енных.  Его  дочь  оделась  в  костюм
неаполитанки, и все стипендиаты в  маскарадных  костюмах  и  масках  приняли
участие в празднике.
     Но Гектору (простите,  "Весельчаку")  доставляло  удовольствие  одно  -
дуться и брюзжать {Гектор в своих "Мемуарах" признает, однако, что  директор
и его дочь имели "громоподобный успех" (весьма берлиозовское определение).}.
     Единственный проблеск в его дурном настроении наступал, когда товарищи,
желая ему польстить и, разумеется,  испытать  миг  изысканного  наслаждения,
уговаривали  его  импровизировать  на  гитаре.   Тогда   Гектор"   довольный
возможностью показать свой талант, охотно соглашался и как-то вечером пропел
одну арию из "Ифигении в Тавриде" с такой  виртуозностью  и  таким  душевным
волнением, что его слушатели рыдали.
     Оазис, где он забывался.
     Но месяц шел за месяцем, и близился час освобождения.

1832

I

     Вот краткий обзор событий по датам.

     17 февраля. Он заговаривает о возвращении.
     "Я уеду отсюда в начале мая", - писал он  своему  другу  Гуне  {В  этом
письме он высмеивает матримониальное поветрие. "Моя сестра, -  пишет  он,  -
только что вышла замуж за судью из Гренобля. Альбер Дюбуа женится на богатой
красотке из департамента Дром. Мой кузен Огюст, Этекс, Ферран,  Эдуар  Роше,
Эдуар де Карн - все они в атом году женились. Остерегайтесь! "Крепко, птицы,
берегите милую свободу". Гектор забыл, что сам дважды хотел  приковать  себя
цепями брака - к Офелии и к Камилле.}.
     Благодаря доброжелательности (а вскоре даже, "сообщничеству")  кроткого
Ораса Вернэ Гектор уехал из Италии за шесть месяцев до истечения  двух  лет,
предписанных правилами.

     12 мая. Флоренция, затем пребывание в Коте.

     28 октября. В дилижансе. На пути к столице!

     7 ноября. Париж!

     И пока он въезжает в Париж, мы остановимся, чтобы кратко подвести  итог
творчества Гектора на земле музыкальной Италии.
     Гектор  добавил  к  своей  "Фантастической"   монодраму   "Лелио,   или
Возвращение к жизни".

     Однажды в Субияко он написал сверкающую мелодию на стихи  Виктора  Гюго
"Пленница". В Ницце, в часы тревоги, правда быстро  сменившиеся  ликованием,
он  сочинил  увертюру  "Король  Лир",  набросал  увертюру  "Роб-Рой",  также
законченную в Субияко, и "Размышление" для шести  голосов  на  стихотворение
Мура "Весь мир - лишь мимолетная тень" {"Размышление" составили первый  опус
цикла "Tristia", появившегося позднее.}.
     Гектор отослал из Рима в Институт лишь экземпляр "Resurrexit" - отрывок
из "Мессы Сен-Рош" и Quartetto e Coro dei Magi" {Увертюра к "Корсару"  также
относится к 1831-1832 годам.}.
     И если в ту пору он сочинил немного, то позднее влияние  Италии  сильно
сказалось  на  его  творчестве.  Оно  очень  глубоко  ощущалось  сначала   в
романтической  симфонии  "Гарольд  в  Италии",  затем  в  опере   "Бенвенуто
Челлини", симфонии "Ромео и Джульетта" (программа ее была почти  текстуально
приведена в работе, напечатанной в журнале "Ревю Еропеен" за март - май 1832
года)  и  в  "Реквиеме",  на  монументальную  партитуру  которого   Берлиоза
вдохновил собор святого Петра в Риме, или, по мнению Жоржа  Нуффляра,  собор
во Флоренции.

II

     Что же происходит подчас в тайных лабораториях памяти? Может  быть,  на
Гектора вдруг нахлынуло прошлое?  Едва  ступив  на  парижский  асфальт,  он,
словно погоняемый чужой волей и следуя,  конечно,  указанию  судьбы,  спешит
прямо в гостиницу, где жила Офелия.
     Как? Та самая Офелия, изгнанная из его сердца?  Именно  она  -  Гэрриет
Смитсон.
     - Комната, которую занимала она, свободна? - спрашивает он.
     - Да, свободна.
     И Гектор тотчас пожелал здесь обосноваться.
     Что он увидел, переступив порог?  "Кровать,  где  она  спала  и  видела
ангельские сновидения, в которых, возможно, иногда  появлялся  и  я,  лампу,
лившую свой мягкий свет, когда я совсем близко отсюда наблюдал за отблесками
ее жизни, и этот пол, по которому ступала ее маленькая ножка".
     Так перед ним всплыло прошлое, нежное и  жестокое;  оно  разрывало  ему
сердце, вовсе не исцеленное.
     Уйдя в прошлое, он будет отныне жить, чтобы вновь  и  вновь  воскрешать
пережитые волнения.
     Но что за цель ты преследуешь, экзальтированный романтик?
     Что за цель? Кто бы мог это сказать?

