Вальтер Беньямин 
 	Франц Кафка

перевод с немецкого Михаила Рудницкого
Художник - Андрей Бондаренко Редактор - Михаил Котомин
Данное издание выпущено в рамках программы
Центрально-Европейского Университета 'Translation Project"
При поддержке Центра по развитию издательской деятельности
(OSI-Budapest) и Института "Открытое общество.
Фонд Содействия" (OSIAF - Moscow)
Переводчик выражает благодарность Институту наук о человеке (Вена) за поддержку, оказанную при осуществлении данного проекта
ISBN 5-93321-015-3
9 "785933"210153"
(c) Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Main, 1981
(c) Издательство Ad Marginem, Москва, 2000
(c) Перевод с немецкого - IWM Institut fur die Wissenschaften  vom Menschen, Wien, 1997
(c) Примечания - Сергей Ромашко, Михаил Рудницкий, 2000 (c) Предисловие - Михаил Рыклин, 2000

   Содержание
   Сцены подписи у Кафки и Беньямина
   Примечания
   Вальтер Беньямин Франц Кафка
    Потёмкин
    Детская фотография
    Горбатый человечек
    Санчо Панса
   Франц Кафка: Как строилась Китайская стена
   Ходульная мораль
   Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937
   Примечания
    Франц Кафка
    Франц Кафка: Как строилась Китайская стена
    Ходульная мораль
    Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937
   Приложения.
    Из переписки с Гершомом Шолемом
    Из переписки с Вернером Крафтом
    Из переписки с Теодором В. Адорно
   Заметки
    1. Заметки (до 1928 г.)
    а) Заметки к "Процессу" Кафки
    б) Идея мистерии
    2. Заметки (до 1931 г.)
    а) Заметки к ненаписанному эссе и к докладу 1931 года
    Попытка схемы к "Кафке"
    Заметки 1
    Заметки 2
    Заметки 3
    Заметки 4
    Заметки 5
    Заметки 6
    Заметки 7
    Заметки 8
    б) Дневниковые заметки (май - июнь 1931 г.)
    3. Заметки (до июня 1934 г.)
    а) Мотивы и диспозиция к эссе 1934 года
    Центры
    Мотивы
    Мотивы
    Лейтмотивы
    Резервные мотивы
    Последняя и полная диспозиция к эссе
    Мир образов Кафки и всемирный театр
    Потемкинская история  Герольд
    История о Гамсуне
    История о нищем
    б) Различные заметки к эссе
    Материалы к "Одрадеку"64
    Пруст и Кафка
    4. Заметки (до августа 1934 г.)
    а) Разговоры с Брехтом
    б) Заметки к письму Шолему от 11.08.193473
    5. Заметки (с сентября 1934 г )
    а) Досье чужих возражений и собственных размышлений
    б) Наброски, вставки, заметки к новой редакции эссе
   Примечания
    Из переписки с Теодором В. Адорно
    Заметки

  Содержание
Михаил Рыклин. Книга до книги.................................................... 7
Вальтер Беньямин Франц Кафка
Франц Кафка.............................................................................................47
Франц Кафка: Как строилась Китайская стена...................... 96
Ходульная мораль.................................................................................. 108
Макс Брод. Франц Кафка. Биография. Прага, 1937............ 112
Примечания............................................................................................. 118
Приложения
Из переписки с Гершомом Шолемом........................................ 143
Из переписки с Вернером Крафтом.............................................. 185
Из переписки с Теодором В. Адорно............................................ 196
Заметки........................................................................................................ 212
Примечания.............................................................................................. 304
  Сцены подписи у Кафки и Беньямина
    Оригинальность текстов Вальтера Беньямина о Франце Кафке не в последнюю очередь кроется во времени их написания. К моменту создания Беньямином его эссе, Кафка - еще малоизученный автор, стремительно набирающий известность; буквально несколько лет тому назад были опубликованы три его романа и один сборник рассказов. Никакой вульгаты, т. е. совокупности ортодоксальных текстов об этом авторе, еще не существует, так что Беньямину приходилось опираться, с одной стороны, на еще пахнущие типографской краской книги пражского писателя, а с другой, на суждения тех, кого этот автор успел заинтересовать - Шолема, Брехта, Адорно и др. Дело осложнялось еще и тем, что Кафка конца 20-х начала 30-х годов еще не изученный, но отнюдь не неизвестный, не непрочитанный автор, одним словом, не тот писатель, которого кто-то мог бы открыть. Его литературная репутация стремительно возрастала, причем не только в немецкоязычном мире. Следовательно, и суждение о подобном авторе не могло оставаться сугубо идеосинкратическим и вкусовым. Интересна стра-
7
    тегия, выбранная Беньямином в этой небанальной ситуации. Он пишет эссе "Франц Кафка", в котором прощупывает разные пути интерпретации крайне необычных для того времени произведений. В этом тексте силен момент пересказа: Беньямин надеется, что у Кафки есть некое произведение, объясняющее все другие. Но на поверку таким оказывается каждый текст пражского автора, и поэтому ни один из них. В целях дополнительного объяснения вводится также ряд канонических притч (притча о Потемкине, хасидский рассказ о нищем еврее, китайские параллели и т. д.). Но сам Кафка одареннейший производитель притч, поэтому объяснить его оригинальные притчи с помощью канонических весьма затруднительно. Есть в этом эссе и пласт, относящийся к собственным наработкам Беньямина: это его концепция жеста, прозревание в законе другого - неписаного - закона, рассуждения о бюрократии и "болотном" мире женщин.
