его  таким,  каким  он
действительно был.
     Но, увы, 24 апреля злополучное появление Марии кладет  конец  раздумьям
над прошлым. Болтливая, крикливая, вздорная,  она  отплачивает  за  разлуку,
заставившую  ее  слишком  долго  сдерживаться.  Она   беспрестанно   порочит
несчастную Офелию, которая там, далеко, за морем,  приближается  к  роковому
часу. Злобное  создание!  Не  довольствуясь  тем,  что  похитила  Гектора  у
законной жены, она целыми днями льет помои на несчастную  женщину.  Вот  что
пишет об этом Адольф Бошо:
     "Между ней и Офелией в Париже разыгрывались тяжелые,  грубые  сцены  {В
отсутствие Гектора.}, вызванные денежными неурядицами. Марии  Ресио  и  мисс
Смитсон поочередно представляли подписанные Берлиозом векселя. В них рядом с
подписью он вписывал свой адрес - улица Прованс, 41, где жил с Марией  и  ее
матерью; квартира была на имя  старой  госпожи  Мартин  Состера  де  Вильяс.
Поскольку это место не было законным домом  Берлиоза,  инкассатор  передавал
векселя к уплате госпоже СмитсонВерлиоз, на улицу Бланш, 65. Та,  не  будучи
предупрежденной и не  имея  денег,  отказывалась  их  принимать.  Инкассатор
настаивал:
     - Вы госпожа Берлиоз? Извольте заплатить.
     - Я не должна. Посмотрите на адрес, мой муж здесь не  живет.  Идите  на
улицу Прованс.
     Там протестовала Мария Ресио: она живет у своей матери, госпожи  Мартин
Состера де Вильяс Ресио. Так пусть инкассатор отправляется на законное место
жительства  господина  Берлиоза...  Мария  бросается  к   Гэрриет.   Резкая,
вызывающая, пышущая здоровьем певичка-полуиспанка бранит и оскорбляет бывшую
трагедийную актрису - несчастную, почти парализованную Офелию!  От  обид  та
кипит гневом, выходит из  себя,  не  в  силах  ответить;  ее  губы,  некогда
вдохновенно декламировавшие Шекспира, ныне опухли и, дергаясь, роняют скорее
не слова, а долгий, нечленораздельный стон".

     Однако вернемся к Гектору в Лондон.
     Идет третий акт - крушение.
     Жюльен бодро погружается в бездну.
     Банкротство, на  квартиру  наложен  арест,  Гектор,  оказавшись,  таким
образом, изгнанным из прекрасного  дарового  жилья,  где  провел  светлые  и
легкие часы ожиданий и надежд, скромно устраивается на улице  Оснобур-стрит.
Отныне ему придется оплачивать свое  жилье,  между  тем  как  Жюльен,  вечно
обуреваемый нелепыми идеями, в конце концов преобразует свой театр в  конный
цирк. Гектор пока что держится стойко, поражение будит в нем новые силы.  Он
хочет верить в  волшебное  возрождение:  сколько  раз  Жюльен  терпел  крах,
столько же раз поднимался вновь. Дело, следовательно,  во  времени,  а  пока
нужна самая строгая экономия. Он ходит пешком, часто покрывая  в  бескрайнем
Лондоне большие расстояния, он сам стирает белье в общем бассейне  во  дворе
дома; он отказывается от завтрака, затем и от ужина. Дойдет ли он  до  того,
что будет удовлетворяться одной копченой селедкой в день, как в те  времена,
когда, нарушив родительскую волю, убегал из анатомического театра, чтобы  со
страстью отдаться музыке? Ничто его не пугает, ничто не лишает мужества.
     Но, несмотря на аскетизм, его ресурсы все тают и  тают...  Он  писал  в
"Мемуарах":
     "Однажды, когда я исчерпаю все, что еще имею, мне останется лишь  сесть
у дорожного столба и умереть от голода, как бездомная собака, или же пустить
себе пулю в лоб".
     А жизнь проходит, словно колесница, ведомая наугад слепыми скакунами.
     Но, невзирая на нужду, он должен подписывать  в  Лондоне  для  Гэрриет,
прикованной к постели  болезнью,  все  новые  векселя,  отягченные  большими
процентами.
     Несмотря на все, Гектор организовал (29 июня) в зале Ганновер Скуэ Румз
концерт,  составленный  целиком  из  своих  произведений,  которыми  он  сам
дирижировал. Скудная выручка, но высокое  моральное  удовлетворение,  потому
что критика единодушно воздавала хвалу его гению.
     Несколько  спокойных  дней,  несколько  сытных  обедов   на   нищенский
заработок, а затем вновь пустой кошелек и суровые дни.