     Но вот он просит у генерального  инспектора  зал  Консерватории,  чтобы
организовать в нем  исполнение  своих  произведений  {Как  сказал  он  своим
друзьям:  "Чтобы  дать  музыкальный  залп".}.  Требует  настойчиво,  держась
мнения, что добиваться робко - значит напрашиваться на  отказ.  Армии  своих
соратников, вновь созданной по его решительному слову, обладающему блестящим
даром зажигать, Гектор объявляет:
     - Теперь посмотрим, на что способен мой гений!
     И действительно, каждый увидел.

III

     Как и в недавнем прошлом, сколь это ни неожиданно и ни удивительно,  он
желал поразить и очаровать. Кого же? Офелию! В грязной гостинице "Конгре" на
улице Риволи Офелия переживала трудные дни: стесненность в средствах, утрата
благосклонности публики. С ней делили кров и хлеб, еще увеличивая  ее  нужду
(зарабатывала на жизнь она одна), пассивная, как  мебель,  мать  и  горбатая
сестра, безобразная карлица с душой, еще более уродливой,  чем  тело.  Одна,
отрешенная  от  мира,  никогда  не  выражала  своего  мнения  и  беспрерывно
вздыхала, словно подавленная трагической судьбой; другая, безутешная в своем
безобразии, не умолкая, бранилась и проклинала все живущее. От  ее  злобных,
яростных слов казалось, будто у нее изо рта падают ядовитые змеи.  Мать  еще
куда ни шло. Но сестра - эта отвратительная лилипутка - испытывала ли она по
крайней мере признательность к доброй Офелии, которая ее терпела и  кормила?
Ничуть! Она беспредельно завидовала ее обаянию и красоте. Гэрриет и в  самом
деле никогда еще не была так хороша: высокого роста, с царственной  осанкой,
перламутровым цветом кожи, изящной линией рта,  копной  золотых  волос,  где
слишком рано начали пробиваться серебряные нити, а в глазах, "ее  прекрасных
глазах цвета северного неба", - невыразимая неземная томность, совсем как  у
Джульетты и точно как у Офелии.
     Благодаря своим первым успехам она, став директрисой труппы  английских
актеров, добилась счастливой возможности представлять  шедевры  Шекспира  на
сцене Итальянского театра. Но то была директриса, не имевшая энергии,  опыта
и влияния, необходимых, чтобы руководить. Пресса,  которая  еще  недавно  ее
превозносила, теперь была жестока. Одна из газет писала:
     "Труппа, привезенная мадемуазель Смитсон, никуда не годится, включая  и
упомянутую актрису, былой успех которой у нас был результатом отнюдь  не  ее
таланта. Эта девица приезжала к нам в пору англомании, вызванной  не  только
усилиями литературы, но еще и политикой...
     В дело вмешался Романтик, и  мадемуазель  Смитсон,  которую  английские
знатоки ставили весьма низко, имела в нашей столице бешеный успех. Ныне  все
слишком изменилось и слишком прояснилось,  чтобы  это  могло  вновь  вызвать
интерес..."
     И поскольку, несмотря на  широкое  распределение  в  Париже  бесплатных
билетов, театр оставался отчаянно пустым, одна влиятельная  газета  выразила
свое мнение такой хлесткой фразой:  "Английским  актерам  вынесен  приговор:
пассажирский пароход! Погода великолепная!"

