  6-го  уже  находится  в
Лондоне.
     Театр Друри-Лейн должен открыться лишь 6 декабря.

     В Англии Гектор не был незнакомцем.
     Музыкальная печать говорила о нем многократно. Уже в декабре 1838  года
Элла в "Мьюзикал Уолд" так характеризовала французского  маэстро:  "Один  из
самых исполинских музыкантов, один из самых больших эрудитов Парижа, один из
самых изобретательных создателей гармоний".
     Спустя год та же газета изъяснялась в таких выражениях:
     "Берлиоз  -  замечательный  критик,  и  его  музыкальные   произведения
свидетельствуют об образованности и уме. С другой стороны, он завоевал самые
горячие симпатии англичан своей женитьбой на актрисе мисс Смитсон".
     Гектор, о котором так судили и  которого  так  превозносили,  переживал
первый акт - радостное возбуждение. Однако подождем дальнейших событий. Пока
же он роскошно устроился в доме  Жюльена:  просторная  квартира,  изысканная
меблировка, вышколенные, предупредительные слуги. Несмотря на  утомление  от
многочисленных репетиций, проходящих под его руководством,  он  пережил  там
дни покоя, поскольку считал, что укрыт от мучительного страха за  завтрашний
день.
     Тем временем в  Париже  от  тревожных  ветров  зашатался  трон:  народ,
терзаемый нищетой и голодом, готовил восстание и грозил королю.
     Близился день, когда Луи-Филипп будет искать убежища в  Англии,  где  и
окончит свои дни.
     Гектор же оказался укрытым от бурь. Но радовался ли он этому? По правде
говоря, нет. Хотя в горькие минуты у него и  вырывались  гневные  слова,  он
нежно любил свою родину и душою был во Франции. Туда устремлены  его  мечты,
там его дом.

     Театр Друри-Лейн открылся 6 декабря  "Лючией  ди  Ламермур",  и  пресса
единодушно очень лестно  отозвалась  о  дирижере,  восхваляя  его  свободную
манеру, знание дела и умение подчинить себе  оркестр.  Затем  прошел  первый
фестиваль, где были исполнены только  его  собственные  произведения.  Гений
Гектора всюду прославляли. Он писал Морелю: "Моя музыка охватила  английскую
публику, словно огонь, воспламенивший порох".
     Но мы  подошли  уже  ко  второму  акту,  отмеченному  неуверенностью  и
беспокойством.

1848

I

     Январь

     Разразилась гроза. Сначала сокращение, затем полная отмена жалованья.

     12 февраля

     Гектор в новом письме верному Морелю так выражал свои мысли;
     "Нынче я изыскиваю средства дать очередной концерт, поскольку Жюльен не
платит больше музыкантам  и  хористам.  Я  не  смею  рисковать  тем,  что  в
последний момент они улизнут от меня. Вчера вечером  после  "Фигаро"  измены
начались".
     Ну и стратег этот Жюльен! Он увез с собой по стране лучших оркестрантов
для концертов-променадов, оставив Гектору лишь самых посредственных.  Однако
после  каждого  музыкального  утра  или  вечера   его   мрачный   лондонский
управляющий безжалостно заграбастывал все деньги.
     "Мое жалованье уплывает от меня, - писал Гектор. - Бог знает, получу ли
я его когда-нибудь".
     Нет,  Гектор,  ты  его  не  получишь  никогда,  потому  что  Жюльен   -
взбалмошный фантазер, почти сумасшедший и, кроме того, мошенник.
     И тем не менее Гектор упорно оставался на своей должности,  хотя  и  не
был уже поглощен ею, как прежде. В те дни, когда предприятие Жюльена,  теряя
почву, неслось к плачевному концу, Гектор решил описать свою  полную  тревог
жизнь.
     Он со страстью уходит в ^Мемуары" - картины прошлого, где ради большего
романтизма вольно ведет себя с истиной:  переставляет  даты,  фантазирует  в
изложении, идеализирует героизм,  но,  несмотря  на  свободное  обращение  с
фактами, всегда остается самим собой:  мушкетером,  волонтером,  никогда  не
искавшим отставки.
     Замечательные страницы, достойные самого выдающегося писателя,  находки
в стиле и точном, красочном, подчас хлестком, но всегда искрящемся изложении
поражают  и  восхищают.  Содержательные,  полные  неожиданностей   "Мемуары"
позволят будущим поколениям правильно его понять. В самом деле,  нужно  лишь
со вниманием их читать,  чтобы  услышать  и  увидеть