ьмо  за  письмом.  "В  его
будущем, - пишет он, - не может быть сомнений. Музыка переполняет его".  Все
тщетно.

VI

     Настает, время каникул, и Гектор по настойчивому требованию отца едет в
Кот-Сент-Андре.
     Какой же его ожидал прием? Сдержанный? Нет,  ледяной.  Госпожа  Берлиоз
запретила проявление каких бы то ни было нежностей. Ее наказ -  не  замечать
Гектора, вести себя и делать все так, словно его нет. Однако доктор, страдая
за сына, которого он намерен исправить, наставить на истинный  путь,  но  не
истязать, с чувством душевной боли  спрашивает  себя:  "Имеем  ли  мы  право
распоряжаться им как вещью? Могу ли я отлучить его от  музыки,  если  в  ней
счастье всей его жизни? Возможно ли, чтобы великий, мудрый Лесюэр,  честь  и
гордость  французского   музыкального   искусства,   писал   мне   в   таких
прочувствованных выражениях, если бы он искренне  не  верил  в  призвание  и
конечное  торжество  Гектора?"  Наконец,  как-то  вечером,  после  обеда   у
семейного очага, доктор тайком увлек  сына  в  полумрак  пустой  гостиной  и
сказал ему приглушенным голосом:
     - Сдержи восторг! Я разрешаю тебе продолжать занятия музыкой... но лишь
на некоторое время. И если новые испытания обернутся не в  твою  пользу,  ты
признаешь, что я сделал все разумное. Тогда, я надеюсь, ты решишься  избрать
иной путь. Тебе известно, что я думаю о захудалых поэтах. Заурядные  артисты
ничуть не лучше. Для меня было бы тяжким ударом видеть  тебя  в  толпе  этих
никчемных людей. Я восстанавливаю тебе пенсию, но  сохраняй  пока  печальный
вид, чтобы никто не заподозрил о моем новом решении... Так надо!
     При этих словах Гектор бросился на  шею  своему  доброму  батюшке  и  в
порыве восторга чуть было не задушил его.

     Гектору, однако, не удалось скрыть чувства облегчения и покоя.  Госпожа
Берлиоз, не спускавшая с него глаз, угадывает причину вернувшейся  веселости
сына.
     "Отец, -  думает  она,  -  должно  быть,  снова  капитулировал".  Драма
разыгралась в тот самый день, когда Гектор должен был отправиться в Париж.
     В тот день мать, желавшая сделать сына набожным {"Нет нужды говорить, -
писал  Гектор  в  начале"  своих  "Мемуаров",  -  что  я  был   воспитан   в
римско-католической   апостолической   вере.   Эта   религия,    сделавшаяся
прекрасной, перестав требовать сожжения людей  на  кострах,  была  для  меня
источником счастья в течение целых семи лет, и, хотя мы с ней давно в ссоре,
я навсегда сохранил о ней самые теплые воспоминания.  По  крайней  мере  она
столь мила моему сердцу, что имей я несчастье родиться в лоне одной из сект,
возникших в итоге тяжких раздумий Лютера или Кальвина, то  я  без  колебаний
при первом же пробуждении во мне чувства поэзии  и  в  первую  же  свободную
минуту поспешил бы свершить торжественное отречение, дабы обнять  прекрасную
римлянку... Я получил мое первое причастие в тот же день, что и моя  старшая
сестра, в монастыре, где она  воспитывалась.  Именно  это  обстоятельство  и
придало этому религиозному акту трогательный характер, и я вспоминаю о нем с
умилением...
     Я разом превратился в "святого",  святого  настолько,  чтобы  ежедневно
слушать мессы, каждое воскресенье причащаться и ходить  на  исповедь,  чтобы
сказать своему духовнику:
     - Отец мой, я ничего не сделал...
     - Ну что же, дитя мое, - отвечал мне этот достойный человек,  -  так  и
продолжай.
     И в течение нескольких лет я с избытком рвения следовал его  советам".}
(тем более что Гектор  долгое  время  чтил  исповедь,  мессу  и  причастие),
предала его анафеме. Ее религиозные чувства были весьма  пылки,  и  для  нее
"актеры, актрисы, певцы, музыканты, поэты, композиторы были  отвратительными
существами, отлученными от церкви, и, как таковые, обречены на муки ада".
     Происшедшая сцена была весьма патетична.  Вначале  трагическая  актриса
сдерживалась; торжественно обращаясь на "вы",  она  молила:  "Заклинаю  вас,
Гектор, не упорствовать в вашем безумии. Смотрите, я опускаюсь перед вами на
колени... я... ваша мать".
     Затем, взорвавшись, она вскричала, подчеркнуто обращаясь на "ты":  "Так
ты отказываешь мне, несчастный?! Ты в состоянии,  не  дрогнув,  смотреть  на
мать, павшую к твоим ногам? Ну что же, уезжай! Черни свое имя, влачи его  по
парижским притонам, пусть твой отец и твоя мать умрут от позора и горя..."
     И наконец, она разразилась, будто в античной трагедии: "Ты  больше  мне
не сын, Гектор. Уходи, я проклинаю тебя!"
     Но Гектор не размяк. "Я буду композитором вопреки всему!" - решает  он,
хотя и опускает голову, чтобы скрыть свой вызывающий вид {*}.
     {* Другой гениальный человек, Бальзак, тоже должен был отстаивать  свое
призвание от нападок родителей,
     - Так какую профессию ты себе избрал? -  спросил  однажды  Бальзак-отец
своего сына Оноре.
     - Мое призвание - литература, к ней меня влечет.
     - В своем ли ты уме?
     - Да, в своем, и решение мое окончательно - я буду писателем.
     - Очевидно, господин питает вкус к нищете, - сказала тогда  госпожа  де
Бальзак.
     - Да, - вздохнул отец, - есть люди,  мечтающие  о  том,  чтобы  умереть
где-нибудь на больничной койке.
     - Оноре, - сказала мать, - наши планы на ваше  будущее  определены:  вы
будете нотариусом.
     - Нет, мама.
     - Но разве ты не знаешь, несчастный, - снова начал господин де Бальзак,
- куда может  завести  тебя  ремесло  писателя?  В  литературе  нужно  стать
королем, либо останешься рабом.
     - Что ж, я буду королем, - ответил Оноре.