    Находясь на перепутье, он делает важный, правда чисто негативный, критический шаг - ополчается против "теологической" интерпетации Макса Брода и его представления о Кафке как если не святом, то находящемся на пути к святости. Набросок своей позиции он формулирует полемически в противовес Броду. Ее неразработанность проявляется по меньшей мере в трех важных пунктах: местами Кафка отождествляется с героями его произведений; его тексты признаются имеющими отношение к иудаизму, но непонятно, какое именно; со-
8
    здается также впечатление, что тексты Кафки пророческие, правда, опять-таки неясно, в каком смысле. Оба последних пункта в более рафинированной форме воспроизводят отвергаемую концепцию Брода, для которого его друг прежде всего праведник и пророк, а уж во вторую очередь - писатель.
    Особое значение имеет в эссе "Франц Кафка" открывающая его притча о Потемкине. Беньямин не случайно видит в ней "герольда, возвестившего творения Кафки за двести лет до их создания". Если не источником, то прототипом этой притчи является раздел "О Потемкине" из "Исторических записей" Пушкина. Там среди других есть такая история (привожу ее полностью, чтобы было понятно, как умело переделал ее Беньямин): "На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного его разрешения; но никто не смел войти к нему с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесанный и грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил пред ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел
9
    в переднюю с торжествующим лицом: "Подписал!.." Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют: "Молодец! Нечего сказать." Но кто-то всматривается в подпись - и что же? на всех бумагах вместо: князь Потемкин - подписано: "Петушков, Петушков, Петушков..." (курсив Пушкина - М. Р.)1
    Беньямин не только меняет фамилию чиновника, осмелившегося побеспокоить Потемкина, но добавляет ряд существенных деталей. Он вставляет пассаж о немилости, в которую можно было впасть за малейшее упоминание о княжеском недомогании, а также указание на должность чиновника и место, где происходит действие (приемная потемкинского дворца). Еще Беньямин добавляет бесконечные галереи и переходы на пути в княжескую опочивальню, тогда как у Пушкина действие происходит не в спальне, а в кабинете; наделяет поведение Шувалкина бесцеремонностью в отличие от пушкинского Петушкова, ведущего себя всего лишь "смело" и т. д. Короче, Беньямин украсил незамысловатый анекдот подробностями "в кафковском духе", чтобы затем вывести всего Кафку из этого анекдота-герольда. Переместить Потемкина в спальню оказывается, конечно, эффектнее, нежели оставить его в кабинете, ведь и кафковские чиновники обитают в самых неподходящих местах.
    Хотя перед нами интересная стилизация "под Кафку", сама сцена подписи у пражского писателя структурирована иначе. Подпись Кламма в "Замке" не видна,
10
    но даже если бы ее можно было прочитать, нет никакой гарантии ее подлинности. Наоборот, все убеждает в том, что она изначально поддельна. Беньямин заменяет полную серьезности комику Кафки иронией. Через подпись проходит акт воспризнания: Потемкин узнает Шувалкина и подписывает документы его именем, хотя мог бы поставить кляксу, написать нечто неразборчивое или, еще радикальнее, - подписать своим именем. На это указывает в переписке Вернер Крафт, утверждающий, что "история Потемкина в смысле доказательной силы рассказана как-то не так": "Ибо именно могущество Потемкина в этой истории с "неправильной" подписью никак не проявляется. Скорее ждешь чего-то иного, что подпись, допустим, будет верной, а Шувалкина за его наглость уволят, или еще чего-то в том же духе." Но доказательная сила даже самой искушенной стилизации все-таки обречена оставаться весьма ограниченной, поскольку эта ограниченность заключена в самой природе стилизации, а не в уровне ее исполнения. Когда кафковский герой врывается в приемную к Богу, принимаемому им за простого чиновника, встреча никак не может состояться по причинам, которые если и кажутся незначительными, то только в силу своей чрезмерной весомости. Между тем Шувалкин спокойно встречается с "Богом", который оказывается вполне конкретной исторической личностью, еще не дереализованной повествованием (у Кафки все подобные личности заблаговременно дереализованы углом зрения на них: так, вос-
11
    поминания об Александре Македонском пишет его ставший адвокатом конь Буцефал). Беньямин, чей дар преобразования менее развит, чем у Кафки, борется со здравым смыслом не с помощью совершенной фикции, а с помощью архива, который, разрастаясь, сам становится фикцией. Но создать притчу притч, из которой выводился бы весь Кафка, невозможно ни для кого, включая самого этого писателя, ведь наличие подобной притчи сделало бы его творчество излишним.
