ались.
 
 
   Больше уже не поешь своих сладостных песен, цикада
   Звонкая, место найдя средь зеленой листвы.
   Ведь умертвила тебя, когда песнь ты свою распевала,
   Злого ребенка рука, пальцы расставив свои.
   Памфил. Эпитафия цикаде
 
   В возрасте тридцати восьми лет Виктор Грауб упал с велосипеда и  сло-
мал ребро. С тех пор он стал называть этот возраст переломным.
   - Если бы не падение, - говорил он, - я бы никогда не удостоверился в
существовании людей.
   Эту странную фразу Грауб повторял так часто, что те, кто его  слушал,
постепенно перестали понимать ее глубокий и весьма безрадостный смысл.
 
   В моей смерти прошу винить мою первую жену Сандру  Грауб.  Именно  ей
принадлежит идея умертвить меня посредством уничтожения рукописи,  кото-
рую я писал всю свою жизнь. Восстановить эту  рукопись  невозможно,  как
невозможно воскресить мертвого меня. Я ухожу из  этой  жизни,  поскольку
единственный смысл моего существования утрачен. Я не любил людей. И уми-
раю с надеждой, что в другом мире Провидение сжалится  надо  мной  и  не
пошлет мне навстречу ни одного человека, ни одной человеческой души.
   Засим ухожу глубоко разочарованным в человечестве
   Лилиан Грауб, астроном.
 
   Прадед Виктора оставил эту замечательную записку перед тем, как  уко-
лоть себя в сердце ржавым морским кортиком флибустьерских времен.
   Случилось это в Праге. В 1896 году. В первых  числах  марта.  Бабушка
Виктора Цецилия Грауб (урожденная Клейнер) говорила, что ее  сумасшедший
свекор покончил жизнь самоубийством ("Зарезался", - говорила она) в  ре-
зультате тяжелого психического заболевания, своего рода депрессии.
   - Из всех времен года он больше всего ненавидел раннюю весну. Он  бо-
ялся марта, как огня, потому что именно в марте его обуревали самые чер-
ные мысли. Он становился раздражительным и злым. За год до его смерти, в
начале марта 1895 года, его даже пришлось везти в Баден-Баден  на  воды,
настолько он был нервозен.
   Прадед Виктора был профессором астрономии. Преподавал в Пражском уни-
верситете. Энциклопедически образованный человек, он обладал ужасным ха-
рактером и с ним не могла ужиться ни одна женщина. Женат он  был  восемь
раз (не считая гражданских браков). Причем  почти  все  его  жены  после
скандального бракоразводного процесса оставались жить в  его  доме.  Дед
Виктора - Мозес - был сыном Лилиана от третьей официальной жены, которая
умерла во время родов. Когда бабушка вышла замуж за дедушку, Лилиану бы-
ло 52 года и он находился в процессе развода с пятой женой.
   Виктор, психиатр по образованию, часто думал о прадеде. Ему было  ин-
тересно установить точный диагноз его болезни, характеристиками  которой
он располагал в избытке. Он даже помнил свою неродную прабабушку  Сандру
- первую жену Лилиана, помнил рассказы этой древней старухи о ее  жизни,
о ее любви и о характере ее мужа.
   Но поставить точный медицинский диагноз никак не удавалось.  В  конце
концов Виктор пришел к выводу, что его прадед страдал неизлечимой,  все-
поглощающей и самоубийственной мизантропией.
   Роковой пиратский кортик и последняя  записка  прадеда,  накарябанная
