изнь! Тонкая  доска,
несколько лопат земли - вот что  разделяет  нас  навечно.  И  это  все,  что
остается от нас, когда отлетает душа?"
     Могильщики, равнодушные автоматы, хватали одну за одной  кости,  словно
бы собирали разложенные карты. Берцовая кость, бедренная кость, тонкие кости
пальцев рук и, наконец, череп - средоточие, хранилище ее  ума,  искусства  и
доброты.
     Но где же губы, о которых мечтали мои губы?
     Где же глаза, которые вызывали огонь в моих глазах?
     - Сжальтесь,  что  вы  делаете  со  священными  останками?  -  внезапно
ужаснувшись, вскричал Гектор.
     - Мужайтесь, господин Берлиоз! Это необходимо.
     Когда показался череп, Гектор похолодевшими руками закрыл глаза,  чтобы
его  не  видеть.  Между  дрожащими  пальцами  пробивались  и  скользили   по
пергаментным щекам крупные слезы. Тогда к нему подошел церковный сторож.
     - Идите, господин Берлиоз, - попросил он. - дроги трогаются.
     И верно, могильщики закончили свою зловещую работу.
     Дроги представляли собой жалкий, нескладный катафалк; Гектор последовал
за ним, весь уйдя в глубокое раздумье.
     Однако куда же он направляется?
     На кладбище Монмартр. Прах Офелии будет пребывать отныне здесь,  в  той
же могиле, где покоятся останки Марии, ее соперницы, восторжествовавшей  над
ней при жизни.
     Гектор считает, что ненависть, зависть, обиды стихают на  небесах,  где
царят покой и дружелюбие.
     "Я знаю, - думает он, - Офелия скажет Марии, что прощает ее и не помнит
зла".
     На миг он отвлекается и думает с долгим вздохом: "Увы,  когда  приходит
старость, скольких нет на поверке; тащишь с собой целое кладбище".
     И когда опустился вечер, жалобный ветер, скользя по  ветвям  призрачных
кипарисов, продрогших в объявших мир сумерках, рыдал вместе с Гектором.

II

     2 мая

     Смерть всегда, смерть повсюду!
     Она стучится и стучится, то в его сердце, когда  косит  близких,  то  в
мозг, когда обезглавливает великих.
     Вот она повергла Мейербера! От боли содрогнулся весь Париж.
     Что же это был за человек?
     Властелин в музыке, деспотично царивший во  всех  европейских  театрах.
Его мелодии покорили мир. Его любили провозглашать "гениальным драматическим
композитором, прославляющим страсти".
     По правде говоря, Гектор отнюдь не пылал  к  нему  нежной  дружбой,  не
сгорал от безумного восторга. И, однако, его  надолго  охватило  оцепенение.
Потому  что  смерть  великого  человека  всегда  исполнена  величия.  Трудно
постигнуть  разумом  смерть  гиганта,  занимавшего  такое  большое  место  в
театрах, оттого, что огромна  пустота,  оставленная  его  исчезновением.  Но
человечество быстро заполняет пробелы: нет необходимых, нет незаменимых.
     В час, когда Мейербер умер, повсюду говорили только о нем одном. Печать
единодушно оплакивала его:
     "Только что угасло одно из великих светил,  озарявших  столетие"  {Было
точно так же,  когда  в  1827  году  в  Вене  умер  в  нищете  непризнанный,
отвергнутый Бетховен. За окнами свирепствовала буря. Народ был  подавлен.  В
возмещение незаслуженных унижений и  страданий,  композитору  были  устроены
грандиозные похороны.}.
     Похоронную колесницу, запряженную шестью облаченными в траур  лошадьми,
на  всем  пути  через  скорбный,  потрясенный  город  эскортировали  солдаты
Национальной гвардии и императорский  оркестр.  Елисейские  поля,  бульвары,
бульвары... Уж не бог ли  там,  под  этим  траурным  покровом,  не  бог  ли,
который, обозревая мир, внезапно испустил дух на  земле?  Наконец,  Северный
вокзал, откуда уходили тогда поезда в Германию.  Там,  в  центральном  зале,
обитом крепом, под черной тканью высился огромный катафалк.
     У гроба стали в ряд, почтительно застыв, министры, послы, самые знатные
официальные лица, между тем как оркестр самой  Оперы  аккомпанировал  хорам,
которые  словно  бы  рыдали,  исполняя  религиозные  сцены  из  "Пророка"  и
"Гугенотов".   Затем   последовало   множество    прочувствованных    речей,
прославлявших гений усопшего и выражавших людское горе.
     Наконец вагон-катафалк, весь в траурном убранстве, бесшумно отходит. От
города к городу на всем пути до самого Берлина его сопровождали почести.
     Повсюду толпа в великом волнении падала ниц перед  священным  таинством
смерти, перед лицом которой самые великие беспредельно ничтожны.
     Газеты продолжали выходить в траурных рамках. Даже его враги - дано  ли
кому наслаждаться всеобщим  признанием?  -  присоединились  к  общей  массе.
Напрашивается такая мысль: утонул  человек;  те,  что  остались  на  берегу,
больше его не боятся и силятся забыть свою враждебность к нему,  горячо  его
восхваляя.
     В те дни писали: "Россини сложил с  себя  сан,  Галеви  навсегда  ушел,
Мейербер умер, не оставив преемника... Музыкальное  искусство  осталось  без
властителя".

