после долгого, очень долгого исчезновения внезапно  возникла  перед
ним ветреная  Камилла,  которую  влюбленный  Гектор  некогда  называл  своим
"изящным Ариэлем".
     Необъяснимое  волнение  охватило  маэстро.   Перед   ним   промелькнуло
безжалостно  ожившее  далекое  прошлое.  Помолвка...  Неистовая   страсть...
Душевные страдания при отъезде в Рим, когда все в нем жаждало любви. Роковое
письмо: Камилла выходит замуж за фабриканта  роялей  Плейеля.  "Я  вскричал:
"Без промедления я убью ее!" И я принимаю решение: "Переоденусь горничной  и
проскользну к ним, когда они соберутся в гостиной".  Кто  они?  Камилла,  ее
мать, ее жених... Мои пистолеты надежно заряжены. Четыре пули! Последняя для
меня самого! Величие кары и... скандал! ...Эта женщина, которая тут,  рядом,
возле меня склонилась над клавиатурой, должна была умереть от моей  руки!.."
Гектор наблюдает за ней, взмахивая дирижерской палочкой.
     Но ревнивая  Мария  Ресио,  которая  во  взгляде  своего  возлюбленного
пытается уловить тень сожаления и оттенок нежности, выходит из себя и готова
взорваться. Однако Гектор  питал  теперь  к  Камилле  одно  лишь  презрение.
Бессердечная  же  Камилла  отправилась  на  другой  день   к   директору   и
пожаловалась на плохое, по ее  утверждению,  сопровождение  оркестра.  Таким
образом, даже напоминание о прошлом  не  заставило  ее  сдержаться.  Вот  уж
подлинная ведьма!

III

     Настало 25 июня.
     В зале королева Виктория  со  своим  горячо  любимым  супругом  принцем
Альбертом, здесь  же  королевская  чета  из  Ганновера.  Должны  петь  самые
знаменитые артисты -  Тамберлик  и  Тальяфико.  С  непередаваемым  волнением
Гектор поднимает палочку.  Подозревает  ли  он  о  замышленном  против  него
вероломном заговоре? Возможно, так как он видел возле театра знакомые  лица.
Зловеще рыскавшие люди  быстро  скрывались  при  его  приближении.  "Неужели
приехали из Парижа?" - удивился  он  тогда.  Неужто  они  осмелятся  учинить
скандальную обструкцию  в  присутствии  королевы  Англии?  Никогда  ни  один
англичанин, почитающий традиции, не совершит подобного;  нет,  англичан  мне
бояться нечего.  Я  опасаюсь  лишь  своих  соотечественников-французов,  чья
неприязнь способна толкнуть их на преступления...
     Первые звуки оркестра. Тишина... Заговорщики переглядываются в ожидании
сигнала  своего  предводителя.  Заодно  с  парижскими  врагами   Гектора   и
проитальянцы   россинисты   -   страстные   поклонники    этого    грузного,
жизнерадостного  человека,  которого  судьба   щедро   наделила   почестями,
богатством  и  успехом.  Победа  Гектора  музыкальным  ураганом  пропела  бы
отходную итальянской музыке, созданной, чтобы очаровывать. Что же произошло?
Гектор, едва возвратившись в Париж, немедля написал доброму  Ференцу  Листу,
ставя  его  в  известность  о  заговоре  в  Лондоне   россинистов   местного
производства и антиберлиозцев из Парижа против "Бенвенуто":
     "Неистовая банда решительных  и  яростных  итальянцев  сорганизовалась,
чтобы помешать исполнениям "Челлини". Этим негодяям, увы, помогали французы,
приехавшие из Парижа. Они шикали от первой и до  последней  сцены,  свистели
даже во время моей увертюры "Римский карнавал", которой двумя неделями ранее
аплодировали в зале Ганновер Скуэ. Они были готовы на  все;  ни  присутствие
королевы  и  ганноверской  королевской  семьи,  ни  аплодисменты   огромного
большинства публики - ничто не могло их удержать. Они продолжали свое дело и
в последующие вечера, и я по  этой  причине  забрал  партитуру.  Итальянские
шикальщики добирались до самых кулис. Так или иначе,  но  я  ни  на  миг  не
потерял самообладания и при дирижировании не сделал ни малейшей ошибки,  что
со мной случается нечасто. Все мои  артисты,  за  исключением  одного,  были
превосходны,  хоровое  и  оркестровое  исполнение  можно  считать  из  самых
блистательных.
     По мнению публики, хотя я в том не уверен,  во  главе  этой  смешной  в
своей ярости шайки был господин Коста, руководитель оркестра Ковент-Гардена,
которого я неоднократно пробирал в своих фельетонах за те вольности, что  он
позволял себе в обращении с партитурами великих  композиторов,  кромсая  или
удлиняя их, меняя инструментовку и уродуя на все  лады.  Во  всяком  случае,
Коста сумел своей постоянной готовностью быть мне полезным и, помогая мне на
репетициях, на редкость искусно усыпить мою подозрительность.
     Лондонские  артисты,  возмущенные  подобной  низостью,   пожелали   мне
выразить сочувствие и от имени двухсот тридцати человек пригласили меня дать
прощальный концерт в зале Экситер-холла, обещая бесплатно в нем участвовать.
Но концерт этот состояться не смог. Кроме того, издатель Бил (ныне  один  из
моих лучших друзей) преподнес мне в подарок от группы любителей музыки - 200
гиней {Гектор вежливо отказался принять этот дар, который,  как  он  сказал,
"столь не соответствует нашим французским обычаям".}...
     Эти свидетельства  сочувствия  растрогали  меня  гораздо  сильнее,  чем
ранили вылазки интриганов".