грифелем на обрывке газеты, хранились в доме как семейные реликвии. Гра-
убы передавали их из рук в руки от отца к сыну вместе со старыми,  почти
истлевшими фотографиями и вырезкой из пражского иллюстрированного журна-
ла "Комитет", где была помещена статья о профессоре  астрономии  Лилиане
Граубе, открывшем новую звезду.
   Какую звезду открыл прадед Виктора, никто толком не знал.  Астрономия
в конце ХIХ века хоть и считалась наукой наук, но телескопы были еще не-
совершенны, а гипотеза А. А. Фридмана об общем расширении Вселенной и ее
доказательство, приведенное Э. Хабблом в 1929 году, тогда еще не  появи-
лись. Когда Лилиан Грауб  покончил  с  собой,  Альберту  Эйнштейну  было
только семь лет.
   Виктор родился в Тель-Авиве во времена весьма смутные - в конце трид-
цатых годов. Семья его деда бежала из Праги от надвигавшейся  коричневой
чумы. Нельзя сказать, чтобы в Палестине жилось спокойнее. Но дед считал,
что худая жизнь на Святой земле лучше святой смерти  на  чужбине.  После
Второй мировой войны, после всех войн, которые вел Израиль за свою неза-
висимость, жизнь Граубов наконец-то  вошла  в  нормальную  колею,  семья
построила большой дом в поселке к северу от Тель-Авива, дети - Виктор  и
его младшая сестра Далия - закончили школу и поступили в университет.
   Судьбой своего прадеда Виктор заинтересовался не  случайно.  Ближе  к
тридцати годам он стал замечать за собою некоторые странности, объяснить
которые не могла ни одна книжка по психологии. Сначала он поймал себя на
том, что ранней весной ощущает некое смутное беспокойство, какую-то  се-
рую обреченность. В первые несколько лет проявления  этих  симптомов  он
полагал, что они вызваны усталостью. Усталостью от города, от суеты,  от
шума. Ему казалось, что стоит выехать куда-нибудь в поле, в свободное от
какого бы то ни было движения пространство, и  сразу  же  полегчает.  Но
когда он пробовал лечиться таким образом, его состояние только усугубля-
лось.
   Рукопись прадеда, якобы уничтоженная Сандрой, по ее же словам, ничего
существенного собой не представляла.
   - Это были какие-то расчеты, формулы, - говорила  старуха.  -  Ничего
интересного. Я до сих пор не понимаю, почему  он  так  трясся  над  этой
ерундой и кому понадобилось ее сжигать. Эти листки находились в несгора-
емом шкафу, ключ от которого был только у Лилиана. В тот мартовский день
он открыл шкаф и обнаружил в нем горсть пепла. Рукопись  сгорела.  Тогда
он и схватил этот дурацкий кортик, который лежал на  нижней  полке  сей-
фа... Я здесь, конечно же, ни при чем. Разве что Серафима...
   К старости обида Сандры на покойного мужа стала острее.  Она  никогда
не могла простить ему огульных обвинений в ее адрес. И  чем  дольше  она
жила, тем яростней отстаивала свое право на честное имя.  Серафима  была
последней, восьмой женой Лилиана Грауба. Она была младше его на тридцать
два года и характер имела чрезвычайно легкомысленный. Через пять месяцев
после самоубийства мужа она  уехала  из  Праги  с  каким-то  австрийским
Unteroffizier, вышла за него замуж, прожила долгие годы в  Вене,  где  и
умерла перед самой войной.
 
