дину X.".

     Гром небесный!

     "На сей  раз  я  должен  победить!  -  воскликнул  Гектор  перед  своей
гвардией, собравшейся  на  высший  военный  совет.  -  Сомневаться  означает
отступить; отступить - значит не оправдать надежд. Вперед! Наши враги  будут
повержены в прах!" И  после  этой  воинственной  тирады  он  до  изнеможения
хлопочет и готовит сообщения для печати, чтобы создать благоприятную почву и
попытаться убедить Париж, что совершится  чудо  {Гектор  часто  ради  успеха
своего предприятия прибегал к помощи своего  друга  Александра  Дюма,  тогда
секретаря  герцога  Орлеанского.}.  Вскоре  только  и  было  толков,  что  о
"Реквиеме". И  если  враги  Гектора  раньше  пребывали  в  спячке,  то  этот
оглушительный шум разбудил их. Теперь они  не  теряли  попусту  время  и  не
думали разоружаться. "Фигаро" писала: "Итак, предстоит услышать "Заупокойную
мессу", которая вот уже два года стучит во все могилы знаменитостей,  но  ей
упрямо отвечают: "Не туда попали". Наконец месса нашла  себе  покойника  или
покойников, и в противоположность прямому смыслу поговорки "Мертвый  хватает
живого"  {Имеется  в  виду,  что  идеи  прошлого  держат  в   своей   власти
современников. (Прим. переводчика.)} здесь именно живой хватает  мертвого  и
не выпускает его" {"Фигаро", 5 декабря 1837 года.}.

IV

     4 декабря - генеральная репетиция, а  на  следующий  день  -  публичное
исполнение.
     "В четверть первого дня, наконец, началась церемония. Принцы -  сыновья
короля,  дипломатический  корпус,   палата   пэров   и   палата   депутатов,
кассационный суд и сводный корпус из всех  родов  войск,  штаб  Национальной
гвардии - пестрая  разряженная  толпа,  сверкающая  золотом  среди  огромных
черных драпировок. Тут и там, желая быть на виду, сверкают  драгоценностями,
суетятся и шуршат нарядами модные парижанки. "Панихида, - писали  газеты,  -
привлекла весь Париж - Париж Оперы, Итальянского театра,  скачек,  балов  г.
Дюпена и раутов господина Ротшильда" {Адольф Бошо, Берлиоз.}. Собравшиеся не
сводили глаз с герцогов - Орлеанского, д'Омаля и де Монпансье.