IV

     Чтобы выбраться из душившей его нужды, Гектор продал для  издания  свои
"Вечера в оркестре" {Книга была выпущена в свет издателями - братьями Мишель
Леви. Успех был настолько велик, что в  следующем  году  она  вышла  вторым,
увеличенным изданием.}.
     Он выступает здесь как выдающийся музыкальный критик, смелый  полемист,
решительно ставящий свободное выражение чувств превыше  строгой  школы;  его
критические работы независимо от того, возносит он в них или громит,  всегда
полны  находок.  Это   виртуоз   стиля,   жонглер,   преуспевающий   как   в
прославлениях, так и порицаниях; каждая  его  строка  обнаруживает  большого
мастера пера и изысканного поэта.
     Несколько примеров. Вот хвалебный отзыв о госпоже  Виардо,  с  триумфом
выступавшей в роли Орфея:
     "Чтобы говорить ныне о госпоже Виардо  нужно  целое,  исследование.  Ее
талант содержателен и многообразен, он сочетает в себе высокое мастерство  с
очаровательной непосредственностью, что вызывает одновременно и удивление  и
волнение; он поражает и умиляет, повелевает и убеждает. В ней слиты  воедино
страстное  вдохновение,  увлекающее   и   властное,   глубокое   чувство   и
необыкновенные способности выражать  безмерные  страдания.  Каждый  ее  жест
строг, благороден и правдив, а мимика, всегда такая выразительная, когда она
подчеркивает ею свое пение, становится еще богаче в немых сценах.
     В начале первого акта "Орфея" ее  позы  у  могилы  Эвридики  напоминают
фигуры некоторых  персонажей  в  пейзажах  Пуссена  или,  скорее,  некоторые
барельефы, взятые Пуссеном как натуру. К тому  же  мужской  античный  костюм
идет к ней как нельзя лучше.
     После своего первого речитатива:

                          Воздайте высшие почести
                          Манам священным Эвридики.
                          Могилу ее усыпьте цветами... -

     госпожа Виардо завладела залом. Каждое слово, каждая нота била в  цель.
Величественную, дивную мелодию "Предмет  моей  любви",  пропетую  необычайно
широко  и  с  глубоким   внутренним   страданием,   неоднократно   прерывали
восклицания, вырывавшиеся даже у наименее впечатлительных зрителей. Ничто не
может превзойти изящество ее жеста,  трогательность  ее  голоса,  когда  она
окидывает взглядом деревья священного леса в глубине сцены и произносит:

                  И на стволах с изодранной и нежною корой
                  Читаю слово то, что вырезано трепетной рукой...