                                             А. Кузон, Жизнь великих людей.}


1827

I

     Гектор зачислен в Королевскую  школу  музыки  (Консерваторию)  в  класс
Лесюэра. Но, продолжая занятия музыкой, он посещает и нарождающиеся общества
романтиков. Он гневно осуждает увлечение Россини,  музыку  которого  считает
слишком кокетливой, с колокольчиками, кружевами и пышной оборкой, слащавой и
далекой от величия бури.
     Он посещает также занятия Рейха по контрапункту и фуге.
     Рейха, чех  по  происхождению,  в  ком  сочетались  глубокие  знания  с
добросовестностью, был опытным учителем; он гордился тем, что в юности, живя
в Бонне, знал великого  Бетховена.  Он  преподавал  фугу  и  контрапункт  "с
удивительной ясностью и точностью" {Рейха родился в Праге в 1770 году,  умер
в Париже в 1836 году.}.
     Берлиоз же никогда еще не занимался синтаксисом музыки. И теперь должен
был изучить его и набить руку под руководством учителя музыкального  письма,
"настоящего математика". "Каким же образом, - спрашивал себя Гектор, -  этот
холодный математик может выразить все, что есть в самом необузданном,  самом
причудливом воображении, если он воспринимает божественный огонь вдохновения
только в форме сонат, вариаций и фуг?"
     Ну,  а  ему,  Гектору,  независимому,  мечтательному,   влюбленному   в
величавые  химеры,  принесет  ли  ему  зримую  пользу   обучение   у   столь
пунктуального человека? Или  он  сохранит  свою  дикую  природу,  враждебную
писаным законам и строгим предписаниям? Что ж, посмотрим.