     16 июля Гектор покинул Лондон, где циничный  Жюльен,  увы,  как  и  он,
француз, потешался над его бедами.
     У кого он занял денег на дорогу, неизвестно.
     Гектор писал: "Я возвращаюсь во Францию.  Мне  предстоит  увидеть,  как
артист может там жить или сколько времени ему требуется, чтобы умереть",

III

     Когда скиталец Гектор вновь вернулся в Париж,  в  городе  -  избраннике
богов еще струилась кровь. Прошли грустной памяти июньские и  июльские  дни.
Печальное зрелище разрывало сердце Гектора. Повсюду вызывающие  ужас  руины.
Высокие деревья зверски вырваны с корнем, дома, возводимые  на  тысячу  лет,
зловеще зияют пустотой, еще валяются трупы с гримасами ужаса и  боли.  Гений
Свободы, вознесенный на колонну Бастилии, и тот продырявлен пулями. "Хороший
символ, - писал Гектор, -  для  этих  дней  неистового  безумия  и  кровавых
оргий". "Все театры закрыты, - сообщал он в письме Дэвидсону, - все  артисты
разорены {Верный друг Гектора, некогда богач Огюстен де Пон, который в  1825
году ссудил ему деньги на исполнение мессы в церкви Сен-Рош, был доведен  до
нищеты и, не в силах пережить  нужду,  отравился.},  профессора  не  у  дел,
ученики разбежались; великие пианисты играют сонаты на  городских  площадях,
исторические живописцы подметают  улицы,  архитекторы  заняты  размешиванием
известки в национальных мастерских".
     Стиль жизни  глубоко  изменился.  Романтизм  погребен.  "Чувство  стало
теперь лишь предметом светского разговора".
     Что делать Гектору в часы последних отголосков безумной грозы?
     Решать он будет позднее, потому что должен снова ехать в Кот, где  умер
его  добрый  отец  доктор  Берлиоз.  Сестры  описали  ему  последние  минуты
покойного;  при  чтении  их  горестных  писем  его  сердце,  уже  измученное
тяготами, обливалось кровью.
     Нанси Паль  писала:  "Его  навязчивой  идеей  было  умереть  как  можно
скорее...  Гроб  к  месту  последнего  успокоения  сопровождала  со  слезами
многочисленная процессия людей, которым он когда-то облегчал страдания".
     Адель Сюа рассказывала:
     "Агония последних дней была ужасна. Его голова все время  дергалась  от
судорог, так же как и руки. Его застывший, рассеянный  взгляд,  этот  глухой
голос, просивший невозможного... Я обнимала его. Нанси  в  ужасе  убегала...
Однажды наша добрая Моника показала ему твой  портрет.  Он  назвал  тебя  по
имени и быстро-быстро попросил бумаги и перо... Их подали.
     - Так, - сказал он, - сейчас я ему напишу. Что он хотел  тебе  сказать?
Никому никогда не узнать этого..."

     Гектор в Коте, и здесь снова он встречает на каждом шагу  следы  своего
детства.
     То он бродит по безлюдному дому, где зловеще отдается каждый  звук,  то
весь уходит в  созерцание  предметов,  которые  пережили  отца  и  наверняка
переживут его самого.
     Вот старые часы, скорее родные, чем давно знакомые;  их  тикание  более
значимо и более печально в этот скорбный миг.
     Гектор обращается к ним со словами:
     "Ты, старый друг, весело отбивал часы замужества Нанси, свадьбы  Адели,
ты же плакал тяжелыми бронзовыми слезами, когда  наш  дорогой  отец  отдавал
свою душу богу. Тогда ты стал звучать глуше, и всем понятно  было  это  твое
желание...
     Добрые, понятливые часы, чей  голос  всегда  звучал  гармонично  данной
минуте. Умный сочувственный свидетель,  мы  с  благоговением  будем  хранить
тебя..."
     Гектор продолжал:
     "А вот и ты, зеркало, где постоянно отражались наши лица, ты  сохранишь
на годы невидимый для человеческих глаз отпечаток наших усталых, тревожных и
восторженных черт. Часто ты из милосердия лгало  нам,  чтобы  утаить  первое
клеймо старости, рождающуюся морщину или седеющий волос.
     Спасибо тебе, люстра, долго лившая свет на печали и  радости,  спасибо,
что твои свечи угасли, когда его священные останки отправились  к  месту  их
вечного покоя. Твои свечи, люстра, выполнили свою земную миссию".
     Гектор все разглядывает, ко всему прикасается, все вспоминает.
     "Вот, наконец, альков, где отец появился на свет и где  скончался,  тот
альков, где родился я сам... Но где я окончу свои дни?  Увы,  неизвестна  та
гавань, где завершатся мои томительные блуждания.
     Как коротка жизнь и как глупо честолюбие! -  заключил  он,  -  О  боже,
почему не дал ты мне силы примириться с положением простого атома".
     Маэстро сказал в  своих  "Мемуарах",  что  ему  захотелось  "опьяняться
далекими  воспоминаниями",  однако  употребил  этот  глагол  не   в   смысле
"радоваться", а в смысле "найти забвение".
     И он отправился в Мейлан, где некогда  его  едва  раскрывшееся  сердце,
сердце двенадцатилетнего ребенка, вспыхнуло  неведомым  чувством  к  Эстелле
Дюбеф, а та в свои восемнадцать лет немало  потешалась  над  этой  необычной
любовью.
     От общения с прошлым на миг у него посветлело на душе.