     "Реквием" - эта великая месса,  способная  пробудить  мертвых",  -  был
настоящим шедевром, сотворенным гением.
     Первые же звуки предвещали  успех,  и  Гектор  думал:  "Победа!  Победа
принадлежит мне!" Однако не торопись, Гектор!  Чтобы  вынести  приговор,  ты
должен  дождаться  конца!  И  действительно,  поступок  редкого  вероломства
внезапно  поставил  под  угрозу  весь  огромный  успех.  К  счастью,  Гектор
бдительно следил за исполнением, готовый броситься в оркестр.  Кто  виноват?
Сам дирижер Габенек, фанатичный поклонник Керубини.
     Гектор писал в "Мемуарах":
     "Когда  должна  была  прозвучать  "Tuba  mirum"  {"Труба   предвечного"
(латин.).} в "Dies irae" {"День гнева" (латин.).} -  в  тот  кульминационный
момент, когда руководство дирижера абсолютно необходимо, - Габенек  опускает
палочку, спокойно достает табакерку и собирается  взять  понюшку  табаку.  Я
непрерывно поглядывал в его сторону; в тот же миг  я  быстро  повернулся  и,
оказавшись перед ним, протянул руку и обозначил четыре такта  нового  темпа.
Оркестранты идут за мной, все приходит в порядок, я веду эту часть до конца,
и тот эффект, о котором я мечтал, достигнут. Когда при последних словах хора
Габенек увидел, что "Tuba mirum" спасена, он сказал мне:
     - Я весь покрылся холодным потом. Без вас мы бы пропали.
     - Да, мне это хорошо известно, - ответил я, пристально глядя на него.
     Я не добавил больше ни слова. Сделал ли он это с умыслом? Возможно  ли,
чтобы этот человек сообща с господином  X.,  который  меня  ненавидел,  и  с
друзьями Керубини  посмел  замыслить  и  попытался  совершить  столь  низкое
злодейство? Я не желал бы этого думать,  хотя  и  не  могу  сомневаться.  Да
простит мне бог, если я к нему несправедлив".
     Очевидно,  что  заговорщики  не   останавливались   ни   перед   какими
преступлениями. И все же "Реквием" имел триумфальный успех; несмотря на  все
происки, его исполнение завершилось в атмосфере  всеобщего  восторга.  После
этого  кюре  собора  Дома  инвалидов  совершил  богослужение,  а   парижский
архиепископ дал отпущение грехов.
     Так, несмотря на все трудности, интриги и  злодеяния,  Гектор  заставил
исполнить свой "Реквием". Вопреки всему!
     Огромное большинство газет признало, что сочинение превосходно.
     "Исполнение в целом замечательно,  -  писала  "Монд  драматик".  -  Это
произведение ставит  Берлиоза  в  первый  ряд  среди  композиторов  духовной
музыки,  перед  таким  сочинением  врагам  Берлиоза   остается   молчать   и
восхищаться".
     В "Котидьен" д'Ортиг писал: "Гектор Берлиоз усвоил не  только  духовный
колорит, но и традиции христианского искусства.
     "Реквием"  можно  рассматривать  как  исторический   итог   музыкальных
традиций".
     Вот мнение Ги де Пурталеса о "Реквиеме":
     "Крушение мира", "музыкальный  катаклизм",  где  этот  безбожник  сумел
изобразить видения неба  и  шекспировского,  дантова  ада...  Человек  здесь
выглядит атомом во вселенной. "Requiem" и "Kyrie", "Dies Irae"и "Tuba mirum"
- скульптурные фризы, оркестрованный "страшный суд" и  как  бы  призыв  того
последнего дня мира,  когда  должна  дрожать  земля,  рушиться  цивилизация,
женщины-рабыни протягивать с мольбой руки к  тирану  до  тех  пор,  пока  не
явится Спаситель рода человеческого.  После  "Дароприношения"  -  "Sanctus":
подъем из глубин на свежий воздух под лазурное небо и к золоту  рая,  где  в
окружении ангелов правит всевышний. И в  заключение  "Agnus  Dei"  -  вечное
блаженство...
     Не то чтобы Берлиоз прославлял здесь веру, которая ему чужда. Для  него
это  было  просто  выражением  "красоты  христианской  религии",  к  которой
Берлиоз, как художник, всегда был горячо восприимчив..."
     И вот, наконец, что писал сам Гектор в письме Феррану:
     "Люди  с  самыми  противоположными  вкусами  и  привычками   были   под
потрясающим  впечатлением.  Кюре  собора  Дома  инвалидов  после   церемонии
четверть часа прорыдал  в  алтаре;  продолжая  рыдать,  он  обнимал  меня  в
ризнице. При звуках "страшного суда" ужас был неописуем; с одним из хористов
случился нервный припадок. То было воистину устрашающее величие".
     Морель в "Журналь де Пари" также без оговорок  восхвалял  это  чудесное
произведение. И наконец, самая  высокая  похвали  -  от  военного  министра,
сделавшего Берлиозу заказ:

     "6 декабря 1837 года

     Сударь!
     Я спешу засвидетельствовать вам полное удовлетворение, полученное  мною
от  исполнения  "Реквиема",  автором  которого  вы  являетесь,  только   что
пропетого на заупокойном богослужении по генералу Дамремону.
     Успех  этого  прекрасного  и  строгого   сочинения   достойно   отвечал
торжественности случая, и я доволен, что смог дать вам эту новую возможность
блеснуть талантом, ставящим вас в первый  ряд  наших  композиторов  духовной
музыки.
     Примите, сударь, уверение в моем совершенном почтении.

                                       Пэр Франции, военный министр Бернар".