    В небольшом тексте Кафки "О притчах" содержится жалоба на то, что слова мудрецов полны древних метафор. Говоря вроде бы о простом - например, "Иди туда!" - они подразумевают не только сложное, но и непостижимое: "Все эти притчи хотят сказать, что непостижимое непостижимо (dass das Unfassbare unfassbar ist), а это мы и так знаем. " Как все это, казалось бы, далеко от того, что занимает нас ежедневно!" Далее у Кафки разворачивается некий диалог. Первый голос утверждает: "Чего так уж опасаться? Последуйте за притчами, и вы превратитесь в них, тем самым освободившись от ежедневных забот". Второй, скептический голос возражает ему: "Клянусь, что то, что ты сказал, это тоже всего лишь притча (метафора)". - "Ты угадал". - "К сожалению, только внутри притчи (метафоры)". - "Нет, ты выиграл в действительности. В притче (в метафоре) ты как раз проиграл (im Gleichniss hast du verloren)".
    Второй скептический голос проиграл потому, что продолжал различать метафору и действительность. Деист-
12
    вительность, последуй он предложению первого голоса (что, естественно, крайне сложно), должна была исчезнуть, раствориться, слившись с метафорой. Немецкое слово Gleichniss означает и "притча" и "метафора". С этого момента новая растворенная реальность существует метафорически, зато метафора реализуется с полнотой, исключающей непостижимость. Второй голос потому и выиграл в действительности, которой уже нет, а не в поглотившей ее метафоре, что не понял следствий из предложенного первым голосом радикального хода. Кафка был писателем, а не святым. Совершая литературный труд, он отстаивал важнейшее право европейского человека: предстать перед Богом с непросветленным телом, заменив телесное несовершенство неоспоримой значительностью проделанного труда. Вальтер Беньямин настолько интимно связан с этим правом, что оно в его текстах о Кафке не подлежит обсуждению. Его телом является культура, внутри которой планируются и совершаются революции и взрывы. Поэтому он не может полностью уйти от соблазна восприятия текстов Кафки как пророческих, хотя на примере топорной интерпретации Брода прекрасно видит ловушки, ожидающие исследователя на этом пути.
    Другой причиной, вызвавшей теологизацию текстов Кафки, стало изменение положения интеллектуалов-евреев в Германии - их помещение в культурное и политическое гетто, которое закончилось массовым истреблением. Много говорят об уникальности Холокоста, но,
13
    пытаясь прояснить, в чем она состоит, сталкиваются с существенными трудностями. Сталинский и полпотовский геноциды были не менее последовательны и жестоки, чем гитлеровский, и число их жертв не менее велико. Но уникальность этого события, видимо, в том, что нацисты и их жертвы досконально документировали происшедшее, оставили значительные архивы. К одному из таких архивов принадлежат и тексты Вальтера Беньямина о Кафке, говорящие о времени своего написания не меньше, чем о самом предмете. Переписка с Шоле-мом продолжается до 1939 года, т. е. как раз во время или чуть позже, "ночи разбитых витрин" (Reichskristallnacht) и принятия нюрнбергских расовых законов, сделавших евреев париями немецкого общества. Кафка умер всего пятнадцать лет назад, но мир за это время чудовищно изменился, став чудовищным во многих отношениях.
