Евгений Сельц 
Новеллы 
 
   Содержание
 
От автора 
Микки Вульф Профессиональный заложник в стране дилетантов 
История одного привидения 
Когда вернется маленький божок 
Вердиевские голоса 
Преображение сноба 
Жизнь прозрачного человека 
Яффо в сумерках 
Ребро мизантропа 
Белоснежная корова Ио 
Парад маньяков 
Вавилонская башня 
Compelle intrare 
Сюита для двух инвалидов и санитара 
История болезни профессора Перката 
Немой пророк на склоне горы 
 
   В лучшие времена - а в прошлом каждого человека есть лучшие времена -
я сочинял стихи. Это занятие приносило мне определенное  удовлетворение,
сравнимое с тем, какое получает атлет, в присутствии представителей кни-
ги рекордов Гиннесса приподнимающий за бампер самосвал.
   Книга новелл "Compelle intrare" родилась, можно сказать, по необходи-
мости. Как Инквизиция. Идея заключалась в том, чтобы в очередной раз до-
казать себе (и не только себе), что мысль изреченная есть ложь.  В  этой
книге я намеренно отказался от поисков языка (а что может быть  интерес-
ней для прозаика?!). Движимый единственным желанием  "изречь  мысль",  я
намеренно обеднил эту прозу, заключив дорогое мне содержание в банальную
оболочку повседневных обстоятельств, обыденного стиля и вчерашнего  сло-
ва. Эта книга скучна, если ее читать. Ее надо думать, что довольно точно
подметил Микки Вульф в предисловии.
   Этот эксперимент доставил мне много литературных забот  и  творческой
печали. Но я надеюсь, что в следующей книге будут совсем другие рассказы
и от "Compelle intrare" там не останется ни следа.  Разве  только  голый
опыт.
 