     И наконец, завершающее звено: объявляют,  что  правительство  попросило
Шлезингера изготовить партитуру для государства.  Таким  образом,  "Реквием"
будет "национальным достоянием". Объявляют также  о  предстоящем  возведении
Гектора в титул кавалера ордена Почетного легиона.
     Но это не все!
     Гектору обещают еще место профессора Консерватории и пенсию в четыре  с
половиной тысячи франков из фонда изящных искусств.
     - Следовало бы в  Королевском  парке  воздвигнуть  статую  Берлиоза  из
благородного  металла,  -  иронизировали  его  враги,  в  которых  ненависть
бурлила, словно раскаленная лава.
     Другие спрашивали:
     - Почему бы не причислить его к лику святых? Но все добавляли:
     -  Подождем.  Посмотрим,  что  будет  дальше!   Хулители,   раздираемые
завистью, не считали себя
     побежденными.
     "Конститюсьонель" сравнивала Берлиоза с Виктором Гюго:
     "Он сочинил симфонии, где можно  найти  все,  что  угодно:  паломников,
колдунов, разбойничьи оргии, хороводы, шабаши, сцены  на  Гревской  площади,
наслаждения сельской природой, радости чувствительной и целомудренной  души,
благодеяния, библейские добродетели, пространство, бесконечность,  геометрию
и алгебру - одним словом, все, исключая музыку".
     "От Бетховена до Берлиоза, - утверждала "Шаривари", - столь же  далеко,
как от хаоса до сотворения мира".
     Газета  "Корсар"  писала:  "Церемония  в  Доме  инвалидов  обошлась   в
семьдесят тысяч франков. Мы надеемся, однако, что на сей  раз  за  слезы  не
была дана взятка".
     "Вчера в Доме инвалидов, - заявила "Шаривари", -  "Реквием"  уплывал  в
воздух одновременно с нашими бедными денежками".
     "У нас была весьма любопытная штука, - писал  Адан  своему  берлинскому
корреспонденту  Спикеру  11  декабря,  -  погребальная   месса   Берлиоза...
Участвовало четыреста музыкантов, и на  это  ему  выделили  двадцать  восемь
тысяч франков. Вы не можете себе представить ничего подобного этой музыке; к
большому оркестру  были  присоединены  двадцать  тромбонов,  десять  труб  и
четырнадцать литавр.
     Так вот, все это не производило ни малейшего эффекта; и тем не менее вы
увидите, что все газеты, за небольшим исключением,  провозгласят  эту  мессу
шедевром. И все оттого, что сам  Берлиоз  -  журналист;  он  пишет  в  самой
влиятельной из всех газет - "Журналь де деба", а все журналисты поддерживают
друг друга".
     И вскоре сказалась вся сила контратаки, предпринятой недругами Гектора.
     Управление изящных искусств восприняло  удивительный  успех  "Реквиема"
как пощечину и  попыталось  отомстить,  сыграв  на  постоянной  стесненности
Гектора в средствах:
     "И вот я покамест ничего не получил, - писал он отцу. - Военный министр
(честный  и  достойный  человек)   передал   мне   десять   тысяч   франков,
предназначенных для уплаты за исполнение моего произведения, так что  сейчас
уже  всем  заплачено,  з_а  и_с_к_л_ю_ч_е_н_и_е_м  м_е_н_я,  потому  что,  к
несчастью, я имею дело с министром внутренних  дел.  Вчера  я  отправился  в
управление, чтобы устроить там сцену, какой я думаю, никогда не  видывали  в
подобном месте. Я велел сказать господину де Монталиве через его  начальника
отделения, что мне было бы стыдно так обращаться с моим сапожником,  как  он
вел себя со мной, и что если мне не заплатят в самый  короткий  срок,  то  я
расскажу обо всех подлых махинациях, проделанных со мной в  министерстве,  с
тем чтобы дать газетам оппозиции обширный материал для  скандала.  Очевидно,
перед исполнением  "Реквиема"  хотел*и  аннулировать  решение  господина  де
Распарена и  потому  "распорядились"  моими  четырьмя  тысячами  франков,  а
попросту говоря, украли их. Тысяча пятьсот франков вознаграждения исчезли из
памяти начальников управления изящных искусств, сейчас они говорят, что  это
было "недоразумением". Никогда еще не видывали шайки более законченных воров
и прохвостов. Но мне  заплатят,  тут  нечего  волноваться,  это  всего  лишь
задержка. Они слишком боятся прессы. Мне говорили об ордене  к  королевскому
празднику в мае. Посмотрим, устроят ли еще одну мистификацию.  Впрочем,  это
меня заботит меньше всего".
     "Корсар" же поместил иронический рассказ под заглавием  "Четверть  часа
Раблэ, или цена похоронной мессы".
     В нем участвуют министр и композитор. Первый  по  принуждению  приносит
поздравления. Тогда второй представляет свой счет:
     "За изготовленную и поставленную мною, Гектором Берлиозом, мессу со ста
пятьюдесятью   литаврами,   сорока    рожками,    шестьюдесятью    турецкими
колокольчиками,  ста  валторнами,  восемьюдесятью  барабанами  и  тремястами
трубами (общим весом две тысячи фунтов меди), включая поставку,  по  твердой
цене, наличными, считая без скидки, причитается 18 000 франков.
     - Восемнадцать тысяч франков?! Да вы шутите, мой  дорогой!  -  вскричал
министр.
     - Я не способен на это, монсеньер.
     - Восемнадцать тысяч франков - за вашу кухонную утварь?!
     И поскольку министр отказывался уплатить по счету, композитор сказал:
     - Тогда не сочтите за обиду, что я выскажусь в фельетоне в "Деба" о том
способе, каким вы поддерживаете искусство!
     - Милый друг! Что вы, что вы? Успокойтесь! Вам  нужно  именно  тридцать
шесть тысяч франков? Вот чек на Жерена.  Мы  возьмем  эти  деньги  из  сумм,
предназначенных на одеяла для бедных, которые собирались раздавать зимой. Ох
уж это искусство!!!"
     18 февраля скончалась мать Гектора.
     После бесконечных хлопот и угроз вознаграждение все же было  выплачено;
Керубини и служившее ему ведомство были повержены. Однако с тех пор во  всем
Париже шла подготовка к бою. Были призваны в ополчение злобные ненавистники,
задетые "Деба": завистники и весь этот жалкий мир жил лишь  ради  блестящего
реванша, жестокого и беспощадного. Все они вербовали сторонников,  словно  в
выборной кампании, и распространяли желчь, как распределяют хлеб или молоко.
     Пора было покончить с "самозванцам".  -  Не  объединились  ли  все  эти
ядовитые змеи? Гектор не получил  ни  ордена  Почетного  легиона,  ни  места
профессора в Консерватории, ни  пенсии  в  4500  франков  из  фонда  изящных
искусств.
     Ничего, ровно ничего!
     Дон Базилио снова торжествует.