   К тридцати восьми  годам  Виктор  понял,  что  унаследовал  некоторые
свойства и черты характера своего достаточно далекого предка. Прадед Ли-
лиан, по словам бабушки Цецилии, обладал исключительной памятью. Он мог,
прочитав научную статью, процитировать ее дословно от начала  до  конца,
не допустив при этом ни одной ошибки. Правнук также на память  не  жало-
вался. В университете он никогда не пользовался  конспектами.  Ему  было
достаточно прослушать лекцию, чтобы повторить ее слово в слово через ме-
сяц, полгода, год.
   Прадед  панически  боялся  насекомых.  Однажды,  обнаружив  в   ящике
письменного стола таракана, звездочет упал в обморок. А  когда  очнулся,
то первым делом устроил в доме грандиозный  скандал  и  выгнал  вон  всю
прислугу.
   Виктора в детстве укусила пчела. Это причинило ему  такую  боль,  что
мальчика пришлось отвезти в больницу, где в палате реанимации его с тру-
дом вывели из глубочайшего шока. С тех пор он  ненавидел  все  летающее,
жужжащее и ползающее. Летом он изводил килограммы мази против комаров  и
даже в самые жаркие ночи спал под марлевым пологом.
   Лилиан был человеком желчным,  циничным  и  очень  невоздержанным  на
язык.
   - Его любимым афоризмом была фраза Шамфора, - говорила Сандра. - Ког-
да он оскорблял кого-нибудь своей бестактной прямотой, он всегда  повто-
рял: "Философ - это человек, который знает цену каждому; стоит ли  удив-
ляться, что его суждения не нравятся никому?"
   Виктор также не отличался девственной вежливостью. В моменты  раздра-
жения ему редко удавалась сдерживать себя и он  выливал  на  собеседника
полные ушаты достаточно циничной и вместе с тем весьма остроумной  злос-
ти.
   Прадед был страшно падок на женщин. Мало того, что он содержал в сво-
ем доме целый гарем. Бывало так, что, не успев развестись с одной женой,
он уже женился на другой. Причем жил семейной жизнью с  обеими  одновре-
менно. При этом он еще умудрялся крутить романы вне дома,  оплачивая  их
жуткими сценами ревности со стороны очередной (дежурной) жены. Эта  неу-
емная страсть к противоположному полу самым парадоксальным образом  ужи-
валась в его душе с глубокой (Виктор склонен был полагать,  что  выстра-
данной) ненавистью к женщинам вообще.
   Правнук был не менее сладострастен, но более свободолюбив.  Он  отли-
чался от прадеда лишь тем, что не спешил связывать себя узами брака.
   Первой эту знаменательную преемственность отметила  бабушка  Цецилия.
Это случилось, когда двадцатидвухлетний внучек назвал ее драной канарей-
кой. Они поссорились по какому-то незначительному  поводу,  и  Виктор  в
нервном возбуждении обрушился на восьмидесятисемилетнюю старуху с  гнев-
ным монологом, направленным на дискредитацию баб вообще  и  выживших  из
ума баб в частности.
   - Как же ты похож на сумасшедшего Лилиана! - грустно сказала  бабушка
Цецилия, когда Виктор закончил свои обличения. - Теперь я понимаю, отку-
да в тебе столько яда. Это все  дурная  наследственность,  увечные  гены
твоего безумного прадеда...
   Тогда Виктор не придал этому выводу особенного  значения.  Ему  нужно
было упасть с велосипеда и сломать ребро, чтобы понять всю  глубину  его
генетической связи с прадедом Лилианом.
   К тридцати восьми годам Виктор с тяжелым  злобным  чувством  осознал,
что вокруг него образовался некий человеческий вакуум.  Проще  говоря  -
полное отсутствие людей. Единственным живым существом, с которым он  мог
общаться без того, чтобы испытывать мрачную скуку, была его родная сест-
ра Далия. Но она к тому времени уже вышла замуж, растила троих  детей  и
не ощущала особого расположения к общению с братом. С годами  на  это  у
нее оставалось все меньше и меньше времени.
   Незаметно для себя Виктор начал вести дневник, куда записывал впечат-
ления прошедшего дня. Поначалу это было не очень-то веселое занятие,  и,
чтобы хоть как-то оживить процесс воспроизведения действительности, Вик-
тор придумал специальный цифровой и буквенный шифр, который со  временем
превратился в особый язык - язык Виктора Грауба. По вечерам он  распола-
гался в кресле на балконе своей маленькой холостяцкой квартиры,  перечи-
тывал дневник от начала до конца, а затем неровным нервным почерком вно-
сил туда свежие наблюдения. В конце концов он настолько пристрастился  к
этому занятию, что оно  стало  доставлять  ему  острейшее  удовольствие,
единственное, в общем-то, удовольствие в его однообразной и  одноцветной
жизни.
   Дневник назывался "0hv.m6Ы!фю;ства", что в переводе  на  человеческий
язык означало "Летопись юродства".
   "Настоящая жизнь - это жизнь без людей,  -  писал  Виктор  на  первой
странице. - Люди только мешают. Путаются под ногами. Вечно  чего-то  хо-
тят. От них одни неприятности. Ах! Если б не было людей!" Он  не  боялся
реминисценций и часто цитировал великих без кавычек.
   В этом по-своему занимательном документе можно было найти  не  только
общие рассуждения, но и факты, подтверждающие и доказывающие выводы  ав-
тора.
 