III

     Итак, музыкальный мир осиротел.
     Осиротел? Так, значит, я уже мертв? Нет, я умираю, но все же  еще  жив!
Знаю, что я не в счет! - воскликнул Гектор, которого лихорадило  в  постели.
Он пребывал в горестном раздумье: изгнан за преступление, состоящее в смелом
новаторстве, за поиски сильных чувств.  -  Подлые  кампании  против  меня...
Парижские пустышки, этакие  ослицы,  объятые  снобизмом,  разыгрывали  перед
Амбруазом Тома (как некогда и перед Вольтером)  внезапные  обмороки,  а  при
виде его, Гектора, иронически улыбались...
     А ведь он всю свою жизнь мечтал завоевать публику, как сделал это немец
Мейербер, царивший в мире и похитивший у него, Гектора, родную Францию.  Тот
Мейербер, чью  память  прославляли  ныне  в  торжественной  и  благоговейной
скорби.
     Когда же умрет он, в газетах появится, конечно, лишь маленькая заметка,
сухая хроника наподобие  полицейского  протокола,  которую  люди  прочтут  с
полным безразличием, смакуя свой кофе или слушая легкий вальс.
     Когда он умрет... когда он умрет!
     "Но когда подойдет моя очередь? -  спрашивал  он  себя.  -  Я  странным
образом уцелел  при  всеистребляющем  наступлении  на  композиторов.  Смерть
ненасытна. После Керубини - Мендельсон, Шопен, впавший  в  безумие  Шуман  и
сколько других ушли, прежде чем смерть дождалась истощения их гения.
     И новое поколение все толкает и толкает  нас  к  могиле.  Рейер,  Визе,
Вагнер властно требуют своего места под солнцем".
     В ту минуту, когда Берлиоз предавался этим мыслям, придворный  советник
баварского короля Людовика II господин Пфистермайстер  явился  по  поручению
монарха за Рихардом Вагнером в  скромную  штутгартскую  гостиницу,  где  тот
скрывался, преследуемый кредиторами, угрожавшими ему тюрьмой. С какой целью?
В момент, когда саксонский композитор собирался покончить  с  собой,  король
вызвал  его,  чтобы   подарить   романтический   замок,   роскошный   театр,
спасительную независимость. Словом, возможность волновать и пленять мир.
     Ах, как пристрастна судьба!  Такая  суровая  к  Гектору  и  ныне  такая
милостивая к Вагнеру!

IV

     15 августа

     Однажды один  министр  -  история  не  открыла  имени  этого  политика,
решившегося наперекор недружелюбному равнодушию на подобный акт героизма,  -
соизволил заметить, что Гектор Берлиоз вот уже  двадцать  девять  лет  носит
лишь  простую  ленту  кавалера  ордена  Почетного  легиона.  Было   выражено
сожаление   по   поводу   долгой   забывчивости,    и,    чтобы    загладить
несправедливость, великий композитор  был  возведен  в  степень  офицера.  А
Россини, который долгие годы ничего не сочинял, почивая на  лаврах,  получил
звание старшего офицера Почетного легиона.
     Но пролило ли такое повышение  целительный  бальзам  на  душевные  раны
Гектора? Нет! Он был разочарован; отныне  сообщения  о  новых  должностях  и
дифирамбы в его адрес, если они и попадались случайно  ему  на  глаза,  лишь
едва  затрагивали  оскорбленную  гордость.  Его   единственным   настойчивым
желанием было поразить публику, но публика продолжала его бойкотировать.
     К черту пышный банкет! Чтобы  отпраздновать  событие,  маршал  Вайян  и
несколько друзей Гектора собрались на  семейный  обед,  где  великий  Мериме
заявил:
     "Если Гектор Берлиоз не получил эту розетку много  лет  назад,  то  это
лишь подтверждает, что я никогда не был министром".

