та... глубокому раздумью или почти молитвенному изучению окружающего; что до "опробования", то мне кажется, ей это непонятно, и единственное, что представляется мне в работе чуждым привнесением, это подключение категорий эпического театра... Романы Кафки - это не режиссерские сценарии для экспериментального театра... Они нечто совсем иное - это последние, исчезающие пояснительные тексты к немому кино (которое совсем не случайно почти в одно время со смертью Кафки исчезло); двусмысленность жеста есть двузначность между погружением в полную немоту (с деструкцией языка) и возвышением из нее в музыку; так что, по-видимому, наиболее важное звено в констелляции "жест - животное - музыка" - это изображение безмолвно музицирующей собачьей группы... которое я без малейших колебаний ставлю в один ряд с "Санчо Пансой"". (Письмо Визенгрунда).
    23) "А посему концепции мира как "театра" спасения, в самом безмолвном подразумевании этого слова, конститутивно принадлежит и мысль, что сама художе-
281
    ственная форма Кафки... к театральной форме стоит в крайней антитезе и является романом". (Письмо Визенгрунда)
    24) В "Процессе", считает Брехт, прежде всего кроется страх перед неостановимым и нескончаемым ростом больших городов. Он по самому своему сокровенному опыту знает тот давящий кошмар, который вызывает в человеке подобное представление. Непостижимые взаимосвязи, зависимости, изоляция, в которые загоняют людей сегодняшние формы существования, находят себе выражение в больших городах. С другой же стороны, они находят себе выражение и в потребности в "вожде", который для обывателя является тем, на кого - в мире где каждый кивает на другого и так легко друг от друга отделаться - можно взвалить ответственность за все свои невзгоды. Кафка, считает Брехт, видел перед собой только одну, одну-единственную проблему - проблему организации. Что его завораживало, так это страх перед муравьиным государством: как люди сами себя отчуждают формами своей совместной жизни. И определенные формы этого отчуждения Кафка предвидел, как, например, методы ГПУ. Вот почему "Процесс" - книга пророческая.
    25) "Соседняя деревня". Брехт: эта история - противоположность истории про Ахилла и черепаху. До соседней деревни рассказчику никогда не добраться, потому что поездку эту некто заранее компонует из самых мельчайших - и это не говоря о возможных несчастных
282
    случаях - ее частей. Тогда и получается, что для такого путешествия целой жизни не хватит. Но тут вся ошибка именно в этом "некто". Ибо как сама поездка верхом разнимается на части, точно также разнимается и путешественник. И как утрачивается единая слитность жизни, так утрачивается и ее краткость. Она может быть сколь угодно краткой. Это уже неважно, ибо в соседнюю деревню приедет верхом уже не тот, кто в нее выехал.
*   *   *
    26) Брехт исходит из фиктивного представления, что, предположим, Конфуций написал трагедию или Ленин сочинил роман. Это, как он объясняет, было бы воспринято как вещь неподобающая, как поведение, их не достойное. "Предположим, вы читаете отменный политический роман и только после узнаете, что его написал Ленин, - вы тут же измените свое мнение и о романе, и об авторе, причем к невыгоде обоих. И Конфуцию нельзя было сочинить пьесу на манер Еврипида, к ней отнеслись бы как к чему-то не достойному его. А вот притчи таковыми не считают". Короче, все это сводится к различению двух типов литераторов: визионера /восторженного/, для которого /достоинство/ все всерьез, с одной стороны, и ироничного созерцателя, для которого отнюдь не все всерьез, с другой. К какой из этих двух групп относится Кафка? Вопрос этот неразрешим. Но
283
    именно неразрешимость этого вопроса есть знак того, что Кафка, как и Клейст, как Граббе или Бюхнер, - это человек, потерпевший крах. Его исходный пункт - это парабола, притча, которая держит ответ перед разумом и поэтому не придает слишком серьезного значения тому, что касается словесного изложения. Однако и парабола тоже подлежит формовке. Так она перерастает в роман. И зародыш романа, если присмотреться, она несла в себе изначально. Она никогда не была прозрачной до конца. Кстати, Брехт убежден в том, что Кафка обрел свою форму не без Великого Инквизитора Достоевского и не без влияния еще одного параболического места в "Братьях Карамазовых", там, где труп святого старца начинает смердеть. Так что у Кафки парабола пребывает в постоянном споре с визионерством. Но Кафка, как визионер, по Брехту, видел грядущее, не умея разглядеть настоящее.