IV

     Гектор с  искренней  грустью,  окрашенной  мушкетерским  благородством,
свойственным его характеру, узнал о бедственном положении прекрасной Офелии,
приводившей его в такой восторг. Английская труппа вновь объявила  "Ромео  и
Джульетту", где Гэрриет некогда умела умирать с  такой  патетической  силой,
что все провозглашали ее медленную агонию "истинным шедевром". И в то время,
как Гэрриет пыталась  пересилить  враждебную  безучастность  Парижа,  Гектор
задумал выправить положение своей "Фантастической". Но какое отношение имеет
одно к другому? У него есть свой план,

V

     9 декабря

     в зале Меню (Консерватории) - большой день: исполняется переделанная  и
музыкально переработанная "Фантастическая".
     Среди присутствующих король критики Жюль Жанен, Генрих Гейне, Эжен  Сю,
Легуве и немало других бессмертных имен. Гектор послал Гэрриет-Офелии билеты
в литерную ложу, рядом с местом, занимаемым им самим.
     Придет ли она? Сердце Гектора часто бьется от страха и надежды. Тянутся
долгие, нескончаемые минуты. Гектор упорно оттягивает начало. Он ждет,  ждет
Офелию.
     Но вдруг словно вспышка молнии. Она! И все взгляды устремились на  нее,
прикованные ее неземной красотой. Взмах дирижерской  палочки  -  и  брызнули
первые звуки, подобные сверкающим жемчужинам.
     Сосредоточенная тишина, энтузиазм, неистовая овация  публики,  и  актер
Бокаж отчетливо произносит:
     "О, почему не могу я найти ту Джульетту, ту Офелию,  которую  призывало
мое сердце?"
     Возможно ли? Вначале Гэрриет охвачена  сомнениями:  приглашение...  это
место возле самой сцены (чтобы она лучше слышала)  и  возле  самого  Гектора
(чтобы он мог лучше наблюдать за ней)... И эта страстная  фраза,  в  которую
вплетены две ее главные роли - Джульетты и Офелии. Нет, сомнения невозможны.
Гэрриет побледнела: она поняла.
     Но что она может сказать или сделать? Она  смутилась  и,  смешавшись  с
толпой, незаметно исчезла из зала.

VI

     Гектор одержал победу. Он ликовал {30 декабря  Гектор  вновь  дал  свой
концерт.}.
     Он писал своей сестре Нанси: "Поразительный  успех...  Зал  рушился  от
аплодисментов; с тобой, добрая сестрица, случился бы нервный припадок!..  На
улице, в театре меня приветствуют люди, которых я никогда не  видел;  шум  и
громкие фразы в салонах, Опере, кулуарах, за кулисами..."
     Жюль Жанен, правда его друг, заявил: "Этот молодой человек - силища. Он
доказал..." С того дня у него появилась тьма поклонников. И теперь он вправе
сказать: "Земля, по которой я ступаю, принадлежит мне" {В ту пору  Гектор  и
его друг  Ференц  Лист  были  ярким  созвездием  на  музыкальном  небосводе.
Полистаем газеты, много писавшие о нем и о Листе. В одной из них читаем:
     "...Как оценить подобное  явление?..  Лист  обрушился  на  великолепный
инструмент, он плакал, рыдал, грезил и вздыхал, впадал в экстаз, падал ниц в
религиозном созерцании... он играл и резвился, словно молодой тигр.  Он  вас
очаровывает, подавляет; и в финале швыряет в вас удар молнии.
     Да, это не талант, а гений. Его надо видеть...
     И пока он, подобно заклинателю, метался на своем треножнике, его взгляд
почти неотрывно был прикован к молодому артисту. Нужно ли уточнять, что этим
артистом был Ректор Берлиоз?
     Исполнитель не мог сделать лучший выбор. Берлиоз был  тем  эхом,  какое
требовалось Листу. Поэтому едва смолк последний  аккорд,  пианист,  дрожа  и
задыхаясь от волнения, бросился на шею своему другу,  и  тот,  обнимая  его,
повторял:
     - О мой дорогой, великолепно! Как я люблю вас!
     Самым горячим их почитателем был Жозеф д'Ортиг в "Котидьен".
     Он  писал,  в  частности,  что  концерт   Гектора   был   "испепеляющим
музыкальным извержением".}.
     Не слава ли это? Нет, нет еще. И вообще придет ли когда-нибудь  к  нему
настоящая слава?
     В ожидании ее он вдыхал полной грудью тот фимиам,  что  ему  курили,  и
хмелел от него настолько, что восклицал:  "Я  готов  грызть  зубами  каленое
железо!" Только и всего, сущий пустяк!