V

     После новой встречи с Луи, вернувшимся из Мексики, встречи, живительной
для Гектора, который с каждым днем все больше  тянулся  к  сыну,  композитор
почувствовал, как никогда,  всю  бесплодность  пустыни,  где  проходила  его
жизнь.
     "Где обрести мне гавань для отдыха?" - спрашивал он себя.
     Он мысленно блуждал в поисках тех благословенных берегов,  где  мог  бы
забыться в ярких воспоминаниях былого. Когда приходит старость, то все,  что
принадлежит нашему прошлому, что связано  со  свежестью  некогда  испытанных
чувств и ныне смягчено временем, все это предстает  окрашенным  трогательной
поэзией. Сомкнув веки, он жаждал прошлого, которое стирает настоящее. Утоляя
памятью о молодости боль своих ран, он видел вновь годы детства  и  будил  в
себе далекие, дремлющие воспоминания. Под морщинистой старческой  кожей  все
еще бежала горячая кровь страстного романтика.
     И вот он хочет стать молодым, чтобы снова взволнованно  билось  сердце,
чтобы ожила его первая любовь в Мейлане, страсть к Эстелле. Он хранил память
о необычайном потрясении своей  едва  раскрывшейся  души  и  горел  желанием
воскресить в себе чувства, вызванные Эстеллой. Этот фантазер, этот сказочный
рыцарь, желавший достать с неба луну, испытывал, как никогда, великую  жажду
любви.
     Какое безумие! Эстелле ныне шестьдесят семь  лет,  и  он  не  видел  ее
полстолетия.  Во  что  превратилась  теперь  та  прекрасная   девушка,   что
взволновала и покорила его детское сердце? Кто знает, как  она  его  примет?
Скоро он все узнает.

     И вот в начале сентября он летит навстречу своей  новой  страсти.  Быть
может, он любит в Эстелле память о своем страдании,  страдании  мальчика,  в
ком пробуждалось чувство, память о молчаливом, смутном волнении.
     Он отправляется во Вьенн, к своему шурину Сюа.
     - Где Эстелла? Что с ней стало? - обращается он с тревогой в голосе.
     - Не знаю.
     - Я должен разыскать ее любой ценой.
     Сюа пускается в трудные поиски. Наконец сообщает Гектору:
     - Эстелла, вдова Фурнье, проживает в Лионе, на проспекте Ноай.
     - Я еду туда.
     На другое утро в одиннадцать  часов  он  позвонил  в  дверь  Эстеллы  и
передал для нее письмо:
     "Сударыня, ...Уделите мне несколько минут, позвольте увидеть вас,  молю
вас...

                                                            Гектор Берлиоз".

     Вот они наедине,  друг  перед  другом.  Вначале  миг  удивления,  затем
рассказы о себе.
     Эстелла, рано овдовев, потеряла нескольких детей.  Оставшихся  в  живых
она воспитала в религиозном духе, В жизни ей был  ведом  лишь  долг.  Судьба
обрекла ее на горе, однако женщина славила господа и отныне помышляла лишь о
покое могилы.
     Как непохоже было  это  смирение  и  равнодушие  к  жизни  на  страсти,
сжигавшие влюбленного маэстро!
     - Умоляю, дайте мне вашу руку, сударыня, - попросил Гектор.
     Она протянула.
     Опустив глаза,  он  поднес  эту  морщинистую  руку  к  своим  губам.  И
почувствовал, как замирает его сердце.
     В тот миг, когда природа постепенно отнимала у него жизнь, эта  встреча
внезапно дала ему тысячу жизней. О, какой чудак! Он близится  к  смерти,  но
любовь в  его  сердце  неистово  желает  жить  {Адольф  Бошо  так  описывает
взволнованное  состояние  Гектора,  надеявшегося  обрести  Эстеллу:  "Как-то
летней ночью (после  обеда  в  честь  избрания  Гуно  в  Институт)  Берлиоз,
которого Легуве  проводил  до  дому,  задержал  последнего  на  улице  и  до
бесконечности изливал перед ним свои любовные муки, словно  молодой  человек
закадычному приятелю. Да, этой осенью он поедет провести  подле  нее  месяц,
ничего не требуя, кроме ее присутствия; он будет ворошить прошлое в Мейлане,
наблюдать, как она прядет (так как она прядет), поднимать  ей  очки,  читать
Шекспира...  Исповедь  продолжалась  до  поздней  ночи,  которая,  казалось,
окутывала страдание нежным черным покровом. Но когда  друзья  проходили  под
уличным фонарем, внезапно появилась трагическая маска - изрезанное морщинами
и тенями лицо Берлиоза под седыми прядями, а под выступающей полосой  бровей
две черные дыры, откуда падали  слезы..."}.  Ему  не  терпится  снова  стать
преданным рабом Эстеллы.