II

     Так или иначе, но нужно было учиться. Учиться, хотя желудок и был пуст.
Героическая эпоха тяжкой нужды.
     В "Мемуарах" - в точном и подробном рассказе о себе - он  повествует  о
строгой  экономии,  царившей  в  его  ведомстве   съестных   припасов,   где
главенствовала копченая селедка.
     В обшарпанной комнате на грязной улице Лагарп делил с ним хлеб  и  кров
его земляк из Кот-Сент-Андре - Антуан Шарбоннель. То было  удачей,  так  как
студент-фармаколог  нежно  любил  перепелов  -  этих  очаровательных,  томно
кричащих пернатых. Правда,  он  любил  любовью  заинтересованного  кулинара,
мечтая съесть их, сидя на диване.
     Манками, искусно изготовленными им самим, он отлично  умел  приманивать
птиц, а затем  ловить  их  силками,  также  сделанными  собственноручно.  Он
охотился на равнине Монруж, разумеется преступая закон. Поскольку для  охоты
требовалось благоприятное сочетание времени и обстоятельств, их повседневный
рацион лишь изредка включал это яство, добытое жестокой ценой.
     Однажды Шарбоннель обнаружил по доходно-расходной книге, что расходы на
еду поднялись до шестидесяти восьми сантимов (сорок три -  хлеб  и  двадцать
пять - топленое свиное сало). Шестьдесят восемь  сантимов!  Подумать,  какое
мотовство! И на следующий день после  этого  кутежа  Шарбоннель,  разыгрывая
шутливую сцену,  воззвал  к  доброму  чувству  справедливости  и  потребовал
прибегнуть   к   беспристрастному   сантиметру,   чтобы   точнее   разделить
непременного  ветерана  их  трапез  -  копченую  селедку,  подчас   высохшую
настолько, что исчезал знакомый аромат.
     - Сантиметр! - воскликнул музыкант. -  Господин  аптекарь,  как  видно,
мнит себя миллионером.
     И действительно, в хозяйстве двух друзей подобных предметов не имелось.
     Последние дни месяца были трагичными; Режим: еда раз в день. Да  и  что
за  еда!  29  сентября  студенты  смогли  купить  лишь  несколько   гроздьев
винограда.
     Но наступает первое число следующего месяца,  и  Гектор,  получив  свой
заработок хориста - пятьдесят франков, покупает для себя одного на восемь су
хлеба.
     О жизнь богемы  {К  этому  времени,  однако,  Берлиоз  уже  опубликовал
несколько романсов и  песен:  "Ты,  что  любила  меня",  "Изгнанный  горец",
"Ревнивый мавр"; "Плачь, бедняжка Колетта".}.  Сцены,  способные  вдохновить
Анри Мюрже {Анри Мюрже родился в 1822 году,  умер  в  1861  году.}  -  певца
веселого и мужественного полунищенского существования.
     Время от времени Шарбоннель с ученым видом авторитетно заявлял:
     - От голода никогда не умирают.
     - Так отчего тогда, - с усмешкой спрашивал Гектор, - люди  спокон  веку
упорствуют в стремлении принимать пищу?
     - Это  необходимо,  разумеется...  Но  я  хотел  высказать  мысль,  что
человеческие существа слишком много едят.
     - Даже если это всего пол копченой селедки?  Тогда  Антуан  поучительно
продолжил:
     - Человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть.
     - Каково, а? Теперь господин аптекарь бьет новизной. Ибо  мне  кажется,
Антуан, что я никогда раньше не слышал этого афоризма.
     - Но, Гектор, слон поддерживает свою необычную силу лишь  травами...  и
живет, как тебе известно, сто пятьдесят лет!
     - Хватит, хватит, Антуан, помилуй!  Здоровье  через  пустой  желудок...
Старая песня! Да здравствуют скоромные дни!
     Иногда наступали проблески.
     Так, в один прекрасный день Гектор стал учителем двух учеников. Игра на
флейте, сольфеджио, гитара. Достаточно ли он знал, чтобы учить других?
     Но не все ли равно?!
     Двое учеников! Бог мой, вот удача! Двадцать су за  урок.  Да  ведь  это
целое состояние!
     Меню Гектора теперь улучшается, иногда даже масло изгоняет сало. И  все
же шербет остается строго запрещенной роскошью.

III

     Май

     Шарбоннель покидает своего земляка, чтобы жить самостоятельно.