    27) Брехт. К Кафке надо подходить вот с какой стороны: что он делает? и как при этом держится? И смотреть первым делом на всеобщее, а не на особенное. И тогда выяснится, что жил он в Праге в дурной среде журналистов и литераторов-зазнаек, в этом мире главной, если не единственной реальностью была литература; из подобного способа мировосприятия вытекают сильные стороны Кафки и его слабости - его художественная значимость, но и его всяческая никчемность. Он обычный еврейский мальчик - как можно было бы запечатлеть и тип арийского мальчика, - хилое и безрадостное создание, спер-
284
    ва просто пузырь на крикливом болоте пражской культуры, и больше ничего. Но потом, однако, в нем все же проявляются определенные и весьма интересные стороны. Главное в том, чтобы Кафку прояснять, то есть формулировать практические выводы, которые можно извлечь из его историй. Что таковые выводы извлечь можно - это вполне вероятно, это нетрудно допустить хотя бы по подчеркнуто спокойному тону, который определяет манеру этого повествования. Но выводы надо искать такие, которые направлены на всеобщие великие беды, которые досаждают современному человечеству.
*   *   *
    28) Брехт: надо представить себе беседу Лао Цзы с учеником Кафкой. Лао Цзы говорит: "Итак, ученик Кафка, тебе стали непонятны и жутки организации, формы правовой и экономической жизни, среди которых ты живешь? - Да. - Ты больше не можешь в них сориентироваться? - Не могу. - Вид акции тебя страшит? - Да. -И поэтому ты взыскуешь вождя, чтобы было за кого держаться, ученик Кафка". Это, конечно, никуда не годится, говорит Брехт. Я-то лично Кафку не приемлю. Его образы очень хороши. Что до остального, то это просто напускание туману и таинственности. Это все хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить".
    29) "Соседняя деревня". Мое толкование: истинная мера жизни - это память. Она, подобно молнии, способ-
285
    на пробегать всю жизнь мгновенно. Так же быстро, как можно отлистнуть назад пару страниц, она способна промчаться от соседней деревни до того места, где всадник принял решение пуститься в путешествие. Для кого, как для старика, жизнь превратилась в писание, те могут читать это писание только от конца к началу. Только так они встречают самих себя, и только так, убегая от настоящего, они способны эту жизнь понимать.
    30) В каком месте у Фрейда говорится о взаимосвязи образа всадника с образом отца?
    31) Брехт: точность Кафки - это точность неточного, спящего, грезящего человека.
    32) Одрадек: "Заботы отца семейства" Брехт толкует скорее как заботы домоправителя.
    33) Ситуация Кафки - это безнадежная ситуация обывателя. Но в то время, как наиболее распространенный тип нынешнего обывателя - то бишь фашист - решает перед лицом такого положения дел пустить в ход железную, несгибаемую волю, Кафка этому положению почти не противится. Ибо он мудр. Там, где фашист ставит на героизм, Кафка ставит вопросы. Он спрашивает о гарантиях своего положения. Но положение это такого рода, что для него нужны гарантии, выходящие за всякие разумные пределы. Это чисто кафкианская ирония судьбы, что этот человек, служивший чиновником страхового ведомства, ни в чем так не был убежден, как в абсолютной ненадежности всех и всяческих гарантий. - Обреченность своего положения равнозначна у
286
    Кафки и обреченности всех его атрибутов, включая все человеческое бытие. Как помочь такому канцеляристу? Это исходный пункт главного для Кафки вопроса. Ответ, однако, содержит уклончивое указание на сомнительность существования вообще: канцеляристу не помочь, потому что он человек.