     Возвращение в Париж.
     Проследим  за  странной  любовью  Гектора  по  письмам,   которыми   он
обменивался с Эстеллой.
     Он:
     Париж, 27 сентября.
     "...Даруйте же мне, - но не как сестра  милосердия,  что  ухаживает  за
больными, а как  женщина  с  благородным  сердцем,  исцеляющая  от  невольно
причиненной ею боли, - даруйте три вещи,  которые  одни  могут  вернуть  мне
спокойствие: разрешите писать вам иногда, обещайте отвечать на мои письма  и
дайте слово хотя бы раз в год приглашать меня, чтобы повидать вас...
     О сударыня, сударыня! У меня осталась лишь одна цель на  этом  свете  -
добиться вашей привязанности. Позвольте мне попытаться ее получить.  Я  буду
покорным и сдержанным. Наша переписка будет не более  частой,  чем  вы  того
пожелаете,  и  никогда  не  станет  для  вас  неприятной  обязанностью.  Мне
достаточно будет нескольких строк, написанных вашей рукой. Мои поездки к вам
будут очень редкими, не тревожьтесь..."
     Она:
     "Лион, 29 сентября 1864 года
     Сударь!
     Я чувствовала бы себя виноватой перед  вами  и  самой  собой,  если  бы
тотчас же не ответила на ваше письмо и на ваши мечты об отношениях, которые,
как вы желаете, установились бы между нами. Я буду говорить с  вами,  положа
руку на сердце. Я лишь старая, очень старая  женщина  (ведь  я,  сударь,  на
десять лет старше вас) {Эстелла ошибается. Разница была не  так  велика.}  с
душой, увядшей в тревогах прошлых лет от всякого рода физических и моральных
страданий, которые не оставили во мне никаких иллюзий в отношении радостей и
чувств на этом свете. Двадцать лет назад я потеряла  своего  лучшего  друга,
другого я не искала. Я сохранила друзей, к которым привязана с  давних  пор,
и, разумеется, семейные связи. С того рокового дня, когда я стала вдовой,  я
порвала свел знакомства,  сказала  "прости"  удовольствиям  и  развлечениям,
чтобы целиком посвятить себя дому и детям.  Так  прошли  двадцать  лет  моей
жизни; теперь это моя привычка, и  ничто  не  может  нарушить  ее  прелести,
потому что лишь в такой сердечной близости я могу снискать душевный покой...
     Не усматривайте, сударь, в том, что я вам только что сказала, намерения
с моей стороны как-то оскорбить ваши воспоминания  обо  мне.  Я  их  ценю  и
тронута их постоянством. Вы еще очень молоды сердцем, а я совсем  другая:  я
действительно стара и гожусь лишь на то, чтобы сохранить для  вас,  поверьте
этому, большое место в моей памяти. Я всегда буду с  удовольствием  узнавать
об успехах, которых вы будете добиваться.
     Прощайте, сударь.  Вновь  повторяю:  примите  уверение  в  моих  добрых
чувствах.

                                                                   Эст. Ф.".

     Он:
     "Париж, 2 октября 1864 года
     Ваше письмо - шедевр печального разума... Я так настойчиво, со  слезами
прошу одного - возможности получать о вас известия...
     Да простит вам бог и ваша совесть. Я же останусь в ночном холоде,  куда
вы меня ввергли, - страдающим, безутешным и преданным вам до самой смерти.

                                                            Гектор Берлиоз".