     Вот где подлинная элегия, вот где античная идиллия:  это  Феокрит,  это
Вергилий".
     Но вот он мечет стрелы в отчете о "Дочери полка".
     "Это, - пишет он, - одна из тех вещей, какие можно писать по две дюжины
за год, если не пусто в голове, а рука легка... Ежели создавать произведение
"per  la  fama"  (ради  славы),  как  говорят   соотечественники   господина
Доницетти, то без спору надобно остерегаться показывать  "pasticcio"  {Имеет
значения: "пирог" и "дурно сделанная работа", "халтура"  (итал.).}  "per  la
fame" (из-за голода). В Италии этот продукт, не пригодный, но  употребляемый
для пения, находит устрашающий сбыт. Для искусства он имеет немногим большее
значение, чем сделки наших музыкальных торгашей с исполнителями  романсов  и
издателями альбомов... И все это per la fame,  a  fama  тут  ни  при  чем...
Партитура "Дочери полка" относится как раз  к  тем,  которые  ни  автор,  ни
публика не принимают всерьез...  Оркестр  растрачивает  силы  в  бесполезных
звуках; в одной и той же сцене сталкиваются самые разнородные реминисценции;
стиль господина Адана соседствует со стилем господина Мейербера".
     А вот еще:
     "Господин Жанен писал недавно: "Не  мы  захватываем  шедевры;  как  раз
шедевры захватывают нас". И верно, "Орфей" захватил нас всех,  мы  оказались
для него легкой добычей...
     Предадимся же смело тем произведениям, что нас хватают за  душу,  и  не
будем противиться наслаждению!"
     А вот его восторженные  строки  о  великолепных  сценах  преисподней  и
Елисейских полей:
     "В  акте  "Преисподняя"  оркестровая  интродукция,  балет  ведьм,   хор
демонов, вначале грозных, но  понемногу  растроганных  и  укрощенных  песней
Орфея, душераздирающие и одновременно мелодичные  мольбы  Орфея  -  все  это
прекрасно.
     А  как  чудесна  музыка  Елисейских  полей!  Эти  воздушные   гармонии,
меланхоличные, словно счастье, мелодии, мягкая и тихая  инструментовка,  так
хорошо  передающая  идею  бесконечного  покоя!..  Все  ласкает   и   чарует.
Проникаешься отвращением к грубым ощущениям жизни, желанием  умереть,  чтобы
вечно  слушать  этот  божественный  шепот"  {Берлиоз   написал   также   два
произведения  по  музыкальной  педагогике:  "Трактат  по  инструментовке"  и
"Искусство дирижирования".}.

     Увы, продажа книги принесла скудное подспорье.

     Издатель-вампир Ришо нетерпеливо дожидался часа крайней нужды  Гектора.
И вот час этот настал.
     Тогда он с победоносным видом обратился к композитору:
     - Ну как - продадите вы мне "Осуждение Фауста"? Однако Гектор упирался:
     - А почему  не  мое  мясо?  -  И  после  минуты  мучительного  молчания
презрительно произнес: - В далекие времена кредитор имел право  вырезать  из
тела несчастного должника куски живого мяса... Но я-то вам ничего не должен.
     - Разумеется, но если я приобрету ваше произведение, вы  должны  будете
меня благодарить, я убежден в том, поскольку...
     И Ришо умышленно замялся.
     - Ну договаривайте, договаривайте же, - сказал заинтригованный Гектор.
     - ...Поскольку я предложу вам за него очень выгодную цену.
     - Какую? Мне хотелось бы знать, просто из любопытства.
     - Шестьсот франков.
     - Подите к черту, господин Ришо!
     Однако принципиальность - это роскошь, дозволенная богатству.  Бедность
не может презирать. Трудно держаться своих  правил,  если  сидишь  на  мели.
Потянулись дни, когда нужда, этот беспощадный палач,  держалась  хозяином  и
повелевала. Мария Ресио не переставала сорить деньгами, Офелия  близилась  к
смерти. Даже юный Луи {В то время Луи не ходил в плавания. Он слушал в Гавре
курс гидрографии.}, приехав домой, признался, что  наделал  долгов,  которые
ныне требовалось погасить. Фельетоны, фельетоны - писать  и  днем  и  ночью!
Гектор смирился бы с этим. Но какие  пьесы  разбирать?  Многие  театры  ныне
бездействуют.  Впрочем,  даже   лихорадочная   деятельность,   связанная   с
бесконечными театральными хрониками,  не  смогла  бы  сбалансировать  бюджет
Гектора, раздираемый во все стороны.
     И вот, видимо после дня сурового воздержания от пищи, Гектор вспомнил о
Ришо и его предложении, тогда показавшемся наглым и оскорбительным.
     - Я повидаюсь все же с этим кровопийцей, - пробормотал он и  отправился
к нему, переполненный стыда и сожаления.
     Непродолжительный торг, откровенные слова, и Гектор получает,  наконец,
семьсот франков.
     Семь бумажек по сто франков!
     Ему показалось, что  в  обмен  он  протянул  свое  обливающееся  кровью
сердце.
     "Осуждение Фауста"  за  семьсот  франков!  Средоточие  гениальности  за
ломаный грош!