     Мейлан  -  очаровательная  деревушка,  робко  притаившаяся  под  крутым
склоном Сент-Эйнара  -  "этого  колоссального  утеса,  рожденного  последним
потопом". "Тридцать три года, - рассказывает Гектор, - утекло с тех пор, как
я посетил ее в последний раз. Мне кажется, будто я  человек,  который  тогда
умер и ныне воскрес. Во мне возродились все чувства той моей жизни, столь же
юные, столь же жгучие".
     Снова послушаем Гектора:
     "Я карабкаюсь по каменистым и пустынным тропинкам, направляясь к белому
дому, где некогда сверкала моя Звезда... Поднимаюсь. Вдыхаю тот  же  голубой
воздух, что вдыхала она: Все сильней бьется сердце. Мне показалось, будто  я
узнал ряды деревьев...
     Наконец я  услышал  журчание  маленького  фонтана...  Я  на  правильном
пути... О боже!... Воздух меня пьянит, кружится голова... Здесь должна  была
проходить Эстелла... Может быть, я занимаю в воздухе то же пространство, что
занимала ее прелестная фигурка. Да, я вижу, вижу вновь,  вновь  боготворю...
Прошлое ожило... Я юный, мне двенадцать лет! Жизнь, красота, первая  любовь,
нескончаемая поэма! Я бросаюсь на колени и кричу долине, горам и небу:
     - Эстелла! Эстелла! Эстелла!
     И я судорожно  обнимаю  землю.  Меня  одолевает  приступ  невыразимого,
безумного одиночества.
     Я поднимаюсь и продолжаю свой путь".
     Гений,  потрясенный  величием  неповторимого  мгновения,  припадает   к
священной земле и замирает на время, будто силится похитить  ее  сокровенную
тайну.
     А потом Гектор, которому удалось раздобыть  адрес  Эстеллы,  покинувшей
этот край, пишет ей безумное письмо, полное видений прошлого:

     "Сударыня,
     бывают верные, упорные привязанности, которые  умирают  лишь  вместе  с
нами... Мне было двенадцать лет, когда я в Мейлане впервые увидел вас. Вы не
могли тогда не заметить, как взволновали сердце ребенка, готовое разорваться
от непомерных чувств; я  думаю  даже,  что  временами  вы  проявляли  вполне
простительную жестокость, подсмеиваясь надо мной. Минуло семнадцать  лет  (я
возвращался тогда из  Италии),  и  мои  глаза  наполнились  слезами  -  теми
холодными слезами, что вызывают воспоминания, - когда, проезжая  через  нашу
долину, я разглядел на романтической высоте дом, где вы некогда жили, а  над
ним Сент-Эйнар... Вчера, сударыня, после долгих  и  бурных  житейских  бурь,
после дальних странствий по всей  Европе,  после  трудов,  отзвуки  которых,
может  быть,  дошли  до  вас,  я  совершил  паломничество,  уже  давно  мной
задуманное. Мне захотелось все увидеть вновь, и  я  увидел:  маленький  дом,
сад, аллею, высокий холм, старую башню, окружающий ее  лес,  вечный  утес  и
восхитительный  пейзаж,  достойный  ваших  глаз,  которые  столько  раз  его
созерцали. Ничто не изменилось. Время пощадило храм моих воспоминаний. Толь-
ко сейчас здесь живут незнакомые люди. Чужие руки взращивают ваши  цветы,  и
никто в мире, даже вы, не  смогли  бы  угадать,  отчего  какой-то  печальный
человек со  следами  усталости  и  грусти  на  лице  проходил  здесь  вчера,
заглядывая в самые укромные уголки...
     Прощайте, сударыня, я возвращаюсь в свой круговорот. Вы, верно, никогда
меня не увидите, никогда не узнаете,  кто  я  такой,  и  простите,  надеюсь,
странную вольность - писать вам сегодня. Я же заранее прощаю  вас,  если  вы
будете смеяться над воспоминаниями взрослого мужчины, как  некогда  смеялись
над восхищением ребенка.