    34) Если поучительное содержание вещей Кафки обнаруживает себя в форме притчи, то их символическое содержание дает о себе знать в жестике. Своеобразная ан-тиномика творчества Кафки заключается в соотношении притчи и символа.
    35) Взаимоотношения между забвением и воспоминанием и в самом деле, как утверждает Визенгрунд, суть центральная проблема и нуждаются в осмыслении. Таковое следует провести с особым уклоном к "По ту сторону принципа желания", а также, может быть, "Материи и памяти" Бергсона. Диалектическое разъяснение Кафки нашло бы здесь особую точку опоры (таким образом удалось бы избежать упоминания о Хаасе).
*   *   *
    36) Ввести три основополагающие схемы: архаика и модернизм - символ и притча - воспоминание и забвение.
    37) В одной из дневниковых записей Геббель представляет себе человека, которому уготовано судьбой то и дело, ничего не подозревая, оказываться в роли очевидца на месте все новых и новых катастроф. Он, впрочем, ви-
     287
    дит их не непосредственно, а только застает их незначительные последствия: растерянную застольную компанию, неубранные постели, сквозняк на лестнице и проч. И всякий раз он самым серьезным образом реагирует на события, не имея даже отдаленнейшего понятия об их причинах. Кафку же можно уподобить человеку, для которого сами эти незначительные последствия уже были бы катастрофами. Его сокрушенность, вполне сопоставимая с сокрушенностью Экклезиаста, основана на его педантизме.
    38) Звуковое кино как граница с миром Кафки и Чаплина.
    39) То, что Кафка рассматривал бы как "реликт" писания, я называю "предшественником писания"; то, в чем он видел бы "прамировые силы", я называю "мирскими силами наших дней".
    40) Романная форма у Кафки как продукт распада повество вательности.
    41) Само собой разумеется, "Процесс" - произведение неудавшееся. Он представляет собой чудовищную помесь между сатирической и мистической книгами. Сколь ни может быть глубока перекличка между обоими этими элементами - могучая буря богохульства, проходящая через средневековье, это доказывает, - они не в состоянии соединиться в одном произведении, не запечатлев у него на лбу клеймо неудачи.
    42) Схематично говоря, произведение Кафки представляет собой одно из очень немногих связующих зве-
288
    ньев между экспрессионизмом и сюрреализмом.
    43) В "Одрадеке" дом как тюрьма.
    44) Для параболы материал - только балласт, который она сбрасывает, чтобы подняться в выси созерцания.
б) Наброски, вставки, заметки к новой редакции эссе
    /Примыкая к цитате из "Великого Инквизитора", должен идти последний абзац второй главы./
    /Вторую часть описания Открытого театра Оклахомы непосредственно примкнуть к первой./
    Добавить к гипотезе о "Процессе" как "развернутой параболе": "В "Процессе" и в самом деле есть одна сторона, примыкающая к параболическому, а именно сторона сатирическая".
    В дополнение к пассажу о "мотивах классической сатиры на юстицию": "К этим мотивам у Кафки присоединяются другие мотивы, о которых с полным правом можно сказать: здесь Кафке уже не до шуток, даже самых горьких". Это морок больших городов, обреченность индивидуума в нынешнем социуме - короче, "организация жизни и работы в человеческом сообществе".