    Пожалуй, ближе всего личный опыт Беньямина пересекается с кафковским в "Московском дневнике", опубликованном значительно позже. Но Беньямин налагает глубокое внутреннее табу на использование этого опыта в статьях о Кафке. Автор "Произведения искусства в эпоху технической воспроизводимости" открыто сочувствовал коммунизму, видя в нем, как и многие его современники, оплот против фашизма. В финале своего знаменитого эссе Беньямин противопоставляет эти системы по всем пунктам, еще не осознавая, что зеркальная противоположность оказывается одной из форм тождества. Все ассоциации с Россией имеют историче-
14
    ский характер, но советский опыт (об этом ниже) не привлекается из принципиальных соображений. Кафке еще только предстояло обрести национальность, которой он при жизни как писатель не обладал. Также, впрочем, как и его текстам еще предстояло обрести особый религиозный смысл. Пророчества не только сбываются post factum, но и становятся пророчествами post factum, в результате того, что к власти прорываются личности, как губки впитывающие самые темные инстинкты масс. Беньямин создает контекст для своей интерпретации оригинальным способом. Он завязывает с Шолемом, Адорно и Вернером Крафтом переписку на тему его эссе о Кафке, а также беседует об этом с Брехтом, записывая высказывания последнего с эккермановской тщательностью. Шолем ставит под сомнение тезис об анимизме кафковского мира, объявляет пражского писателя сионистом и носителем не немецкой, а еврейской культуры. Крафт указывает на более сложную связь текстов Кафки с законом и его представителями, в частности на роль женщин - той же Фриды из "Замка" - которая заключается в стремлении соблазнить представителей закона, не соглашаясь тем самым с определением мира женщин как "болотного". Адорно пеняет на недостаток диалектики (в ее гегелевском понимании) в эссе Беньямина и на фундаментальность и неопределенность соотношения немецкого и еврейского в текстах о Кафке. Он избегает простого решения в духе Шолема и пишет об этом как о проблеме. Так постепенно создается кон-
15
    текст интерпретации Беньямина, который восполняет отсутствие на тот момент кафковского канона. Поражает тщательность, с какой участники переписки читают эссе Беньямина, до каких нюансов они докапываются, какие сильные и слабые стороны в нем усматривают. Читая письма, невозможно удержаться от мысли о том, как далеко еще нам самим до подобного уровня чтения современных, только что написанных текстов.
    Наиболее независимую и внешнюю по отношению к Кафке позицию занимает Бертольт Брехт, единственный нееврей из всех заочных участников дискуссии. Он с самого начала вписывает Кафку в широкий социальный контекст, даже говорит о том, что "всепонимание" пражского автора в каком-то смысле играет на руку фашизму, заведомо объясняя и прощая все им содеянное. Эта автоматическая полнота понимания подразумевает, по Брехту, известную некритичность. Брехт также требует представить ту среду, в которой вырос Кафка, во всей ее исторической ограниченности и тем самым заключить в определенные рамки кажущееся беспредельным всепрощающее понимание пражского писателя. Он продолжает: "Его образы ведь очень хороши. Что до остального, то это просто напускание туману и таинственности. И это хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить. Это глубь без продвижения вперед". Из среды обитания "еврейского мальчика" Кафки вытекает как "художественная значимость" его работ, так и "его всяческая никчемность". Будь Кафка "арийским мальчиком" - Брехт
16
    единственный употребляет слово "арийский", картина была бы другой, хотя, возможно, еще более безрадостной. Все, кроме притч, в литературе этого рода неопределенно и туманно: ограниченность Кафки лежит, считает немецкий драматург, в природе его фантазий, лишающих его произведения исторической перспективы. Брехт вносит оптимистическую ноту в целом депрессивный контекст обсуждения. Если диалектика в понимании Адорно риторична, а кабалла в истолковании Шолема дает откровение только в аспекте его принципиальной неисполнимости, то Брехт претендует прозревать историческую необходимость уже в настоящем. А тот факт, что имя этой необходимости коммунизм, еще раз напоминает, что тогда именно эти дискредитированные в наше время фантазии представлялись наиболее заряженными историческим оптимизмом.
    Итак, Беньямин собирает солидный архив, из которого должен возникнуть некий "окончательный" текст, так и оставшийся ненаписанным. Свою роль сыграли здесь и финансовые соображения. Когда за брошюру о Кафке издатель предлагает ему гонорар в шестьдесят немецких марок, он пишет Шолему, что всяким чисто литературоведческим штудиям на обозримое время надо положить конец из-за их экономической невыгодности. В результате работа над уже собранным архивом откладывается. Проблема литературной национальности Кафки также оказывается крайне сложной. К тому же социальный контекст постоянно ухудшается: кажется, что
17
    пророчества Кафки сбываются в самой неприятной для участников дискуссии форме, т. е. почти буквально. На момент окончания переписки Беньямину остается жить менее двух лет. Он оставляет свою книгу о Кафке в поистине кафковской ситуации. Постепенно действительность становится настолько травматичной, что в нее уже нельзя вписать травму кафковских текстов: становясь бредовой, она полностью интериоризирует язык травмы. Беньямин обрывает работу над книгой как раз в тот момент, когда архив высказываний уже собран и остается всего лишь придать ему некую иерархическую форму, именуемую законченностью. Собраны и проанализированы суждения влиятельных интеллектуалов плюс теологическая концепция Брода, от которой удобно отталкиваться. Но акт коллажирования так и не состоялся. Беньямин оставляет эту работу примерно на той же стадии, что и свою знаменитую "Passagen-Werk", т. е. на стадии архивирования. Но со смертью автора архив превращается в коллекцию, иерархизировать которую уже не удастся никому. Вы