                                                              Гектор Берлиоз
     Гренобль, 6 сентября 1848 года"

     Какая  романтическая  восторженность,  какое  исступление!   Попробуйте
попросить у огнедышащего, громыхающего вулкана, что сотрясает землю и  небо,
промурлыкать романс. Конец невинным волнениям  первой  флейты  под  жалобный
ветерок в тиши леса. Долой пастушка с его тоскливым  рыданием  при  мерцании
звезд! Оркестрами из тысячи музыкантов и  величественными  аккордами  Гектор
намерен, подобно вулкану, поколебать земную твердь.

     Гектор никогда не получил ответа на свой страстный, безумный порыв.  Да
и что удивительного? Когда-то Эстелла подшучивала над своим  воздыхателем  в
коротких штанишках, а потом быстро его забыла. Сейчас ей было за  пятьдесят;
она стала живым изваянием скорби, воплощением долга и добродетели.
     Морис Дюмулен {"Берлиоз и любовь" ("Тан", 12 декабря 1903 года).} писал
о ней:
     "Эстелла, которая целиком посвятила  себя  отцу,  впавшему  в  детство,
согласилась на замужество лишь после смерти своих родителей. В тридцать один
год она вышла замуж за советника,  а  затем  председателя  суда  в  Гренобле
Казимира Форнье, которого потеряла 21 января 1845 года. От этого брака у нее
было шестеро детей - две дочери, рано умершие, и  четверо  сыновей,  которым
она, овдовев, всецело себя отдавала.
     Она" жила лишь неотступными мыслями о навсегда ушедших близких, бережно
храня о них память, и с нетерпением ожидала соединения с ними на том  свете,
в существование которого с истовой набожностью верила всем сердцем".
     Нет, ее не могло  взволновать  воспоминание  о  ранней  любви,  спавшей
тридцать три года.
     Неужели, Гектор, ты не в силах залечить рану своих юных лет?  Ужель  ты
не можешь уберечь себя от волнений  прошлого,  вновь  и  вновь  предстающего
перед тобой?
     Вместе с сестрами - Аделью Сюа, приехавшей из  Вьенна,  и  Нанси  Паль,
прибывшей из Гренобля, - Гектор  занялся,  наконец,  отцовским  наследством.
Доктор не оставил никаких наличных денег, но кое-какую недвижимость -  дома,
фермы и виноградники. В те времена всеобщих потрясений продажа ради  раздела
имущества была бы разорительной, так как никто не желал открыто  приобретать
собственность. Все хотели держаться в тени.
     Поэтому приходилось ждать, тем более что нотариус Сюа согласился  вести
наследственные дела.
     По правде, Гектор, теснимый нуждой, согласился бы уступить свою долю за
любую цену, но он решил подчиниться духу семейной солидарности и мужественно
промолчал. В Париже между тем умирала Офелия,  требовала  и  бушевала  Мария
Ресио.