     Затем, после письма Эстеллы, которое, как показалось  Гектору,  вселяло
некоторую надежду, престарелый романтик начал  восхвалять  жизнь,  и  какими
словами!
     "...Да, жизнь прекрасна, но еще прекраснее было бы умереть у ваших ног,
положив голову вам на колени, держа ваши руки в моих".
     При встречах она всегда вела  себя  соответственно  своему  возрасту  и
положению вдовы; он был неизменно пылким,  несмотря  на  годы,  и  столь  же
романтично страдал от новой встречи. "Такого рода страданья мне  необходимы.
У меня нет иного интереса в  жизни",  -  писал  он  ей  в  Женеву,  где  она
поселилась с одним из своих сыновей, который недавно женился.
     В последний раз  они  увиделись  в  1867  году,  на  свадьбе  одной  из
племянниц Гектора.
     Гектор был искренен. Этот гениальный, порывистый Дон-Кихот самозабвенно
любил Эстеллу, а та, та не понимала подобного пожара чувств.
     Предложил ли он в конце концов этой почтенной старушке  выйти  за  него
замуж? Может быть, и так. Потому что в одном письме, написанном  из  Дофине,
где Гектор провел несколько дней у  своего  шурина,  он  писал,  что  одного
сурового и недовольного взгляда было достаточно, чтобы навсегда  выкорчевать
ту мысль, которую он даже и не выразил. И добавлял: "Однако то, что  в  моем
сердце затаилось целомудренное стремление провести с вами остаток моих дней,
- не моя вина. Его пробудило опьянение вашим присутствием",

1865

I

     Любовь, смерть, вера - непреложный триптих всякой земной юдоли.
     Гектор еще жаждет любви, а между тем уже торопит смерть, и тогда в  нем
внезапно просыпается дремлющая вера. По существу, больше, чем  возлюбленную,
Эстеллу, он любил саму любовь, любил за ее романтизм и за ту  гамму  чувств,
которую она пробуждает,
     И среди причудливых видений приближающейся ночи больше всего  он  любит
мысль  о  смерти,  таящей  наслаждение  неизведанным  и  головокружение  над
пропастью.
     Тогда как его пронзает ужасное значение слова "никогда",  превыше  бога
он любит саму идею бога, любит из-за возможности бегства в небесное царство,
где несчастные мертвецы, ожив, вновь будут трепетать и опьяняться музыкой.
     Иначе говоря, весь он - поэтическая восторженность.

II

     Хотя и заполненный до краев Эстеллой,  он  укреплял  в  себе  скорбь  -
возвращался на кладбище  и  задумчиво  бродил  возле  могил  Офелии,  Марии,
Амелии.
     То был его вчерашний  день...  "Но  что  готовит  мне  мое  завтра?"  -
печально спрашивал он себя.  И  пока  он  взращивал  свою  мечту  в  тишине,
таинственно звенящей под бледной луной, его губы непрерывно  шептали  пылкие
слова мольбы: "О боже, пощади моего любимого мальчика, моего взрослого сына,
который всегда вдали от меня, на краю земли, среди грозных опасностей!"
     Он повсюду сопровождал в странствиях своего милого Луи:  меж  пенящихся
валов и в мертвом штиле; среди мандаринов  с  длинными  косами  в  китайских
курильнях опиума, рождающего видения; в американских пампасах, где он скачет
в бешеном галопе  на  дрожащем  коне,  на  коралловых  островах,  что  томно
покоятся в лазури волн. Так живописные радужные замки из раковин, в  которых
еще шумит море. Разве он сам не  мечтал  о  такой  разнообразной,  волшебной
жизни, украшенной ожиданиями, опасностями и неожиданностями?

1866

I

     Мрак,  в  который  он  погружается,  иногда  пронзает  солнечный  блик:
какой-нибудь дирижер эксгумирует, словно достопримечательность, страничку из
его сочинений. Ее принимают как укор совести.
     Так и случилось однажды на  концерте  дирижера  Падлу,  где  Вагнера  и
Мейербера,  чьи  сочинения  тоже  были  включены  в  программу,   неожиданно
освистали тогда как септет  из  "Троянцев",  к  большому  удивлению,  самого
Берлиоза, был награжден аплодисментами и исполнен дважды. Но не выражала  ли
публика снисхождения?  Потому  что  в  единодушном  одобрении  публики  был,
казалось, оттенок жалости и соболезнования. Его  заметили  в  зале  (Гектору
пришлось заплатить за место, так как ему  и  не  подумали  прислать  билет);
аплодировали, махали платками, кричали: "Да здравствует  Берлиоз!  Встаньте,
вас хотят видеть!" - и композитору пришлось пожимать  все  протянутые  руки,
благодарить, а потом