V

     Пробыв в Париже месяц, Гектор вновь отправился в Германию.
     Баден-Баден, а затем Брауншвейг, "где  публика  и  музыканты  пришли  в
экстаз" {Заметим, что во время  триумфального  турне  Берлиоза  по  Германии
пресса единодушно превозносила и славила его гениальность.  Журнал  "Сигнал"
сравнивал  теперь  его  музыку  с  музыкой  Бетховена  в  последний  период,
тщательно изучал его музыкальный язык и, продолжая критиковать  "программную
музыку", отмечал, что его  недавнее  появление  в  Лейпциге  переубедило  не
одного предубежденного. Было признано, что он в  состоянии  многое  выразить
малыми средствами. С некоторым удивлением убедились, что он не собирается  в
дикой ярости крушить стены несмолкаемым громом труб, что он  применяет  мощь
там, где они необходима, и любит  сдержанными  созвучиями  передавать  самые
нежные и самые возвышенные чувства человеческой души, и что чувства эти  ему
понятны".}.
     В Ганновере Гектор дал концерт в присутствии великого скрипача Иоахима.
     Он  писал  Феррану:  "Дирижерская  палочка   из   золота   и   серебра,
преподнесенная  оркестром,  ужин  на  сто  персон,  где  присутствовали  все
"таланты" города (можете  судить,  что  там  подавали!),  министры  герцога,
музыканты капеллы; учреждение благотворительного общества моего  имени  (sub
invocatione sancti и т. д.), овация, устроенная народом как-то в воскресенье
после исполнения "Римского карнавала" на концерте в саду... Дамы, целовавшие
мне руку прямо на улице, у выхода из театра; венки, анонимно присылаемые мне
по вечерам, и т. д. и т. п.".
     Иоахим, со своей стороны, писал листу о  Гекторе:  "Необузданность  его
фантазии, широта мелодии, волшебное  звучание  его  произведений  и  вправду
наполнили  меня  новой  энергией.  Сила   его   индивидуальности,   впрочем,
известна".
     Бремен. Лейпциг. Дрезден (четыре концерта).
     И теперь настает пора, когда, возвратившись  в  Париж,  он  берется  за
"Детство Христа", дополнение к приписанному Пьеру Дюкре "Бегству в Египет" -
произведению, имевшему триумфальный успех.
     Оставим его на время за работой над этим сочинением.


                                Часть вторая

1854-1869

                          ...И теперь настойчиво и безжалостно косит смерть!

1854

I

     22 января

     Неожиданно по Парижу прошел слух, разносимый бешеными врагами:
     - Господин Эмберлификос решил разбить свою палатку за пределами Франции
и скоро покинет нас навсегда.
     Гектор ответил ярко и с иронией. Этот мастер стиля,  образов  и  красок
послал директору "Газет мюзикаль" открытое письмо, где в  сочных  выражениях
опровергал сообщение о своем переезде в Германию.
     "Я понимаю, - писал он, - какой  жестокий  удар  нанес  бы  многим  мой
окончательный отъезд из Франции, как горестно им было поверить в эту  важную
весть и пустить ее в обращение.
     Поэтому мне  приятно  воспользоваться  возможностью  опровергнуть  этот
слух, просто сказав словами героя знаменитой драмы: "Оставь тревогу, Франция
родная, я остаюсь с тобой". Мое почтение  к  истине  побуждает  лишь  внести
уточнение. Через несколько лет мне действительно придется в один  прекрасный
день покинуть Францию,  но  музыкальная  капелла,  руководство  которой  мне
доверено, находится вовсе не в Германии. А  поскольку  все  равно  рано  или
поздно все узнается в этом чертовом Париже, я с радостью уже  теперь  назову
вам место моего  будущего  пребывания:  я  назначен  генеральным  директором
частных  концертов  имеринской   королевы   на   Мадагаскаре.   Оркестр   ее
королевского величества состоит из самых  выдающихся  малайских  артистов  и
нескольких перворазрядных музыкантов-мальгашей. Они, правда, не любят белых;
и по этой причине мне предстояло бы  вначале  сносить  немало  страданий  на
чужбине, не будь в Европе стольких людей, которые стараются меня очернить. И
поэтому я надеюсь попасть в  их  среду  защищенным  от  недоброжелательности
своей посмуглевшей кожей. Пока же соблаговолите  сообщить  вашим  читателям,
что я по-прежнему буду жить в Париже, и как можно дольше, ходить в театр,  и
как можно меньше, но все же бывать там и выполнять, как прежде, и  даже  еще
больше, обязанности критика. Напоследок хочется насладиться  вволю,  ибо  на
Мадагаскаре нет газет" {"Газет мюзикаль", 22 января 1854 года, стр. 30.  См.
"Письма к Листу" 22 января и 11 марта.}.
     Подвергая сомнению слова  Гектора  и  игнорируя  опровержение,  недруги
честили его на все лады. Все ожесточеннее становился спор.  Заключали  пари:
"Уедет или не уедет..."