    /Примкнуть к цитате из Мечникова: "... и смысл которых рядовому человеку зачастую совершенно непонятен": "Он, безусловно, оставался совершенно непонятен и для Кафки, и эту непонятность писатель в своем творчестве смог чрезвычайно выразительно запечатлеть. В его искусстве есть целая большая провинция, наличие которой можно объяснить
289
    только этой непонятностью, но даже и ею до конца не истолковать. Провинция эта - жесты". "Дело в том, что творчество Кафки представляет собой целый свод жестов" /загадочное и непонятное он усиливал и, похоже, был недалек от того, чтобы сказать словами Великого Инквизитора:.../
*   *   *
    Немое кино было очень короткой передышкой в этом процессе. Заставив человеческий язык отказаться от самой привычной своей сферы употребления, кино тем самым позволило ему достичь колоссальной концентрации по части выразительности. Никто не прибег к этой возможности лучше, чем Чаплин; и никто не смог даже повторить его, ибо никто не почувствовал самоотчуждение человека в наше время до такой степени глубоко, чтобы понять, что немое кино, к которому ты еще сам можешь сочинять титры, - это как бы отсрочка. Этой отсрочкой воспользовался и Кафка, прозу которого и в самом деле можно назвать последними титрами немого кино, - недаром он и из жизни ушел в одно с ним время.
   
    Парабола
    Сказка для диалектиков
    Мотив освобождения в "Одрадеке'
    Сказка и спасение
    Спасение и мировые эпохи
    Парящая сказка и спасение
290
*   *    *
    По соседству с этим параболическим оказывается то, что можно обозначить как элемент сатирического у Кафки. Ибо в Кафке, конечно же, пропал сатирик. Да и трудно представить себе, чтобы автор, столь же интенсивно, как Кафка, занимающийся бюрократией, не набрел бы на такие стороны этого предмета, которые взывают к сатире. В "Америке" наталкиваешься на совершенно иные мотивы, которые недалеки от сатирической разработки, хотя здесь она отнюдь не напрашивается сама собой. Достаточно вспомнить, например, гротескное изображение почти маниакальной зависимости Деламарша от Брунельды78. Сколь безусловно колоссальным заблуждением было бы стремление представить Кафку сатириком, столь же не подобает нам, впадая в метафизическую аффектацию, проходить мимо сатирических мотивов, когда они так явно громоздятся, как в "Процессе". В этой книге сатира все равно что задушена. Шаркающая походка этого правосудия, продажность его слуг, предельная отвлеченность занимающих его вопросов, непонятность его приговоров, пугающая неопределенность их исполнения - все это мотивы "Процесса", но все это еще и мотивы классической сатиры на юстицию от... до Диккенса. У Кафки эта сатира не прорывается, ибо точно так же, как в его параболе - парабола о стражнике очень наглядно это показывает - находится туманное место, которое лишает притчу ее притчевого характера, дабы возвысить ее до символа, точно так же в его сатире кро-
291
    ется мистика. "Процесс" и в самом деле очень странная помесь сатиры и мистики. Сколь ни глубокой может быть перекличка между этими элементами, они тем не менее знают, видимо, только одну гармоничную форму соединения, а именно богохульство. Последняя глава книги и вправду слегка этим отдает. Но оно и не могло, и не должно было лечь в основу романа, отмеченного печатью неудачи. Возможно, в этом и есть богохульственный пуант "Процесса": жизнь, которой человека наделяет Бог, есть наказание человеку за забвение, однако сам процесс наказания только мешает человеку что-либо вспомнить.
Самое достопримечательное свидетельство этой неудачи - это "Процесс": странная помесь сатиры и мистики.
Но именно поэтому книга сия дошла до самых крайних своих границ, до последнего, так и не обретя завершения.
    Натуга спящего, который хочет во сне шевельнуть мизинцем, но если бы ему это удалось - он бы тут же проснулся.
   Запланированные вставки
    Кафка тоже был мастером параболы,
    но основателем религии он не был (с. 72).