VII

     Гектор, сознавая, что случай благоприятствует  ему,  просит  у  Гэрриет
разрешения ей представиться (экзальтация Гектора тем более пикантна, что  он
не  был  даже  знаком  со  своей  героиней).  Гэрриет,  еще   взволнованная,
соглашается.
     Но куда клонит Гектор? Скоро мы узнаем об этом.
     Вот они остаются  с  глазу  на  глаз,  удивленные  своим  уединением  и
сгорающие от любопытства.
     "О чем я могу сейчас ее просить?" - спрашивал себя Гектор.
     "Чего он от меня ждет?" - думала Офелия, надеясь, что бурный композитор
навсегда похоронил свой безумный проект об  их  женитьбе,  смутные  слухи  о
котором когда-то до нее доходили.
     Минута неловкого молчания. Оба не осмеливаются даже взглянуть  друг  на
друга. Кто же из них двоих произнесет, наконец, первое слово?  Впрочем,  как
это сделать? Она говорила на ломаном французском, он  коверкает  английский.
Они должны чувствовать к тому же, что ничто их не роднит.  Она  приехала  из
своей туманной Ирландии,  он  -  из  солнечного  Дофине.  Он  принадлежит  к
буржуазной семье с укоренившимися  предрассудками,  устойчивыми  традициями,
привязанной к родной земле. Она же - артистка, дитя  свободы,  странствий  и
фантазии. Итак, никаких точек соприкосновения - ни язык,  ни  происхождение,
ни среда. В конце концов Гектор приподнятым тоном, который  так  близок  его
"вулканическому" романтизму, отваживается произнести:
     -  Я  благословляю  провидение,  даровавшее  мне  эту  минуту   высшего
восторга.
     Что ответила она? Ничего достоверного об этом  необычном  разговоре  не
известно.

VIII

     Так или иначе, но они увиделись вновь.
     По всей вероятности,  вначале  она  его  терпела,  потом  смирилась  и,
наконец, свыклась с этим примирением, граничащим с благосклонностью.
     Он  же  с  первого  мгновения  неистово  запылал.  Уж  такой  был   его
"фосфорический" нрав, как любил говорить он сам. Ради  нее  он  мог  бы,  не
задумываясь, пустить себе пулю в лоб -  разумеется,  в  чисто  романтическом
пылу. Величие Вертера.
     Ложась в постель, в то углубление, которое как  бы  хранило  след  тела
Офелии, он поднимался до высших сфер блаженного забытья. Однако  стоило  ему
открыть глаза, как начинало щемить сердце: он воскрешал в  памяти  сцены  из
спектаклей, где она целует не его, а другого, и осмеливается умереть  не  на
его - на чужих руках.
     - Нет,  довольно!  -  восклицал  он.  -  Она  должна  принадлежать  мне
безраздельно, мне одному!

IX

     Теперь  Гектор  держится  женихом,  несмотря  на   явную   враждебность
горбуньи, этой страшной ведьмы, которая принимала насмешливо-угрожающий  вид
всякий раз, когда Гектор представал перед Офелией. Однажды она бросила ему в
лицо:
     - Будь у меня побольше сил, я вышвырнула бы вас в окно!
     Из-за злобы обиженной природой сестры, из-за  невыдержанности  Гектора,
из-за чередования волн то  безрассудства,  то  благоразумия,  захлестывавших
Гэрриет, весь этот обычно усыпанный розами период  безмятежного  очарования,
когда два существа, открывая друг друга, будто познают чудо и лишь стремятся
слиться воедино,  был  для  них  беспокойным  и  облачным.  Ссоры  сменялись
примирениями, приливы непрерывно следовали за отливами - то грозы, то  ясное
небо.

1833

I

     30 лет.

     Гектор решил: "Пора кончать!"
     И написал отцу, что намерен жениться на ирландке Гэрриет Смитсон.

     Гром ударил в  бастион  французской  буржуазии;  самый  яркий  роялист,
ультрабелый доктор Берлиоз и строгая, набожная госпожа Берлиоз поставлены  в
известность о брачной авантюре, в которую решил броситься бунтарь Гектор.
     Старики в растерянности смотрят  друг  на  друга:  возможно  ли?  Потом
госпожа Берлиоз по обыкновению разражается тирадой:
     - Какая-то актриса, таскавшаяся  из  страны  в  страну  по  театральным
подмосткам! (Госпожа Берлиоз всегда преувеличивала.)  Чужой  крови  и  чужих
обычаев! Разорившаяся женщина,  к  тому  же  вся  в  долгах!  Тогда  как  он
принадлежит к семье судей и нотариусов. - И, не закрывая рта, продолжала:  -
Создание, о котором он сам после первого, быстро угасшего пожара заявил, что
без призмы сцены и ореола Шекспира она ничего не стоит {Надо  признать,  что
Гектор, впервые получив отказ Гэрриет, грубо высказался по ее адресу.}.
     И театрально по всем правилам закончила: - Мой сын, я вас  проклинаю!..
Вы унесете на тот свет грех за смерть вашей матери, которая всю  свою  жизнь
была святой. Слышите ли вы меня? - добавила она  еще  торжественнее,  словно
Гектор находился поблизости. - Слышите?
     Доктор под шквалами бури не в силах был вымолвить ни слова. Да и мог ли
он что-нибудь сказать? Он никогда не  осмеливался  прерывать  свою  властную
жену.
     Наказать сына? Ни за что! Он страдал, не испытывая злобы. Защитить его?
Тогда госпожа Берлиоз предала бы анафеме и его самого.
     Так или иначе, но отец формально запретил сыну жениться.
     - Таков мой долг, - просто сказал отец.
     Но Гектор не сдается. Он утверждает, что  в  этом  деле  затронута  его
Честь (с преувеличенно большой буквы). Он боролся наперекор всем стихиям и