II

     Между тем  продолжалась  агония  Офелии.  Несчастная  Офелия  -  немая,
неподвижная, изумляющаяся тому, что еще жива! Плоть умерла,  еще  не  угасла
одна только боль. Временами, когда ее веки смыкались под бременем усталости,
а грудь оставалась неподвижной, сиделка с тревогой склонялась над  ней:  "Не
мертва ли? Нет, еще дышит. Просто чудо!"
     Но 2 марта, когда выл соседский пес, отпугивая смерть, ее душа отлетела
и истерзанное тело успокоилось. Она тихо простилась  с  миром,  где  познала
солнце триумфов и мрак поражений.
     Да, драматична  была  судьба  этой  англичанки,  воспламенившей  гением
Шекспира  самого  вдохновенного,   самого   одержимого   среди   французских
романтиков.
     Укажем, что новость, преданная огласке Эскюдье во "Франс мюзикаль",  не
была совсем  лишена  оснований:  между  Берлиозом  и  Листом  шел  серьезный
разговор о большой должности в области музыки в  Дрездене,  которую  занимал
некогда Вагнер.
     Узнав о роковом конце, Гектор, бросивший семью много лет  назад,  долго
рыдал, вспоминая прошлое.
     Джульетта... Офелия... Какая дивная  женщина,  вечно  волнующая,  вечно
возвышенная! От ее  голоса,  ее  жестов  весь  Париж  приходил  в  неистовый
восторг, И я почувствовал, что охвачен безумной, неугасимой  любовью  -  той
любовью, ради которой я готов был умереть. Стоя у окна моей  комнаты  против
гостиницы, где она жила, я следил за ее жизнью, которую так мало знал,  что,
по существу, гадал о ней...
     Я молил ее откликнуться на мою страсть... Всем существом  я  жаждал,  я
призывал ее. Она должна быть моей. И наконец, она стала  моей,  порвав  ради
меня с родиной, семьей, с высшим на этом свете культом  -  театром.  Медовый
месяц в Венсенне. Щебетание птиц, страстный шепот, созвучный нашим  душам...
Мои клятвы перед богом в вечной любви к ней...
     А вместо этого мои любовные интриги и Мария Ресио, черствая и грубая  к
ней... Ее болезни, ее мужественно переносимые страдания  вдали  от  любимого
сына, вдали от мужа, странствующего, чтобы  обеспечить  и  ее  жизнь...  Она
угасала одна, подле нее не было никого,  кто  протянул  бы  ей  руку,  чтобы
преодолеть мучительный переход от  земного  мира  к  неведомой  вечности,  и
сиделка, чужой человек, закрыла ей глаза.

III

     Несчастная Офелия, как убого твое погребение! Смерть  стоит  дорого,  а
Гектор без денег. Но торговцы смертью не признают кредита; ведь они не могут
вновь разрыть могилу, если им не заплатят.
     Итак, Офелия, тебе суждено покинуть мир без пышности и шума. Если бы ты
ушла в зените артистической славы, когда твое имя жило в каждом сердце, твой
гроб утопал бы в венках и букетах  цветов,  произносились  бы  речи,  лились
слезы. Шатобриан сказал: "Человек любит зрелище  смерти,  когда  это  смерть
знаменитости". Но что за дело Парижу в час бурных  политических  событий  до
смерти какой-то англичанки, много лет назад покинувшей сцену?
     Тебя провожали, Офелия, тишина и равнодушие. Страдали только двое: твой
муж, так часто изменявший тебе, и твой горячо любимый сын, который  видел  в
тебе великомученицу.
     Гектор выражал свою скорбь во многих письмах: