являла  собой
полную его противоположность. Она постоянно пребывала в состоянии  неистовой
ярости. Никто и ничто не могло заслужить ее  снисхождения,  Она  беспрерывно
поучала и порицала, грозила и проклинала. Возле тихой глади  озера  извергал
кипящую лаву вулкан.
     И мягкосердечный доктор уступал и уступал, всегда предпочитая мир  даже
ценой унизительной покорности потрясениям битвы, пусть и победоносной. Но по
поводу карьеры Гектора они были совершенно единодушны.

III

     Гектор, с каждым днем все решительнее убегавший с лекций  по  медицине,
стал завзятым театралом; родители же его пребывали в  неведении  о  подобном
проявлении самостоятельности.
     В партере он выделялся неудержимой горячностью. Движет  им  негодование
или восхищение - он высказывается в полный голос. И немало  случалось  из-за
него неприятностей.
     Однажды  вечером,  поддержанный  компанией  юных  фанатиков,  таких  же
романтиков, как он сам, Берлиоз прямо с места потребовал  скрипичного  соло,
виртуозно исполнявшегося Байо, которое дирекция  осмелилась  ампутировать  у
балета "Нина, или Безумная от  любви".  И  если  верить  Берлиозу,  пришлось
опустить занавес, а наш юный герой продолжал, не умолкая, кричать:
     - Байо! Байо! Куда вы его девали?
     Какой поднялся шум, а потом и бунт! Самые буйные зрители,  сочтя  такую
купюру кощунством, яростно устремились в оркестр, круша  стулья  и  пюпитры,
прорывая кожу на литаврах, разбивая инструменты.
     При исполнении "Ифигении" во время пляски скифов  он  закричал  во  всю
силу своего голоса:
     - Не смейте править Глюка! Никаких тарелок здесь нет!
     - Нет тарелок, нет тарелок! -  хором  подхватили  его  юные  друзья.  -
Убрать тарелки!
     А сразу по окончании монолога Ореста;
     - Там не должно быть тромбонов!
     И его сообщники, создавая невероятный шум, хором завопили:
     - Гнать тромбоны! Гнать тромбоны!
     Если же Гектор удостаивал кого-либо своим одобрением,  то  вся  ватага,
послушная его приказам, разражалась неистовыми аплодисментами, а за  ними  в
подкрепление неслись  исступленные  выкрики:  "Браво!  Браво!"  И  весь  зал
следовал их примеру, так как эти юнцы знали толк в музыке.
     Поэтому в театре  хорошо  знали  этого  "трудного  ребенка"  -  рыжего,
взлохмаченного, с горящими глазами; постоянно видели, как  он,  с  жадностью
погрузившись в партитуру, лихорадочно следит за игрой оркестра,  то  и  дело
подавая сигналы хлопкам или свисту.

IV

     Именно в театре и завязалась дружба Гектора с Жероно  -  юным  учеником
Лесюэра, драматизировавшим для него "Эстеллу" Флориана. Их дружбу  скрепляло
общее чувство - оба поклонялись  романтизму.  И  Жероно  представил  Гектора
своему учителю.
     Жан Франсуа Лесюэр {Лесюэр родился в 1763 году, умер в  Париже  в  1837
году. При знакомстве Гектор осмелился передать ему свою кантату для большого
оркестра на поэму Мильвуа "Арабский конь" и в придачу трехголосный  канон.},
память о котором быстро угасла (время не  любит,  когда  слава  бросает  ему
вызов), пережил чудесную, но короткую пору славы. О  быстротечное  время!  В
шестнадцать лет он капельмейстер, затем по конкурсу, а не по особой милости,
он получает должность управляющего метризой  {Метризы  -  музыкальные  школы
церковных певчих во Франции, существовавшие при католических храмах.  (Прим.
переводчика.)} при соборе Парижской богоматери. В те  годы  его  музыкальные
произведения  -  подлинный  взлет  к  небесам.  Люди  толпами  ломились  под
величественные своды  храма,  чтобы  упиться  благостными  звуками,  как  бы
идущими  из  потустороннего  мира  и   потрясающими   душу.   Однако   закон
человеческого общества гласит: либо быть мишенью для зависти, либо прозябать
в тени безвестности. Лесюэр, повинный в том, что преуспел, вызвал яростные и
злобные пересуды. Ему пришлось прекратить борьбу, и он удалился, хотя  и  не
исчез, - из церкви он перешел в театр. Начав в тридцать лет, он  пишет  одну
за одной оперы "Пещера", "Поль и Виргиния", "Телемак",  а  позднее  -  много
других выдающихся произведений, и среди них "Оссиан, или Барды".
     Мария-Антуанетта оценила  его  талант  и  тот  умиротворяющий  уход  от
действительности, какой вызывали его возвышенные произведения.
     Наполеон сделал его дирижером своей императорской  капеллы  и  назначил
ему пенсию, а как-то после триумфального концерта вручил музыканту массивную
золотую табакерку с тонкой гравировкой, внутри которой сверкал крест  ордена
Почетного легиона. Реставрация, в свою очередь, высоко оценила его  заслуги.
Лесюэр стал членом  Института  {Институт  (Французский  институт)  -  высшее
официальное  учреждение,  объединявшее   в   то   время   четыре   Академии:
французскую, надписей и медалей, наук, изящных искусств. В 1832 году  в  его
состав была включена также Академия моральных и  политических  наук.  (Прим.
переводчика.)} и одновременно получил звание профессора Консерватории.
     Такое положение он в то время и занимал.  Однако,  как  и  прежде,  его
окружала  жестокая  враждебность.  Презирая   пресмыкательство,   знаменитый
музыкант  испытывал  отвращение  к  сделкам  в  искусстве.  Но,   увы,   его
непримиримость вскоре была сочтена вызовом, и в конце концов он был  отрешен
от должностей.
     Предчувствовал ли  Лесюэр,  что  Гектору  уготованы  те  же  бури,  что
сотрясали его собственную жизнь, и те же несправедливости, что  обрушивались
на него самого? Возможно, и так. Или же он любил в Берлиозе то обожание, что
испытывал ученик к своему учителю? Может быть, выдающийся композитор видел в
нем зеркало и, таким образом, любовался отражением собственного величия? Как
знать! Ведь и самым великим не чужды такие слабости.
     Лесюэр полюбил юного Берлиоза с первой же встречи и принял его в  число
своих частных учеников.

1824

     Берлиоз, в котором уже пробиваются ростки гения, намерен сразу стать  в
ряд авторитетов. В двадцать один год его вера в себя непоколебима.  Впрочем,
судьба любит, когда ее торопят и грубо хватают за горло.
     Его так распирают бушующие страсти, что ему не  терпится  излить  их  в
музыке.
     И вот он сочиняет "Торжественную мессу".
     Написана последняя нота - и тотчас же разум его распаляется.  "Вот  это
будет успех! - думает он. - Триумф на весь Париж, потом на всю Францию,  при
всей своей недоверчивости приведенную в восторг.  И  во  всех  церквах  сами
запоют органы, покоренные моей  "Торжественной  мессой",  столь  близкой  их
душе".
     Как прекрасна вера в себя, присущая юности! Закрывая глаза, что  же  он
видит?  Гектор  видит  Институт,  зеленые  одежды,  но  вместо  традиционной
треуголки  его  венчает  лавровый  венок,   словно   на   челе   избранников
бога-отца... Орден Почетного легиона... Его имя звучит  под  крышами  убогих
хижин и роскошных дворцов.
     Горячая вера в успех способна  сдвинуть  горы,  он  мечется,  хлопочет,
организует, щедро растрачивая силы.
     Но где взять денег на расходы?
     И вот он пишет Шатобриану - своему богу слова,  образа,  музыкальной  и
крылатой прозы.
     Но, увы, Шатобриан, легко расстававшийся с деньгами, когда его  кошелек
был полон, переживал тогда пору безденежья.
     Его действительно должна была огорчить  необходимость  ответить  такими
горькими строками:

                                               "Париж, 31 декабря 1824 года.

     Вы просите у меня тысячу двести франков, сударь. У меня  их  нет;  будь
они у меня, я бы их вам прислал. У меня нет никаких возможностей оказать вам
услугу, обратившись к министрам. Я принимаю, сударь, живое участие  в  ваших
затруднениях. Я люблю искусство и чту артистов. Но испытания, которым талант
иногда подвергается, способствуют его торжеству, а день успеха вознаграждает
за все, что пришлось выстрадать. Примите, сударь, мои глубокие  сожаления  -
они совершенно искренни,

                                                             Шатобриан" {*}.

     {* Шатобриан вызывал восторженное поклонение всех юных романтиков.  Для
них  это  был  светоч.  Виктор  Гюро  писал  в  дневнике  на  пороге  своего
четырнадцатилетия: "Я хочу быть Шатобрианом или ничем".}

1825

     Упрямо стремясь к цели, страстно доказывая и убеждая, он  собирает  сто
пятьдесят музыкантов из Итальянского театра  и  Оперы.  Затем  в  кабриолете
колесит по всему Парижу,  заезжает  в  редакции  газет,  где  куется  слава.
Повсюду он разжигает энтузиазм.
     - Приходите, приходите все! - призывает он. - Это будет кульминационный
момент в летописи музыки.

     В судьбе Гектора стрелки часов отмечают важную минуту.
     10 июля "Торжественная месса для большого оркестра г. Берлиоза, ученика
г. Лесюэра" заполняет звуками церковь Сен-Рош, где собралась  снисходительно
настроенная аудитория - аудитория заранее  покоренных  друзей  и  скептиков,
заинтересованных объявленным шедевром  и  готовых  рукоплескать  незрелости,
даже посредственности. Но музыка была  выше  посредственности,  выше  просто
преемлемости - она была достойна похвал. И публика, готовая довольствоваться
сочинением заурядным, приняла с удовлетворением то, что заведомо  была  рада
почитать за лучшее. Девицы Лесюэр -  дочери  учителя  -  разжигали  страсти.
Гектор ликовал.
     Кюре церкви Сен-Рош поспешил поздравить  автора  и  заверить  его,  что
музыка, "испорченная Ж.-Ж. Руссо", находится отныне в надежных руках {Ги  де
Пурталес, Берлиоз.}.
     "Корсар"  -  газета,  на  которую  Берлиоз  уже  оказывал  влияние,   -
подчеркивала именно это суждение.
     Тут-то и случилось самое поразительное  событие,  которое  укрепило  бы
обескураженное,  смертельно  раненное  сердце.  Так  как  же  не  опьяниться
честолюбивому сердцу, распираемому слепой верой и безмерной  надеждой?  Ведь
сердце, бившееся в груди Гектора, беспрестанно  напоминало  этому  пылающему
романтику: "Ты рожден для чудесной судьбы - для музыки".
     Однако что это за  событие?  Заслуженный,  признанный  композитор,  чей
светлый ум и безупречную  честность  поистине  невозможно  было  оспаривать,
произнес, словно изрек оракул, следующее пророчество:
     - Гектор Берлиоз, вы не будете ни медиком,  ни  аптекарем,  вы  станете
великим композитором. Вы отмечены гениальностью, и я вам говорю это  потому,
что такова истина.
     В двадцать два года - и гений! Гений ли?..  Фантазер,  весь  ушедший  в
ритмы и жадный до  гармоничных  созвучий,  но  совершенно  невежественный  в
композиции. Едва раскрывшаяся душа, едва созревший ум.
     Но кто, кто взял на себя смелость так  прорицать?  Лесюэр!  Сам  Лесюэр
совершил над Гектором таинство музыкального причастия.

II

     Изречение Лесюэра вовсе не было откровением для  Гектора,  и  без  того
убежденного в своем высоком даровании, оно лишь  подтвердило  его  мнение  о
себе. Тем не менее слова учителя привели его в восторг, и он тотчас отправил
родителям безумный рассказ об этом знаменательном событии - великий  маэстро
публично возвестил его гениальность.
     Разумеется, "Месса" имела немалый успех, но под его лихорадочным  пером
одобрение  публики  (он  скромно   называл   свое   произведение   шедевром)
превратилось в бурю восхищения и  рукоплесканий.  Ничто  в  отчете  не  было
упущено, ни о чем  не  говорилось  просто,  все  было  преувеличено:  наплыв
упоения,  а  затем  экстаз  аудитории;  оркестранты,  с  трудом  сохраняющие
сознание под натиском  величественных  созвучий;  покоренные  слушатели,  и,
наконец, учитель Лесюэр, который, не в силах сдержать свои чувства,  бросает
в лицо публике: "Гектор Берлиоз, вы гениальны!"

     Сможет ли яркая картина, созданная Гектором, польстить родным  и  таким
образом приглушить их враждебность к его призванию?
     Нет! И отец и мать придерживались того  мнения,  что  Гектор  сбился  с
пути, и добрый доктор неоднократно призывал своего сына "оставить погоню  за
химерой и вернуться на прямую стезю к почтенной карьере".
     Но тщетно!  Призывы  к  разуму  при  всей  их  настойчивости  не  могли
поколебать  решения  этого  фанатика,  потому  что  разум,  считал   Гектор,
повелевает подчиниться призванию, ибо оно и есть голос судьбы.


1826

I

     И вдруг гроза!
     Для исполнения "Мессы Сен-Рош" Гектор одолжил тысячу двести  франков  у
своего  друга  Огюстена  де  Пона  {Ги  де  Пурталес  представляет  его  как
"дворянина  из  Сен-Жерменского  предместья".},   располагавшего   приличным
состоянием.
     Отрывая по су от своей скудной пенсии, подобно тому  как  выпускают  по
капле кровь из вен, Гектор смог вернуть своему заимодавцу триста франков.
     Но, выбившись из сил от этой героической жертвы, он открыл отцу правду,
разумеется, подправленную и затушеванную.
     "Огюстен де Пон, - сообщал он, - ссудил мне шестьсот франков.  Половину
я смог ему вернуть. Не согласишься ли ты покрыть мой долг?"
     И добрый доктор Берлиоз, направив  меценату  сумму  в  триста  франков,
поверил, что полностью освобождает своего дорогого сына от долгов.
     Шло время, но обескровленный долгом  Гектор  не  делал  взносов.  Тогда
Огюстен де Пон, желая облегчить положение своего должника, чьи  лишения  его
растрогали,  написал  доктору  Берлиозу  деликатное  письмо.   Мог   ли   он
подозревать, что Гектор лгал, не желая сразу испугать отца  большой  суммой.
Разумеется, нет!
     Таким образом, бережливый и щепетильный доктор  Берлиоз,  для  которого
взять взаймы было равносильно краже и к тому же уплативший  триста  франков,
внезапно узнал, что его сын все еще сидит в долгах. Долги! У него-то их нет.
Напротив, уходя от  бедняков,  которых  он  лечит  бесплатно,  доктор  часто
оставляет на столе мелкую или крупную монету, чтобы там  задымила,  наконец,
вкусная похлебка с салом.
     На сей раз он возмущается, выходит из себя и, разумеется, не без нажима
своей сварливой супруги,  решает  лишить  Гектора  денежной  помощи.  И  вот
ежемесячная пенсия в 120 франков отменена.

II

     Что же делать нашему романтическому герою под натиском бури? Отказаться
от музыки, сдаться? Только не это! Он будет бороться вопреки всему!
     "К моей давней любви к  путешествиям,  -  пишет  он,  -  присоединилась
страсть к музыке, и я решил тогда обратиться к агентам иностранных  театров,
чтобы получить место первого или второго флейтиста в  каком-нибудь  оркестре
Нью-Йорка, Мехико, Сиднея или Калькутты. Я бы уехал в Китай, стал  матросом,
флибустьером, буканьером, дикарем - только бы не сдаться. Таков уж мой нрав.
Если я во власти страстей, так давить на мою волю бесполезно и даже опасно -
это все равно, что прессовать пушечный порох в надежде избежать его взрыва".
     И впрямь ничто не может поколебать его веру в себя.
     Его сила в  энтузиазме,  а  человек,  исполненный  энтузиазма,  глух  к
парализующим советам других. Советы не стоят внимания, раз  он  в  состоянии
доказать их несостоятельность. Осторожность, считает он, - пристанище слабых
и покорных, тех, кто не  верит  в  себя.  Плохо  ориентируясь  в  окружающей
действительности,  он  считает,  что  легко   преодолеть   любые   преграды,
препятствия на то и даны, чтобы ощутить всю меру своих сил. Все ему  видится
простым, прекрасным, возможным. Воля итого человека, которого ничто не могло
ни смутить, ни поколебать, готова была сокрушить горы.
     Итак, от энтузиазма к сильной воле.
     Бывает, что малодушные, осуждая энтузиастов, восклицают:
     - Это безумцы!
     Но безумцы ли они?..
     Поклонимся в ноги тем, кто умеет побеждать и торжествовать победу.

III

     Итак, послушайте, что делает Гектор, страстно влюбленный в Томаса Мура,
Вальтера Скотта и Байрона, упивающийся Бетховеном,  Глюком  и  Вебером,  уже
мечтающий о романтизме, о том, чтобы облечь жизнь в сказочную феерию.
     Первого марта должен открыться  Театр  новостей.  Смирив  свой  нрав  и
сдерживая честолюбие,  Гектор  просит  места  оркестранта  -  можно  второго
флейтиста, можно третьего. Увы. все уже занято. Ну что ж, раз надо - я  буду
хористом.
     И вот он взбирается по маленькой, смрадной лестнице и  входит  в  узкую
комнату, где с полдюжины кандидатов ожидают экзаменатора. Среди них  кузнец,
уволенный из театра актер и певчий из церкви Сент-Эсташ. Есть здесь и ткач.
     Гектор  одерживает  верх.  Не  столько   благодаря   таланту,   сколько
дерзостью, приведшей в замешательство даже певчего, чей  голос,  исполненный
чистой веры, елея  и  переливов  драгоценных  камней  и  привыкший  страстно
взывать к господу, был сладок, как мед, и чист, как хрусталь.
     И Берлиоз оказывается затерянным в разношерстной толпе хористов.

IV

     О эти хористы! Один - ассенизатор в жизни и знатный вельможа на  сцене;
другой - забитый рассыльный, снедаемый голодом, а здесь - бравый  карабинер.
И в  этом  сборище  (какое  недоразумение)  Гектор,  облачившись  в  пышный,
фальшивый костюм, выбивается из сил, не печалясь о  том,  что  унижает  свое
призвание; он  едва  сдерживает  желание  модулировать  куплеты,  в  которых
убожество слов усугубляет бедность мелодии.  И  все  это,  увы,  при  пустом
желудке, потому что он зарабатывал гроши - лишь пятьдесят франков  в  месяц.
Несчастный! Платить за комнату, есть, одеваться, учиться  -  и  все  это  на
пятьдесят франков. Какая  нищета  даже  для  того,  кто  преуспел  в  умении
отказывать себе во всем и жестоко истязать себя лишениями, будучи  уверен  в
завтрашнем торжестве! Все же, преодолевая отвращение, он пел своим баритоном
и  думал  о  вдохновенных  произведениях,  где  суровое  благородство  стиля
околдовывает душу. Какая горькая участь и при этом какое  величие!  {Однажды
ему пришлось петь с огромным нарывом в горле, который мешал  дышать.  Гектор
беспрестанно клял его, а  возвратясь  домой,  схватил  старый  ножик  и  без
колебаний вспорол ужасный гнойник.}
     Накануне спектакля наш смиренный хорист, идя на страшный  риск  -  быть
безжалостно уволенным, сбежал из Театра новостей, чтобы усладиться настоящей
музыкой. Забравшись на галерку, он неистово аплодировал  Глюку,  прозванному
"Микеланджело музыки", великому Глюку -  любимому  композитору,  которого  в
своем энтузиазме он роднил с главой немецкой романтической школы -  Вебером.
Его лихорадочное восхищение двумя гигантами музыки доходило до исступления.
     А он, Гектор, - мужественный и рано развившийся талант, уже исполненный
пафоса, - долгими часами выводил глупые, претенциозные мелодийки.
     За пятьдесят франков в месяц.
     "Что из того, - говорил он  про  себя,  повторяя  бестолковые,  избитые
фразы, - что из того, что я так низко стою, если главное осталось  при  мне!
Выигрывая время, я выигрываю надежду. Нищета меня не сломит.  Я  одержу  над
ней верх.
     Я добьюсь успеха - вопреки всему!"

     Июнь.

     Хорист и кандидат на Римскую премию! Ползая по земле, человек стремится
к звездам.
     Он ни перед чем не отступит, ничто его не смутит,  ничто  не  устрашит.
Бубня на  сцене  пошлые  куплеты,  Гектор  готовится  показать,  на  что  он
способен. Но разве достаточно одного только мужества? Разумеется, нет! И его
исключают из числа претендентов на премию  при  первой  же  пробе,  даже  не
допустив до участия в конкурсе. Какой провал!
     Узнав о поражении, он пожал плечами и решительно пробормотал:  "Мы  еще
посмотрим!"

V

     Доктор Берлиоз прослышал о странных выходках сына. Неизвестно,  был  он
больше удивлен или удручен. Думается, что он был раздражен, но в  озлобление
вкрадывалось и некоторое восхищение столь великолепной самоуверенностью. Как
бы то ни было, но его жестокая решимость  становится  еще  тверже  -  и  вот
взбалмошный сын бесповоротно лишен средств к  существованию.  Была  ли  тому
причиной безрассудная попытка, столь плачевно провалившаяся? А  может  быть,
долг Огюстену де Пону? Однако что толку говорить о причине.  Нас  интересует
только результат.
     Добрый учитель Лесюэр шлет отцу  Гектора  пис