   "Вчера ко мне в клинику привезли мальчика, который отравил  кошку,  а
затем облил ее труп одеколоном и сжег. Мамаша была вне себя от ужаса.
   - Неужели я воспитываю садиста?! - вопрошала она. - Он ненормален! Он
жесток, как палач...
   "Дура! - хотелось крикнуть мне. - Твой отпрыск  совершенно  нормален.
Он познает жизнь. И благодари судьбу, что его познание началось с кошки,
а не с тебя. Скоро он успокоится и станет таким же серым и мерзким,  как
все его воспитатели".
   Выписал живодеру успокоительное и отпустил с миром. Смотреть  на  его
блаженное лицо не было сил. Да и мамаша была  мне  противна  до  омерзе-
ния... "
 
   "Далия говорит, что мне давно пора жениться. Какие глупости! Жить под
одной крышей с женщиной? Еженощно ложиться с ней под одну простыню?! Мо-
жет ли быть в жизни что-то ужаснее?! Женщины нужны совсем  для  другого.
Впрочем, я не уверен, что они вообще нужны".
   Этот дневник обладал уникальной особенностью. Его  "весенние"  записи
резко отличались от "летних", "осенних" и "зимних". Отличались и по  то-
ну, и по темам.
   В ноябрьских фрагментах 197... года можно было встретить, к  примеру,
такое описание:
   "Первый дождь я встретил на пляже. Вокруг было очаровательно  пустын-
но. Ни души. Море дышало, как спящая женщина. Воздух был разрежен,  небо
облачно. Везде было так безлико и серо - никаких кричащих красок,  ника-
ких звуков, никакого движения, - так бывает, наверное, только на  необи-
таемых планетах. И в то же время миллионы мелких оттенков, крохотных ню-
ансов - в дуновении ветра, в шевелении песка под морской пеной, в  моно-
тонном гуле набегающих волн... В этот вечер мне удалось, наконец, счаст-
ливо надышаться. Чудесная нынче осень!.."
   А буквально через пять месяцев Виктор уже ополчался на  всех  и  вся,
даже на свою ни в чем не повинную нацию:
   "Песах... Шумные, разнузданные еврейские праздники мне не  по  нутру.
Бр-р-р!.. Что такое праздник? Это состояние внешнего уединения  и  внут-
ренней удовлетворенности. Чего ищут эти блаженненькие в общих посиделках
при свечах, в вечной базарной толкотне, в пустых разговорах нос к  носу?
Эта ужасная страна не создана для уединения. Она слишком мала и  слишком
тщеславна. Мне в этом смысле, ей-богу, ближе Антарктида. И, честное сло-
во, я не могу дать определенного ответа на вопрос, кем  лучше  родиться:
евреем или пингвином..."
   Будничный день Виктора состоял из целого комплекса упражнений в чело-
веконенавистничестве.
   - Не соизволите ли уступить мне дорогу, почтенный! - язвительно обра-
щался он к согбенному старцу, медленно влекущемуся  по  узкому  тротуару
впереди Виктора.
   "Не путайся под ногами, паскуда! - гремело у него внутри. - А  не  то
раздавлю ненароком!.."
   - Пачку сигарет! - не здороваясь, приказывал он  невероятно  толстому
лавочнику, торгующему возле его дома.
   "Зачем же ты, гнида, такую харю себе отъел?!"  -  возмущалась  черная
душа мизантропа.
   Проезжая по насыщенным движением городским улицам, Виктор так неисто-
во сигналил, что его время от  времени  штрафовали  за  нарушение  покоя
граждан.
   Однажды он подал в суд на владельца фешенебельного ресторана в  Герц-
лии за то, что на поданный Виктору шашлык по недоразумению села муха.
   Дважды в год он проходил обследование у знакомого невропатолога,  ко-
торого ненавидел лютой ненавистью за его природную вежливость  и  благо-
родное хладнокровие. Но других знакомых невропатологов у Виктора не  бы-
ло.
   - Ты измучился собственным одиночеством, - говорила ему сестра. - За-
веди себе постоянную любовницу, в конце концов!  Купи  собаку!  Если  ты
считаешь, что не способен полюбить, то попытайся хотя бы привыкнуть...
   - Перестань, Далия! - отвечал Виктор. - Дело совсем не в одиночестве.
Наоборот. Дело в том, что мне мешают люди. Они достают меня даже  тогда,
когда не вмешиваются в мою личную жизнь. Меня бесит, когда кто-то из со-
седей проходит по лестничной площадке, шаркая тапочками. Не  могу  сдер-
жать раздражения, когда над городом кружит вертолет.  Я  даже  телевизор
выбросил: надоело смотреть на эти говорящие куклы.
   - Может быть, тебе поехать отдохнуть куда-нибудь далеко, в Австралию,
например?
   - А там что нового? Те же рожи, та же обреченность...
   В юности Виктор считал, что обладает незаурядным чувством  юмора.  Он
даже пытался писать юморески в одну из газет, но вовремя понял, что  за-
нятие это пустое и никчемное. Его чувство юмора трансформировалось с го-
дами в злорадный цинизм, нравственные границы которого не решился бы оп-
ределить даже сам Донатьен Альфонс Франсуа де Сад.
   Его зашифрованный дневник изобиловал образчиками черного юмора и  са-
дистскими стишками, которые он сочинял сам. Россыпи  этих  четверостиший
появлялись на страницах его "Летописи юродства", как правило,  в  начале
апреля. Вот одно из самых безобидных творений Виктора:
 
   Принц Луи Бурбон де Конде
   трахал девочек в темноте.
   Потому что, когда светло,
   трахать девочек западло...
 
