бола пребывает в постоянном споре с провидчеством. Но Кафка как визионер, по Брехту, видел грядущее, не умея разглядеть настоящее. Он, как и прежде в Ле Лаванду, но теперь более для меня внятно, подчеркивает пророческую сторону его творчества. Кафка видел перед собой только одну, одну-единствен-ную проблему - проблему организации. Что его завораживало, так это страх перед муравьиным государством: как люди сами себя отчуждают формами своей совместной жизни. И определенные формы этого отчуждения Кафка предвидел, как, например, методы ГПУ. Решения, однако, он не нашел и от своего кошмара так и не очнулся. О точности Кафки Брехт гово-
266
    рит, что это точность неточного, спящего, грезящего человека.
    5 августа. Три недели назад я дал Брехту мое сочинение о Кафке72. Он, судя по всему, работу прочел, но по своей инициативе о ней не заговаривал, а те два раза, когда я сам заводил о ней разговор, отвечал уклончиво. В конце концов я, ни слова больше не говоря, забрал у него рукопись. Вчера вечером он неожиданно сам обратился к этой работе. Переходом к ней - этаким неожиданным кульбитом - послужило его замечание о том, что и я тоже несвободен от издержек дневникового писательства на манер Ницше. Мое сочинение о Кафке, к примеру, - сам-то он занимался Кафкой только с феноменальной стороны, - трактует творчество как нечто само по себе и для себя выросшее (как и автора) и изымает его изо всех и всяческих взаимосвязей - даже из взаимосвязей с автором. Все дело в том, что для меня неизменно самым главным является вопрос о сути. А что если посмотреть на это дело вот с какой стороны: что он делает? и как при этом держится? И смотреть первым делом на всеобщее, а не на особенное. И тогда выяснится, что жил он в Праге в дурной среде журналистов и литераторов-зазнаек, в этом мире главной, если не единственной реальностью была литература; из подобного способа мировосприятия вытекают сильные стороны Кафки и его слабости - его художественная значимость, но и его всяческая никчемность. Он обычный еврейский мальчик - как можно было бы запечатлеть и тип
267
    арийского мальчика, - хилое и безрадостное создание, сперва просто пузырь на крикливом болоте пражской культуры, и больше ничего. Но потом, однако, в нем все же проявляются определенные и весьма интересные стороны; тут следовало бы представить себе беседу Лао Цзы с учеником Кафкой. Лао Цзы говорит: "Итак, ученик Кафка, тебе стали непонятны и жутки организации, формы правовой и экономической жизни, среди которых ты живешь? - Да. - Ты больше не можешь в них сориентироваться? - Не могу. - Вид акции тебя страшит? -Да. - И поэтому ты взыскуешь вождя, чтобы было за кого держаться, ученик Кафка". Это, конечно, никуда не годится, говорит Брехт. Я-то лично Кафку не прием-лю. И приводит в этой связи притчу одного китайского философа о "страданиях пригодности". "В лесу много разных стволов. Самые толстые идут на корабельные балки; из чуть менее солидных, но тоже внушительных стволов делают крышки ящиков или стенки гробов; тонкую поросль пускают на розги; и только искривленные деревья ни на что не годятся - им удается избежать страданий пригодности. В том, что написано Кафкой, надо осматриваться так же, как в этом притчевом лесу. Тут можно найти некоторое количество вполне пригодных вещей. Его образы ведь очень хороши. Что до остального, то это просто напускание туману и таинственности. И это хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить. Эта глубь без продвижения вперед. Эта глубина - просто некое автономное измерение, именно что глубь, омут,
268
    в котором ничего не видно". Я на это в конце пытаюсь Брехту объяснить, что, стремясь в эту глубь, надеюсь пробиться к антиподам. В своей работе о Краусе я именно таким способом на другом полюсе и вышел. Знаю, что работа о Кафке мне удалась не в такой же степени: упрек в том, что я здесь пришел, по сути, к чему-то вроде дневниковых записей, я бы отразить не смог. Хотя исследование пограничной области, которую знаменуют Краус и совсем на иной лад Кафка, и в самом деле отвечает моим склонностям. Однако до конца, по крайней мере в случае с Кафкой, я эту область еще не изучил. Что там много всякого хлама и действительно много напускной таинственности - это мне ясно. Однако решающее значение имеют все же другие вещи, и кое-что из них я затронул. Я посчитал, что такую постановку вопроса Брехтом надо бы проверить на интерпретации конкретных вещей. И раскрыл "Соседнюю деревню". Я тотчас же увидел, в какой конфликт повергло Брехта это мое предложение. Мнение Ханса Эйслера, объявившего эту вещь "никчемной", он решительно отверг. С другой стороны, ему самому столь же мало удавалось распознать, в чем же значение и ценность вещи. "Надо бы как следует ее изучить", - сказал он. На этом разговор оборвался; было уже десять, по радио начинался выпуск последних известий из Вены.