    Но он был не только мастером параболы. Предположим,
    Лао Цзы написал бы трагедию. Это восприняли бы как
292
    нечто неподобающее, как недостойный поступок. Экклезиасту тоже нельзя было написать роман - это посчитали бы неприличным. Тут все дело в различии двух типов литераторов: восторженного энтузиаста, который принимает свои видения совершенно всерьез, и ироничного созерцателя, относящегося к своим притчам отнюдь не так уж серьезно. К какому из двух этих типов относится Кафка? Вопрос этот с окончательной ясностью разрешить невозможно. Но именно неразрешимость этого вопроса есть знак того, что Кафка, как и Клейст, как Граббе или Бюхнер, - должен был оставаться человеком незавершенности. Его исходным пунктом была парабола, притча, которая держит ответ перед разумом и поэтому не придает слишком серьезного, буквального значения тому, что касается ее фабулы. Но, если присмотреться, что с этой параболой происходит? Достаточно вспомнить знаменитую "У врат закона". Читатель, натолкнувшийся на нее в сборнике "Сельский врач "... (с. 65)
    Одрадек появляется "то на чердаке, то на лестнице, то в коридоре, то в прихожей" (с. 84)
    В нем хотели даже увидеть образ домоправителя. Догадка в той же мере остроумная, сколь и неудачная, что и указание на сатирические моменты в "Процессе". Может быть, жильцу он и вправду представляется "чем-то бессмысленным, хотя и законченным в своем роде". Возможно, у жильца, когда он выходит из квартиры и идет вниз по лестнице, а Одрадек "стоит внизу, опершись
293
    о перила", и вправду "возникает желание заговорить с ним". Но тут стоит вспомнить, что Одрадек предпочитает те же места, что и суд, расследующий вину в "Процессе", - а он, как известно, заседает на чердаках. Чердак вообще такое место, где обретаются... (с. 84)
    /Но он был не только мастером параболы./ Предположим, Лао Цзы написал бы роман или Конфуций - трагедию. Это восприняли бы как нечто неподобающее, как не достойный их поступок. Цезарю тоже нельзя было бы выступить с романом./
*   *   *
    На самом деле крах потерпела его грандиозная попытка претворить свое искусство в учение, параболой вернуть ему ту неброскую непреложность и строгость истины, которая казалась ему единственно подобающей перед лицом разума (с. 78).
    Самое достопримечательное свидетельство этой неудачи - это "Процесс", странная помесь сатиры и мистики. Сколь ни глубокой может быть перекличка между этими элементами, они тем не менее знают, видимо, только одну гармоничную форму соединения - а именно богохульство. Последняя глава книги и вправду слегка этим отдает. Но именно поэтому книга сия дошла до самых крайних своих границ, до последнего, так и не обретя завершения. / "И казалось, будто стыд его переживет его"(с. 78).
294
    Они ему не ответили, но многое указывало на то, что его вопрос неприятно их поразил (с. 71).
    /Мы назвали "Процесс" "развернутой параболой". Но слово "развернутая" имеет по меньшей мере два смысла. Развертывается бутон, превращаясь в цветок, но развертывается и сложенный из бумаги детский кораблик, превращаясь снова в обыкновенный лист бумаги. Вообще-то именно этот второй вид "развертывания "больше всего и подобает параболе, когда удовольствие от чтения сводится к "разглаживанию" смысла, чтобы он в конце лежал перед нами, "как на ладони". Но параболы Кафки развертываются в первом смысле, то есть как бутон в цветок. Продукт их развертывания ближе к поэзии (с. 66). Это притчи, но это и нечто большее, чем притчи. Они не ложатся с бесхитростной покорностью к ногам учения, как агада ложится к ногам галахи. Опускаясь наземь, они непроизвольно вздымают против учения свою мощную и грозную лапу. Иногда кажется, что Кафка вот-вот заговорит, как Великий Инквизитор у Достоевского: "Но если так, то тут тайна, и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести"(с. 68). Таким образом, все творчество Кафки стоит как бы под знаком противоречия между мистиком и мастером параболы, языком жестов и языком наставления, между визионером и мудрецом; противоречия, которое одновременно знаменует собой скрещение. Кафка это чув-
295
    ствовал и пытался изобразить в одной из самых странных, но и самых сложных своих вещей. Она называется "О притчах" и начинается с упрека "словам мудрецов", которые "всегда только притчи", но "неприменимы в обычной жизни". "Когда мудрец говорит: "Иди туда", - он не имеет в виду, что надо перейти на противоположную сторону, что еще можно было бы себе позволить... он имеет в виду какое-то сказочное "там", нечто, чего мы не знаем, чт