III

     И Гектор вернулся в столицу.
     Вечный мучительный вопрос: как заработать на жизнь?
     Не уменьшилась ли, наконец, к нему враждебность? Увы!
     "Франция в этот час, - писал он, - представляет собой  лес,  населенный
мечущимися людьми и бешеными волками; и те и другие лишь изыскивают средства
истребить друг друга...
     По возвращении  я  застал  в  Консерватории  десятерых  объединенных  в
комиссию  негодяев  за  разработкой  проекта,   содержащего   среди   прочих
любезностей в мой адрес еще и упразднение  должности  хранителя  библиотеки,
которую я занимал. Если министр его одобрит, что будет почти  наверняка,  то
мне не останется ничего, кроме редких фельетонов, за которые издатели платят
теперь полцены, если платят вообще..."
     Откуда же во Франции  такое  ожесточение  против  несчастного  Гектора,
этого гениального неудачника? Вы желаете, господа, свести  его  заработок  к
скудным гонорарам за артистическую хронику,  иначе  говоря,  обречь  его  на
голод? Не так ли? Ведь вам известно, что  музыкальные  рецензии  изгнаны  со
страниц печати в. это тревожное время и его доход теперь урезан наполовину.
     Однако, на счастье Гектора, нашелся благородный человек, гений,  как  и
он, который с трибуны палаты депутатов потребовал  от  правительства  мер  в
пользу "людей  умственного  труда"  и  добился  для  собрата  по  романтизму
оставления его на должности хранителя  библиотеки,  а  сверх  того  денежной
награды в 500 франков для его поощрения  как  композитора.  Этого  человека,
гордость и честь своего  времени,  чье  имя  навсегда  останется  в  истории
литературы, человека, достигшего вершин поэзии и сидевшего тогда  на  скамье
парламента, звали Виктором Гюго.
     Тем не менее бюджет Гектора  оставался  крайне  скудным.  У  него  было
столько расходов. Казалось, Офелия  вот-вот  угаснет.  Мария  же,  ненасытно
жаждущая блистать и увлекать, вот-вот разразится бурей оттого, что не  может
тратить и тратить на наряды. Наконец,  юный  Луи  учился  вдали  от  Парижа,
готовясь поступить во флот. Какое тяжелое бремя  для  безденежного  Гектора!
Жизнь гения была подобна кораблю, терпящему бедствие.
     29 октября в ночь,  которой  был  окутан  Гектор,  проник  слабый  луч.
Объединение  артистов-музыкантов  решило   устроить   фестиваль   в   театре
Версальского дворца, и Гектору было поручено  дирижировать  оркестром  перед
"знаменитым Маррастом, окруженным созвездием прохвостов, восседавших в  зале
на креслах Людовика XV и его двора".
     Некоторый успех, хотя и не наполнивший пустой кошелек композитора.

1849

     Серый, блеклый, пустой год. Господи, до каких же пор?..

1850

     Январь

     Гектор собирается с силами,  ему  нужна  победа  любой  ценой.  Вот  он
основал   Филармоническое   общество,   став   его   директором-учредителем,
руководителем оркестра и пожизненным президентом. Первый концерт, сбор  2700
франков. Обнадеживающий результат.
     Недруги Гектора, берегитесь, восстаньте! И они восстали.
     Отсюда и провал второго концерта, прозвучавший тревогой: 421 франк.
     Третий концерт стал катастрофой - всего 156 франков.
     Таким образом, Филармония оказалась нежизнеспособной.
     - Нет! Она не должна умереть! - решил Гектор.
     Если бы только борьба... Но с каким горем пришлось  справляться  ему  в
тот жестокий период! 3 мая 1850  года,  на  другой  день  после  концерта  в
Сент-Эсташ, где был исполнен "Реквием", в Гренобле скончалась сестра Гектора
Нанси Паль. Страдая раком  груди,  она  без  единого  слова  жалобы  сносила
долгие, нестерпимые муки. Возможно, ее удалось бы спасти,  по  крайней  мере
продлить жизнь, но ей не сделали операции, потому что в этой  высоконабожной
среде,  как  с  возмущением  писал  Гектор,  всегда  считали,  что   "должна
свершиться господня воля, будто бы  все  остальное  свершается  не  по  воле
божьей". И бывший студент-медик горько оплакивал свою дорогую сестру...
     Еще один коварный удар судьбы, еще одна душевная рана.
     Гектор настаивает и упорствует; желая сохранить  жизнь  Филармонии,  он
совмещает в ней все должности до  того  злосчастного  13  августа,  когда  с
разбитым сердцем он внес в книгу  протокола  запись:  "Присутствующие  члены
комитета (говорят, всего их было десять,  включая  Гектора),  прождав  своих
коллег в течение трех четвертей часа, разошлись".
     Сколько  препятствий!  Филармония,  хромая,  двигалась  к  неотвратимой
гибели. Во время этой агонии, которую Гектор  пытался  продлить  всей  своей
упорной волей, Филармония пошла на небывало смелую мистификацию.
     Маэстро уже давно изыскивал  какое-нибудь  средство,  чтобы  с  блеском
показать перед всем миром предвзятость и, следовательно,  нечестность  своих
преследователей и заклятых врагов.
     Однажды было объявлено, что в концерте, назначенном на  12  ноября,  он
будет руководить исполнением оратории в старом  стил