    31 августа. Позавчера долгие и бурные дебаты по поводу моего "Кафки". В их основе - утверждение, что работа
269
    моя будто бы играет на руку еврейскому фашизму. Она, дескать, этот фашизм усугубляет и распространяет таинственный мрак вокруг фигуры Кафки, вместо того чтобы этот мрак рассеивать. Тогда как на самом деле чрезвычайно важно Кафку прояснять, то есть формулировать практические выводы, которые можно извлечь из его историй. Что таковые выводы извлечь можно - это вполне вероятно, это нетрудно допустить хотя бы по подчеркнуто спокойному тону, который определяет манеру этого повествования. Но выводы надо искать такие, которые направлены на всеобщие великие беды, что досаждают современному человечеству. Их отражение в творчестве Кафки Брехт пытается выявить. Он оперирует преимущественно романом "Процесс". Прежде всего, как он считает, в нем кроется страх перед безудержным и нескончаемым ростом больших городов. Он по самому своему сокровенному опыту знает тот давящий кошмар, который вызывает в человеке подобное представление. Непостижимые взаимосвязи, зависимости, изоляция, в которые загоняют людей сегодняшние формы существования, находят себе выражение в больших городах. С другой же стороны, они находят себе выражение и в потребности в "вожде", который для обывателя является тем, на кого - в мире, где каждый кивает на другого и так легко друг от друга отделаться, - можно взвалить ответственность за все свои невзгоды. Брехт называет "Процесс" книгой пророческой. "Во что может превратиться ЧК, хорошо видно на примере гестапо". Оптика Кафки, перспектива его -
270
    это взгляд человека, оказавшегося под колесами. Вот почему столь знаменателен для него Одрадек: заботы отца семейства Брехт толкует скорее как заботы домоправителя. Обывателю всегда и неизбежно приходится плохо. А ситуация Кафки - это ситуация обывателя. Но в то время, как наиболее распространенный тип нынешнего обывателя - то бишь фашист - решает перед лицом такого положения дел пустить в ход железную, несгибаемую волю. Кафка этому положению почти не противится, ибо он мудр. Там, где фашист ставит на героизм, Кафка ставит вопросы. Он спрашивает о гарантиях своего положения. Но положение это такого рода, что для него нужны гарантии, выходящие за всякие разумные пределы. Это чисто кафкианская ирония судьбы, что человек, служивший чиновником страхового ведомства, ни в чем так не был убежден, как в абсолютной ненадежности всех и всяческих гарантий. Кстати, его безграничный пессимизм свободен от какого бы то ни было трагического фатализма судьбы. Ибо не только ожидание злоключения обосновывается у него не иначе, как эмпирически, - впрочем, зато уж с безукоризненной завершенностью, - но и критерий конечного успеха он с неисправимой наивностью полагает в самых пустячных и повседневных предприятиях: в визите коммивояжера или в ходатайстве перед властями. Разговор в некоторых своих пассажах сосредоточивался на истории "Соседняя деревня". Брехт заявляет: это противоположность истории про Ахилла и черепаху. До соседней деревни рассказчику никогда не добраться,
271
    потому что поездку эту некто заранее компонует из самых мельчайших - и это не говоря о возможных несчастных случаях - ее частей. Тогда и получается, что для такого путешествия целой жизни не хватит. Но тут вся ошибка именно в этом "некто". Ибо как сама поездка верхом разнимается на части, точно так же разнимается и путешественник. И как утрачивается единая слитность жизни, так утрачивается и ее краткость. Она может быть сколь угодно краткой. Это уже не важно, ибо в соседнюю деревню приедет верхом уже не тот, кто в нее выехал. Я, со своей стороны, даю такое толкование: истинная мера жизни - это память. Она, подобно молнии, способна мгновенно пробегать всю жизнь от конца к началу. Так же быстро, как можно отлистнуть назад пару страниц, она способна промчаться от соседней деревни до того места, где всадник принял решение пуститься в путешествие. Старикам, для которых жизнь превратилась в писание, дано читать это писание только от конца к началу. Только так они встречают самих себя, и только так, убегая от настоящего, они способны эту жизнь понимать.