V

     Гектор хорошо понимал, ясно осязал ту коварную кампанию, что  проводили
против него и  днем  и  ночью,  но  она  не  пугала  его.  Он  видел  в  ней
подтверждение своей выдающейся роли в музыкальном мире, и  потому  его  лишь
развлекали подобные выпады злопыхателей.
     - Вы предрекаете самое  худшее,  -  бросал  он  своим  желчным  врагам,
удваивая их ненависть. - А мне это безразлично! Я поднимусь выше всех, и мои
заслуги только увеличатся, если вместо пистолетов вы  отныне  возьметесь  за
пушки! -  Пауза  для  большего  эффекта,  а  затем  раздельно:  -  Запомните
хорошенько: на своем пути я сломаю любое сопротивление.
     И если некоторые керубинисты осмеливались возражать ему: "Не играйте  с
огнем, вы можете скоро об  этом  пожалеть",  -  то  Гектор  пренебрежительно
пожимал плечами.
     Но, увы, готовилось большое,  жестокое  поражение,  подлинный  разгром,
который позже назовут исторической несправедливостью.  Ряды  врагов  Гектора
росли. Милая публика, приведенная в смятение и обманутая,  та  публика,  что
властна  определять  успех  или   поражение,   еще   продемонстрирует   свою
враждебность к буйному Гектору - его считают одним из прислужников  Бертена,
повсюду посаженных их вожаком. Борьба не на  жизнь,  а  на  смерть  -  жажда
победы, пусть даже ценой гибели гения.
     "Довольно их наглости и своеволья! Хватит  высокомерия  и  бахвальства!
Долой Берлиоза и его Бертена!"
     Посмотрим, добьются ли они своего.