IV

     Июнь

     Вот снова настала ожидавшаяся с  лихорадочным  трепетом  пора  большого
конкурса, пора борьбы за Римскую премию. Гектор выставляет свою кандидатуру.
Поражение, как мы видим, ничуть не выбило его из колеи. Работая с упорством,
чтобы на сей раз достичь заветной  вершины,  он  продолжает  сочинять  оперу
"Тайные судьи" на либретто своего верного друга Эмбера Феррана {Эмбер Ферран
остался его другом на всю  жизнь.  Страстный  любитель  литературы,  он  сам
написал поэму "Свадьба Оберона и Титании".}  и  пишет  героическую  сцену  с
хорами (также на слова Феррана) на тему из греческой революции.
     Убежденный, что произведение встретит всеобщее одобрение, он решил дать
его на просмотр какой-нибудь музыкальной знаменитости. После  Лесюэра  можно
было считаться с мнением лишь верховного жреца, похвала которого означала бы
посвящение в ранг великих. Но на чей суд  отдать  исписанные  нотами  листы?
Среди  всех  архитекторов  звуков  ни  один  не   казался   ему   достаточно
авторитетным. При каждом  имени,  приходившем  на  ум,  он  вскрикивал:  "Не
годится! Нужен более знаменитый, нужен кто-то получше!" В конце  концов  его
выбор пал на композитора, которого крылья славы вознесли в заоблачную высь -
на Родольфа Крейцера, тогда главного музыкального директора  Оперы.  Ректор,
бесспорно, лелеял надежду, что, подкупленный и покоренный молодым  талантом,
он включит его  произведение  в  программу  одного  из  духовных  концертов,
организуемых им в конце страстной недели.  Он  уже  видел  на  лице  маэстро
приятное изумление и слышал возгласы восторга.
     И вот, заручившись теплой рекомендацией виконта де Ларошфуко, он явился
к Крейцеру.
     "К тому же, - рассказывал он, -  Лесюэр  горячо  поддержал  меня  перед
своим собратом. Одним словом, были  основания  надеяться.  Но  долго  питать
иллюзии мне не пришлось. Крейцер, этот великий артист, автор "Смерти  Авеля"
- прекрасного произведения, по поводу которого  я,  охваченный  энтузиазмом,
сочинил ему несколькими месяцами ранее подлинный дифирамб,  -  тот  Крейцер,
что казался мне добрым и радушным, как  мой  учитель,  -  потому  что  я  им
восхищался, принял меня самым пренебрежительным и самым невежливым  образом.
Он едва ответил на мой поклон и, не глядя на меня, бросил через плечо  такие
слова: "Мой дорогой друг (он не был со мной знаком), мы не можем исполнять в
духовных концертах новые сочинения. У  нас  нет  времени  их  разучиватъ.  И
Лесюэру это  хорошо  известно".  Я  ушел  с  тяжелым  сердцем.  В  следующее
воскресенье между Лесюэром и Крейцером произошло  объяснение  в  Королевской
капелле, где последний был простым скрипачом.  В  конце  концов,  выведенный
моим учителем из терпения, он ответил, не скрывая досады: "Да на  кой  черт?
Что с нами будет, если мы станем так помогать молодым людям?.."  По  крайней
мере ему нельзя было отказать в искренности".
     Снова неудача!
     - Подумаешь! - говорит Гектор, пожимая плечами.
     Посетуем на сухость некоторых талантов. Нам  было  бы  приятнее  всегда
видеть гения в сияющем ореоле сердечности.
     Судьба не поскупилась, расточая Крейцеру свои щедроты {Родольф  Крейцер
родился в Версале в 1766 году, умер в Женеве в 1831 году. Он  оставил  после
себя много опер, и среди них "Жанна д'Арк",  "Шарлотта  и  Вертер",  "Любовь
Антония   и   Клеопатры",   "Смерть   Авеля".}.   И   высшие    почести    и
головокружительные триумфы - все познал Крейцер. По виртуозности его ставили
наравне с великим Байо, чей волшебный смычок  умел  заворожить  публику.  Он
сопровождал Бернадота, которого фантазия "Маленького  Капрала",  прежде  чем
усадить на шведский трон, сделала французским послом в Австрии.
     В Вене он сблизился с Бетховеном, отгранившим для него чудесный алмаз -
"Крейцерову сонату", которая обессмертила его имя, создав ему ореол  гораздо
более яркий, чем сам его талант. Но надменный скрипач-композитор  никогда  и
не подумал выразить хотя бы малейшую признательность  этому  титану  музыки.
Как и Керубини, которому, впрочем, Бетховен написал самое  хвалебное,  самое
пылкое, самое трогательное письмо:
     "Я ценю ваши произведения превыше всех прочих театральных произведений.
Я прихожу в восторг всякий раз, когда слышу ваше новое произведение,  и  мой
интерес к ним выше, чем к моим собственным; короче говоря, я  вас  уважаю  и
люблю".
     Керубини,  в  ту  пору  директор   Консерватории,   был   законодателем
французской музыки.
     Разве могли эти двое, эти могущественные вельможи, окруженные почетом и
славой,  снизойти  до  обездоленного  старца,   страдающего,   презираемого,
погрязшего в нищете?
     Разумеется, нет!
     Для счастливых эгоистов несчастье другого, когда о нем говорят, - всего
лишь досадная назойливость. Обидно, что эти  ревностные  жрецы  музыкального
искусства не ведают, а то и презирают  высшее  искусство  забывать  о  своем
высоком положении, искусство приходить на  помощь  в  стихийном  порыве,  не
унижая другого, искусство черпать собственное счастье в счастье другого.
     Гении, вознесенные на пьедестал, снизойдите к вашим братьям  -  гениям,
обойденным судьбой!