б) Заметки к письму Шолему от 11.08.193473
    1) Что такое "мир откровения, правда, с такой перспективой, которая сводит это откровение к ничто"?
    2) Я не отрицаю аспект откровения для мира Кафки, скорее признаю его, когда объясняю этот мир как "искаженный".
272
    3) Я считаю постоянное кружение Кафки вокруг "закона", о сути которого никогда ничего не говорится, мертвой точкой его творчества, чем-то вроде заветного ящика письменного стола у любителя делать секреты по любому поводу. Вот почему самим этим понятием я не желаю заниматься. Если же оно имеет в произведениях Кафки какую-то функцию - в чем я сильно сомневаюсь, - то интерпретация вроде моей, исходящая из его образов, сама на эту функцию выйдет.
    4) Попросить текст открытого письма Шёпсу, чтобы позаимствовать из него определение правильно понимаемой теологии.
    5) То, что ученики - "те, для которых писание утрачено", - не принадлежат к гетерическому миру, подчеркнуто у меня с самого начала, когда я именно их ставлю во главе тех созданий, для которых, по словам Кафки, "есть бесконечно много надежды".
    6) Утрачено ли писание для учеников или они просто не в силах его расшифровать - это одно и то же, потому что писание без "ключа" к нему уже не писание, а просто жизнь. В попытке непосредственного превращения жизни в писание я усматриваю смысл того "поворота", "пуанта", к которому устремлены притчи Кафки. Как я показал это на примере "Соседней деревни" и "Верхом на ведре". Существование Санчо Пансы в этом смысле можно считать образцовым, потому что оно сводится к считыванию существования Дон Кихота. При этом лошадь у Кафки иногда "читает" даже лучше, чем человек.
273
    7) Аргументацию, основывающуюся на поведении судей, я отбросил. Кстати, направлена она была не против возможности теологической интерпретации как таковой, а только против ее бесцеремонной пражской разновидности.
    8) /Попросить работу Бялика "Агада и галаха"./
    9) Отношение моей работы к твоему стихотворению я бы сформулировал так: ты исходишь из ничтожества откровения, из исторической перспективы спасения в рамках предопределенного процесса. Я исхожу из крохотной абсурдной надежды и из соответствующего ее абсурдности множества образов - равно как и из образов, обвиняющих ее абсурдность, - в творчестве Кафки.
    10) Называя стыд самой сильной реакцией Кафки, я никоим образом не противоречу собственной интерпретации. Больше того, первобытный прамир - тайная современность для Кафки - есть как раз тот самый историко-философский указатель, который изымает и поднимает эту реакцию из сферы приватного бытия. Все дело в том, что замысел Торы - если придерживаться изложения Кафки - сорван. И все, что когда-то было достигнуто Моисеем, в нашу эпоху нужно было бы наверстывать заново.
*   *   *
    К созерцательному существованию. "Рассматривайте меня как ваш сон"74.
274
    Дон Кихот - персонаж снов Санчо Пансы. И Кафка - тоже персонаж снов; его видят во сне массы. Заметки Кафки относятся к историческому опыту так же, как неэвклидова геометрия - к эмпирической. К письму Шолему о Кафке.