   Первые несколько лет своей болезни Виктор как  бы  плыл  по  течению.
Сначала он не отдавал себе отчета в том, что серьезно болен. Потом, ког-
да появился дневник, он стал внимательней приглядываться к своему  пове-
дению, к своим чувствам и мыслям, стал в некотором роде даже исследовать
себя, как некий посторонний объект. Он ни в коей мере  не  мучился  тем,
что с каждым годом становится все раздражительней, что  смотрит  на  мир
все мрачнее, что лицо его постепенно превращается в лицо сатира. Вытяну-
тое вниз, обросшее жидкой рыжеватой бородкой, это лицо действительно вы-
ражало очень скромный набор чувств: омерзение, презрение и брезгливость.
   Не было в жизни ничего одушевленного, к чему бы Виктор  не  испытывал
враждебности. Насекомых и людей он ненавидел по причинам, указанным  вы-
ше. К млекопитающим, особенно к собакам, он относился  несколько  мягче,
поскольку полагал, что они используют данный им разум в  более  перспек-
тивном направлении, чем люди. Но и собаку он готов был отправить на  жи-
водерню, если она (не дай Бог!) гадила в его присутствии  на  газон.  Он
понимал, что собака не может иначе, что для нее это вполне  естественно.
Но простить не мог.
   В детстве Виктора били всего три раза. Два раза отец -  за  серьезные
провинности - подделку отметок в школьном дневнике и  уничтожение  (пос-
редством спуска в унитаз) бабушкиного янтарного кулона на золотой цепоч-
ке, кулона, в который был запаян отвратительный скорпион. В  третий  раз
Виктора избил его хулиганистый одноклассник Беня  Моцкин,  избил  просто
так, ни за что, из животного удовольствия от драки со  слабым  противни-
ком.
   Виктор вообще был слаб, белотел, рыхл. Он никогда не занимался  спор-
том, никогда не следил за своим телом, был весьма неопрятен  и  рассеян.
Злоба его часто бывала бессильной. Несколько раз в людных местах он,  не
сумев сдержать свое возмущение поведением какого-нибудь  юнца,  позволял
себе лишнее и в буквальном смысле нарывался на драку.  Но  вынужден  был
отступать, прекрасно понимая, что в противном случае получит по морде, и
не один раз. Отступал он, однако, в такой злобе, что в уголках  его  об-
ветренных губ выступала бурая пена.
   Перелом ребра - как раз того, которое защищало (как могло)  пламенное
сердце мизантропа - стал крупнейшей вехой в жизни Виктора. Ребро сраста-
лось медленно, несколько месяцев. Но и когда  срослось,  все  равно  при
каждом всплеске Викторовых эмоций отзывалось тупой, вязкой  болью,  нас-
только мутной и тревожной, что Виктор порою не мог определить, что у не-
го болит - ребро или сердце.
   Каждое утро, влача свое бренное тело на работу в клинику, душа Викто-
ра, говоря языком Галахи, рождала сонмы черных ангелов.  Утро  было  для
него самым мрачным временем суток, как весна -  самым  мрачным  временем
года. Он даже перенес приемные часы у себя в больнице на вторую половину
дня, опасаясь вполне реальной перспективы - утраты контроля над собой  в
присутствии пациента.
   "Моя жизнь заканчивается, - писал он в своей летописи. - И  я  ничуть
не жалею об этом. Жизнь среди этой мрази не стоит того, чтобы о ней  жа-
леть. Человеколюбие - удел слепцов. Любящий людей любит себя. И эта  лю-
бовь не дает ему возможности разглядеть, что вокруг него в бесконечном и
бессмысленном шабаше куражатся бесы..."
   "Философ рождается из презрения к живому и из  уважения  к  мертвому.
Вся философия мира нацелена на то, чтобы  объяснить  бездарному  челове-
честву великую разницу между божеством и убожеством. Но все усилия  нап-
расны, потому что и философию творят дилетанты..."
   Временами злорадство Виктора приобр