     14 февраля

     (к сожалению, во всяком  случае,  отца)  он  подписывает  у  парижского
нотариуса Гюйо первую просьбу о разрешении родителей на вступление в брак.
     Что теперь с ним станет? Отныне он в ссоре с  семьей  и  берет  в  жены
Офелию вместе с долгами, которые она наделала (четырнадцать тысяч франков  -
по тому времени крупная сумма).  Ему  это  безразлично!  Гектор  -  истинный
мушкетер.
     Но, увы, героизма и любви недостаточно, поскольку ими  не  будешь  сыт.
Сражаться со шпагой в руке благородно, но существует еще и голод.
     Ползать по земле, когда имеешь крылья! Проклятые  материальные  заботы!
Жизнь к Гектору жестока и несправедлива. Но ничто не заставит его отказаться
от брачных уз, к которым  он  стремится,  от  тех  уз,  что,  возможно,  еще
усугубят его невзгоды.
     Генриетта {С этого момента Гектор не звал свою невесту ни  Офелией,  ни
Гэрриет, а Генриеттой.} должна быть всем обязана ему, ему одному; мало того,
она должна принадлежать только ему, принадлежать безраздельно.  И,  страстно
желая принести жертву, которая бы его возвысила, он предлагает ей полученную
стипендию, столь необходимую ему самому. Плевать! Что ему  стоит  обходиться
без обеда! Если потребуется, он отдаст ей всю свою кровь до последней капли.
     Браво, Гектор, однако на что будет он жить со своей Генриеттой?  У  них
за душой ни су.
     Тогда  он  уходит  с  головой  в  устройство  торжественного  вечера  -
бенефиса,  это  должно  было  уменьшить  пыл  кредиторов,   осаждающих   его
избранницу. Во всяком случае, так он надеется.
     Гектор призывает, уговаривает, донимает своих верных товарищей.  Каждый
обязан сделать все возможное для  бенефиса,  хотя  он  и  так  обещает  быть
успешным.
     "Но, но, не торопитесь!" -  вскричала,  должно  быть,  злая  судьба.  И
несправедливая, глупая судьба еще раз усеяла путь шипами.

     1 марта

     Генриетта, выходя  из  кабриолета  возле  ведомства  изящных  искусств,
поскользнулась и сломала ногу.
     Какая трагедия!
     "Перелом большой берцовой  кости!"  -  уточнил  доктор,  поспешивший  к
несчастной женщине, которая мучилась и кричала. А рядом с  ним  у  изголовья
кровати Гектор, как всегда без меры, рыдал, клял, угрожал  и  взывал  к  уже
давно забытому богу.

II

     Но для чего все эти слезы, брань и проклятья? Чтобы разыграть  трагедию
скорби? О нет, Гектор не был, конечно, лишен экстравагантности,  но  у  него
было и доброе сердце. И он это доказал. Воздадим ему должное!
     Он осмыслил случившееся несчастье и поклялся, что оно не остановит его.
В голове Гектора ни на миг не  промелькнула  мысль  отступить.  Он  сделался
самой внимательной и самой нежной  сиделкой.  Несмотря  на  бессонные  ночи,
лишавшие его сил, он неустанно продолжал хлопотать, чтобы заработать немного
денег,  немедленно  превращаемых  в  лекарства.  И   как   только   микстура
оказывалась у него в руках, он спешил,  спешил  принести  ее  своей  раненой
горлице.
     Однако  Генриетта  невольно  оказывалась   виновницей   постигших   его
треволнений, нищеты и отверженности. Отверженности? Да, он стал парией.
     Из всей семьи Гектора ему писала одна Адель, да и то  тайком  от  мужа,
судьи Паля, фанфарона и любителя громких фраз, который все  знал,  обо  всем
высказывался с апломбом, пересыпая речь афоризмами.