  5. Заметки (с сентября 1934 г ) 
а) Досье чужих возражений и собственных размышлений
    1) При анализе образа отца в первой части надо включить "Одиннадцать сыновей". Привлечь необходимо сам текст, комментарий к нему Крафта и работу Кайзера.
    2) Опровергнуть возражение Крафта против того места, где я ссылки на посмертно опубликованные афоризмы объявляю нелигитимными. Крафт: "Этот том из наследия по сути дела... стоит на той же ступени нели-гитимности, как и все нелигитимные романы". Безусловно - но только в том, что касается его публикации, но не его субстанции. Субстанцию эту Кафка хотел дать в форме отчетов и притч, по отношению к которым прочие рефлексии представляют собой дополнения и пара-липомены, хотя и своеобразнейшего свойства.
    3) Крафт протестует против того, чтобы психоаналитическое толкование Кафки называть "естественным". Он хочет приберечь это наименование для другой интерпретации - той, что склонна исходить из тезиса о соци-
275
    альной обусловленности произведений Кафки; надо это обдумать.
    4) Важное замечание по поводу историй о животных у Крафта: "В моем понимании все его истории с животными - скорее подсобное средство для изображения непостигаемости эмпирическо-метафизических взаимосвязей, как, например, в "Жозефине" или в "Исследованиях одной собаки". В обоих случаях изображается "народ"". Это верно; надо показать, как это сопрягается с моим толкованием животного мира у Кафки. А вот для "Исследований одной собаки" больше имеет смысл привлечь "Сон солдата Фьюкумби"75, который последние полгода своей жизни провел среди собак.
    5) Крафт: "Но каждая из этих женщин имеет отношение к Замку, что Вы игнорируете; между тем когда, например, Фрида упрекает К. в том, что он не спрашивает ее о прошлом, то имеет в виду вовсе не первобытную трясину, а, конечно же, ее (прежнее) сожительство с Кламмом".
    6) Запросить у Крафта его комментарий к "Старинной записи".
    7) Сопоставление со Швейком, возможно, и вправду, как утверждает Крафт, неприемлемо - во всяком случае, в столь кратком виде. Не вставить ли его в то место, где я говорю о пражском происхождении Кафки?
*   *   *
276
    8) Крафт считает, что отношение Кафки к теософии - как позволяет судить дневниковая запись о Штайнере - это довод против моей концепции. Я же нахожу, что ее контекст только высвечивает причины, по которым Кафка должен был потерпеть крах.
    9) Привлечь "Проблему Иова у Франца Кафки" Мар-гареты Зусман. А именно, мысль: "Кафка - по его собственным словам - впервые и до самых глубин оборвал в себе ту музыку мира, которую прежде по меньшей мере предчувствовал".
    10) Из комментария Крафта к " Братоубийству" в том, что касается "легкого синего костюма": "Синий - это цвет экспрессионизма как в живописи, так и в поэзии. По части живописи достаточно указать на Франца Марка, по части поэзии - на Георга Тракля".
    11) Подпустить искру между Прагой и космосом; например, дать цитату из Эддингтона76.
    12) "Совсем рядом с этой символической... посюсторонностью - тихое, великое явление Кафки; в нем этот потонувший мир или все прежде потустороннее в жизни обрели свое жутковатое возвращение: здесь древние запреты, законы и демоны порядка отражаются в проступивших на руинах распада грунтовых водах преизраилитских грехов и грез". Эрнст Блох. Наследие нашего времени. Цюрих, 1935, с. 182.
    13) Восстановить то, что я в письмах к Крафту написал о мудрости и глупости у Кафки.
    14) Сравнить те места, в которых Кафка высказыва-
277
    ется по поводу своей вещи "К вопросу о законах". Также уяснить, существенно ли здесь, как утверждает Крафт, различать между этими "законами" и пресловутым "Законом" у Кафки. Не есть ли эти законы все та же мертвая точка у Кафки?
    15) Наметить главу "Кафка как пророческий писатель".
    16) Два письма Кафки к Броду в юбилейном сборнике к 50-летию Брода (Прага).