V

     Иные, единожды  потерпев  неудачу,  отказываются  от  своих  намерений.
Другие  восстают  против  капитуляции;  лучше   оценив   препятствие   после
столкновения с ним,  всеми  силами,  всем  отчаянным  напряжением  воли  они
стараются его преодолеть. Гектор среди  последних.  Поражение  в  предыдущем
конкурсе на Римскую премию не поколебало твердости  его  духа.  Одушевленный
уверенностью  в  своем  триумфе,  он  упорно  желал   вновь   помериться   с
конкурентами силами в суровых испытаниях славного состязания.
     Была  и  одна   трудность.   Чтобы   сосредоточиться,   а   главное   -
воспрепятствовать всякому  вмешательству  извне,  полагалось  прожить  целых
десять дней в полном заточении. И государство  требовало  денежного  взноса,
компенсирующего затраты.
     - Я твердо решил участвовать, маэстро, - дерзнул  обратиться  к  своему
учителю Гектор. -  Но,  увы...  Неужто  моему  порыву  суждено  разбиться  о
какие-то деньги?
     Лесюэр, предчувствуя длинную, уже  много  раз  слышанную  торжественную
тираду о порабощении разума мерзким, презренным золотом, решительно  оборвал
его:
     - Остановись, мой юный друг! Это я беру на себя.
     И добрый учитель заплатил.

VI

     После отборочных испытаний Гектор допущен к участию в конкурсе.  Слабый
луч надежды. Для еще большего разочарования? Как знать...  Однако  продолжим
наш рассказ...
     На конкурсе было предложено сочинить кантату  на  сюжет  "После  смерти
Орфея, растерзанного вакханками - жрицами Бахуса".
     Вакханки с головами, увенчанными плющом, с тирсами в  руках  удалились.
Ветер,  выводя  скорбную  песнь,  временами  нежно  касается  звучных  струн
полуразбитой арфы Орфея, и от этой ласки арфа изливает печаль, она плачет  о
своем хозяине  -  величайшем  музыканте  вселенной,  пред  которым  смиренно
склоняли головы самые свирепые звери. Теперь в мире разливается  необычайное
безмолвие. Лишь вдалеке, в горах, пастух...
     Но была ли эта тема по-настоящему близка бурному темпераменту  Гектора?
Унылые  руины,  разбитая  лира,  жалобный  стон  ветра,  покой   и   тишина,
вернувшиеся после великого злодеяния... Вдали исполненный  тоски,  чистый  и
скорбный, поднимается напев пастуха.  Темпераментный  Гектор,  влюбленный  в
горделивые вершины и трубные звуки, одержимый апокалипсическими  идеями,  не
мог произвести на свет манерное произведение, как он говорил,  "из  сплошных
вздохов и розовой воды". Для него сюжет был слишком идиллическим. Бесспорно,
он блеснул бы в первой части, - "Терзание Орфея вакханками".
     Он чувствовал себя в чужой стихии. В Гекторе воистину жил мятежный дух.
Он затаенно всматривался в романтические образы, скрытые  в  самых  глубинах
его существа. А потом сочинял музыку. Но не следовал канонам. Разве  ужиться
грезам со школой и твердыми правилами? "Нет, нет", - повторял он  про  себя,
создавая в уме вереницы звуков, всегда оканчивающиеся  апофеозом.  Он  любил
возвышенное и презирал слащавость! Россини {"Почитатели Россини  были  столь
же фанатичны в своем поклонении, сколь я в моем. Они были для меня предметом
ненависти и отвращения, какие едва  можно  вообразить.  Имей  я  возможность
подложить под зал театра Лувуа бочонок с порохом и взорвать  его  вместе  со
всей публикой во время представления "Сороки-воровки" или "Цирюльника", я не
преминул бы это сделать" (Г. Берлиоз, Мемуары).} заклеймен, Бетховен и  Глюк
подняты в недосягаемую высь.
     Впрочем, разве мог он соблюдать правила? Разумеется, нет  -  он  их  не
знал. Свои ощущения, свои мечты и безумные фантазии - вот что он воплощал  в
музыке.
     Таким образом, и материал и манеру сочинять -  все  черпал  он  в  себе
самом.

     Июль

     Увы! Музыкант, которому было поручено играть  на  фортепьян