1838

     Год "Бенвенуто Челлини" {В то время Возрождение и средневековье были  в
моде.} по либретто Огюста Барбье и Леона де Войн (последний заменил Альфреда
де Виньи). Первые неприятности: в мае Гектор  получил  высокую  должность  в
Итальянском театре, который пользовался хорошей репутацией и привлекал много
парижской публики.
     Враждебная пресса немедля  начала  утверждать,  будто  Гектор  испросил
подобную  милость  для  того  лишь,  чтобы  ставить  на  этой  сцене   оперы
мадемуазель Бертен, столь плачевно провалившейся со своей "Эсмеральдой".
     Проберлиозовская "Газет мюзикаль" немедленно парировала:
     "Руководство Итальянским театром только что предоставлено на пятнадцать
лет  нашему  сотруднику  г.  Берлиозу.  Одна  четкая  статья   категорически
запрещает исполнение на сцене Итальянского театра  произведений  французских
авторов. И  потому  некоторые  газеты  лишь  для  красного  словца  обвиняли
министра в предоставлении сей привилегии мадемуазель Бертен, поскольку  дочь
владельца "Журналь де деба" никак не сможет написать оперу для этого  театра
в течение всего времени руководства г. Берлиоза".
     Так или иначе, но  Артур  Кокар,  сведущий  биограф  Берлиоза,  не  мог
поручиться, что последний оставался у власти хотя бы пятнадцать дней  и,  во
всяком случае, что он имел время составить акт о принятии директорства.
     Почему? Клевета приносила плоды.
     Второе  разочарование  было  мучительным;   оно   останавливало   взлет
творческой мысли Гектора,  хуже  того  -  сеяло  у  композитора  сомнение  в
собственном таланте.
     Гений неповторим, талант  приспосабливается  к  обстоятельствам.  Итак,
гений - свободный полет, талант - оковы. Итак, гений  -  безумен,  талант  -
мудр. Но, увы, часто даже  посредственный  талант  опережает  гения;  первый
слепо подчиняется канонам и  традициям,  тогда  как  второй,  сознавая  свое
превосходство, стремится возвыситься над ними.
     Гектор насмехался над талантом. От таланта, считает он,  слишком  несет
свечкой. Он ощущал себя существом исключительным, стоящим  выше  музыкальных
законов, подобных цифрам, которые складывают для получения точного итога; он
презирал своды тех правил,  что  обуздывают  вдохновение  -  райскую  птицу,
порхающую в краях, ведомых ей одной,
     И вдруг мучительный провал поколебал его уверенность.
     Настал злосчастный день 10 сентября: зал Оперы напоминает поле битвы  э
час, когда воины готовятся  к  бою.  Словно  восемь  лет  назад  на  великой
премьере  "Эрнани",  зрители,  заняв  свои  места,  едва  открылись   двери,
обмениваются взглядами; одни  бросают  вызывающе:  "Посмотрим,  посмотрим!",
другие спрашивают: "Триумф или же полный крах?"
     Равнодушных нет. Ведь уже в течение многих недель  ежедневно  разжигают
страсти статьи, которые либо курят Гектору  фимиам,  либо  смешивают  его  с
грязью.
     По Парижу ходит гнусный памфлет на Гектора, подписанный Жозефом  Мензе,
а Фредерик Сулье в "Деба" вещает о том, что Гектор  должен  занять  место  в
ряду гениев музыки.
     Уже недели имя Гектора у всех на устах.  Знаменитый  Дантан  {Дантан  -
французский скульптор и художник (Прим. переводчика).}  только  что  написал
его портрет в "Кругу современных знаменитостей", среди самых великих  людей:
Бальзака, Паганини, Галеви, Александра Дюма, Виктора Гюго. Этот портрет-шарж
был выставлен на всеобщее обозрение.
     Торжественный, патетический момент: спектакль начинается,  все  взгляды
прикованы к поднятой дирижерской палочке. Несется несколько чарующих звуков,
затем  поднимается  занавес.  Увертюра  вызывает  восторг  публики  -  и  та
разражается долгими аплодисментами.
     Заволновавшиеся  керубинисты  спрашивают  друг  друга:  "Неужели  сюжет
настолько  вдохновил  Гектора  Берлиоза,  что  увеличил  его  возможности  и
преобразил саму его природу?"
     Неужели пропадет даром вся поднятая шумиха?
     В самом деле, как странна и противоречива личность Бенвенуто,  панского
ювелира! Весьма подходящая фигура, чтобы  воспламенить  трепетный  романтизм
Гектора. Бенвенуто весь  пронизан  героизмом,  искусством  и  гениальностью,
мятежным духом против установленных правил и любовью к  смелым  странствиям.
Всю жизнь между преступлениями он лепил и высекал скульптуры.  Так  же,  кая
Франсуа Вийон между  двумя  злодеяниями,  сулившими  ему  виселицу,  сочинял
стихи, где мелодично сочетались нежность и скорбь.
     После поры убийств, разгула  и  поразительных  подвигов  Бенвенуто  был
заключен в форт Санто-Анджело за кражу золота и  драгоценностей  из  папской
казны во время осады Рима бурбонским коннетаблем. И, однако, в суровые  часы
нападения врага он покрыл себя славой, защищая родину.
     И вот благодаря кардиналу де Ферраре я покровительству Франциска  I  он
выпущен на волю.
     Этот король-артист, друг Леонардо да Винчи, приглашает его во  Францию,
где вскоре щедро осыпает необычайными  милостями,  предоставив  ему  годовую
пенсию в 900 золотых экю, пожаловав гражданство, почетный титул  сеньора  дю
Пети-Нель