    17) Подробнее о крушении Кафки как обосновании его параболического письма. Какие обстоятельства обусловили его крах?
    18) Литература: Юбилейный сборник к 50-летию Брода / Эдмон Жалю о "Процессе" в "Нувель литтерер" / Вернер Крафт, "Старинная запись" / Сомнение и вера / Статья против Брода / Бялик, "Агада и галаха".
*   *   *
    19) Давняя попытка толкования Визенгрунда77: Кафка - "это фотография земной жизни, сделанная из перспективы жизни нездешней, жизни вызволенной, от которой в кадре не видно ничего, кроме кончика черного платка, в то время как жуткая, сдвинутая оптика кадра есть не что иное, как оптика самой криво установленной фотокамеры". Письмо от 17.12.1934.
    20) "Взаимоотношения между праисторией и современностью еще не возвысились до понятия... В этом смыс-
278
    ле первый "холостой пробег" встречается... в цитате из Лукача и в антитезе между историческими эпохами и вечностью. Эта антитеза не может быть плодотворной просто как голый контраст, а лишь диалектически. Я бы сказал так: для нас понятие исторической эпохи как таковое неэкзистентно..., а экзистентно только понятие вечности как экстраполяция окаменевшей современности... В "Кафке" понятие вечность осталось абстрактным в гегелевском смысле... Все это, однако, свидетельствует не о чем ином, как о том, что анамнез или "забвение" праистории у Кафки толкуется в Вашей работе в архаическом, диалектически не переработанном смысле... Недаром из всех толкуемых Вами историй одна, а именно история с детской фотографией Кафки, остается без толкования. Ибо истолкование ее было бы эквивалентно попытке нейтрализовать вечность с помощью фотовспышки. Этим же я намекаю на всевозможные мелкие несообразности... симптомы архаической скованности... Самая важная из них - это толкование Одрадека. Ибо всего лишь архаично понимать его возникновение из "первомира и вины... разве не намечено как раз в его образе снятие отношений вины со всего живого, разве забота не есть... некий шифр, больше того - некое обещание надежды, как раз в упразднении самого дома?.. Этот Одрадек столь диалектичен, что впору и впрямь о нем сказать: "все хорошо почти до полного изничтожения". / К тому же комплексу относится и место о мифе и сказке, в котором... надо бы... придраться к утверждению, в котором сказка якобы выступает как
279
    "перехитрение" мифа или разрыв с ним - словно бы аттические трагики были сказочниками ... и как будто ключевой образ сказки - не домифологический, нет, даже без-грешный мир .../ Архаичным представляется мне и толкование театра под открытым небом как деревенской ярмарки или детского праздника - образ певческого праздника в большом городе 80-х годов был бы, безусловно, вернее, а пресловутый "сельский воздух" Моргенштерна всегда был мне подозрителен. Если Кафка и не основатель религии... то он, разумеется, и ни в каком смысле не поэт иудейской родины. Абсолютно решающими мне представляются здесь Ваши мысли о пересечении немецкого и иудейского". (Письмо Визенгрунда)
    21) "Так, если, конечно, меня самым коварнейшим образом не подводит память, надписи на теле приговоренных к экзекуции в "Исправительной колонии", наносятся машиной не только на спине, но по всей поверхности кожи, - ведь там даже идет речь о том, как машина их переворачивает (данный переворот - сердце этого рассказа, ибо сопряжен с моментом понимания; кстати, как раз в этом рассказе, основной части которого присуща определенная идеалистическая абстрактность, как и афоризмам, по праву Вами отвергнутым, не следовало бы забывать о намеренно диссонирующем финале с могилой губернатора под столиком кафе)". (Письмо Визенгрунда)
*   *   *
280
    22) "Привязанные крылья ангелов - это не их недостаток, а присущая им "черта" - крылья, эта допотопная мнимость, суть сама надежда... Именно отсюда, от диалектики мнимости как от доисторического модернизма, как мне кажется, всецело исходит функция театра и жеста... Если же искать суть жеста, то искать ее, как мне кажется, надо бы... в "модернизме", а именно в отмирании языка... Вот почему она... откры