   Евгений Сельц
 
 
   Предисловие писать - это вам не лаяться. Это не о себе, непреклонном,
и своих более или менее толстых чувствах, а о другом человеке,  отразив-
шемся в результатах своей работы.
   Дело осложняется тем, что я был относительно близким  ее  свидетелем,
разумеется, косвенным. Речь шла о еженедельных материалах Евгения Сельца
в номер нашей историко-литературной газетки, и все выглядело столь  буд-
нично и деловито (компьютер, дискета, компьютер, корректура,  мимолетный
обмен впечатлениями, поиск иллюстраций, компьютер, верстка), что у  меня
теперь язык едва поворачивается делать сами собой напрашивающиеся  заме-
чания о мистическо-романтическом характере  этой  книги  и  ее  довольно
быстром, где-то за полгода, рождении.
   А сказать все же надо и попробовать разобраться тоже, хотя элементар-
ные, Ватсон, загадки Сфинкса по сравнению с секретами творчества  -  все
равно что, говоря по Чехову, плотник супротив столяра. При этом все вре-
мя - страх разочарования, чувство, что лучше б они все (мы все)  мычали.
Не знаю, как другие, а мне случилось недавно по казенной надобности  пе-
речитать "Конармию" Бабеля, и где-то на третьем-четвертом витке  одолела
тоска: рассказы его хороши там, где они хороши как рассказы из жизни лю-
дей, и великая заслуга и отвага Исаака Эммануиловича состоят в приятии и
употреблении в эстетических целях этого грубого вонючего мужицкого мате-
риала ("все удовольствия, кроме переднего"), как будто лоскутков нащипал
из карты своей страны, но сама эстетика и даже язык  его  никакой  почти
тайны уже не представляют; их нетрудно  сымитировать;  очарование  жизни
автора, ужас смерти автора и сладость его "запретности" - все обветшало,
как сырая, в повилике, беседка в ЦПКО им. Магомаева, а дальше  и  толко-
вать нечего - не место и негде здесь.
   У Сельца же - возвращаюсь к теме, никого не равняя макушками, - мате-
риал подручный, люди - соседние, культурная среда - всем обрыдлый инсти-
тут культуры, язык почти вовсе без закидонов, чуть-чуть с юморком, с до-
зой иронии, местами даже нарочито сероватый, вызывающе неброский,  чисто
протертый сухой фланелью до серебристой, скажу ему комплимент,  матовос-
ти; истории он рассказывает непритязательно-полудетективные и, как  вчи-
таешься, полунепритязательные. То есть претензия наличествует,  но  тоже
на вид скромная: человек старается писать так, чтобы его тексты как  ми-
нимум пробежали без скуки -  завязка,  кульминация,  развязка,  занавес.
Притом, развращенный плохими детективами, я не  всегда  хочу  знать  имя
убийцы, и новый для меня автор Сельц, словно чувствуя  это,  не  считает
себя обязанным размотать клубок шерсти до мятой внутри бумажки с  отгад-
кой. Сюжеты каждой новеллы, при всех фантастических примесях,  выстроены
так точно, что ни одна пуля, которая может показаться шальной, не прохо-
дит мимо обнаруживающейся в назначенное время цели -  ей  просто  некуда
свернуть в сжатом воздухе замысла. А тайна все-таки  есть,  она  создает
стойкий, но с трудом уловимый шарм. Так тянет нас к  женщине,  умело,  в
точную меру, пользующейся хорошими духами: уже и двери закрылись, и вол-
ны за ней сомкнулись в кильватере, и паскудные чайки заколачивают в слух
истошно сияющие сваи воплей, а ты все стоишь на корме, как мудак из Гей-
не, и вглядываешься в бесцветное, с беглыми бликами, море, и ждешь,  бе-
зумец, ответа - что это было да сплыло, ушло-миновало? Хочу!
   Революционный романтик Бабель тут, надо полагать, вспомнился не  слу-
чайно:  Сельц  тоже  романтик,  только  жутко  реакционный.  Эти   птицы
родственных двух пород довольно-таки редки в ближневосточном ареале, ес-
ли, конечно, говорить о настоящем романтизме, а не  о  комсомольско-сио-
нистской демонологии, процветающей в нашей стране дилетантов, как с  ми-
моходной точностью на первой же странице ее определил автор.  Я  имею  в
виду, что несколько приподнятый взгляд на мир - чем,  собственно,  любой
романтизм и держится - не может быть следствием залезания  на  табуретку
(так мы и висельников припишем в романтики), а является свойством,  при-
рожденным художнику, то есть несущим обоснование и  оправдание  в  самом
себе. Когда от роду знаешь, что жить больно и трудно, а умирать еще  га-
же, но при этом не бьешься ежеминутно головой об стенку, а любишь женщин
и книги или там женщин и собирать марки, или еще, по примеру того же Ба-
беля, некстати навязшего в зубах, женщин и коней и так далее, - тогда ты
и есть трагический романтик, то бишь человек, вполне представимый в  по-
рядочном обществе, но вечно его лишенный.
   Что касается реакционности  Сельцевой  книжки,  то  она  заключается,
по-моему, в тотальном и абсолютно естественном равнодушии автора к прог-
рессу, регрессу и, для рифмы, к социальному  и  национальному  вопросам.
Имеет право - мы,  слава  Богу,  живем  в  демократическом  государстве.
Больше того: избранный Сельцем повествовательный тон призван  как  будто
продемонстрировать его безучастное отношение к  собственным  персонажам,
на которых он глядит не то чтобы совсем без симпатии, но все-таки отчуж-
денно, почти протокольно, как и положено одному из них, следователю  Z.,
через аналитическую, можно так выразиться, лупу.
   Так вот, я все о тайнах, добираться до которых примерно так же  увле-
кательно, как искать кощееву смерть: мир, труд, май, июнь, июль, август,
ларец,  утка,  яйцо,  игла...  Стройно  выстроенный  сборник   "Compelle
intrare", состоящий из четырнадцати  мелодично  звучащих  новелл  и  сам
представляющий собой, в послевкусии, некий законченный музыкальный опус,
заставляет нас пройти разом по двум расходящимся коридорам: в одном экс-
понируются типичные типы, в другом - оригинальные оригиналы. Это замеча-
ешь не сразу, во-первых, благодаря ровному роковому освещению борхесовс-
кими люминесцентными лампами всех углов этого гулкого дома  (роковому  -
ибо неотъемлемы от каждой новеллы любовь либо смерть, а то и обе  разом,
в равноправном анахроничном беспорядке); во-вторых - коридоры  несколько
раз непонятным и прихотливым образом пересекаются  и  не  всякую  минуту
знаешь, в котором из них находишься. Все буднично, реалистично и сюрреа-
листично, но момент перехода не ухватить за бороду - он,  как  говаривал
милейший из московских шарлатанов Костя Кедров, "выворачивается" оборот-
нем прямо в руках, и, скажем, "Жизнь прозрачного человека", где  типовая
безликость становится неповторимой судьбой, - естественно продолжается в
"Вавилонской башне", где оригинальнейшая бесхарактерность  убивает  слу-
чайно, уже без участия провидения.
   Только совсем уж не помня английской школьной фонетики, можно не  уз-
нать автоматического убийцу по прозвищу  Мэкки-нож  в  аристократической
шлюшке по имени Мэгги Найф, о коей  персонаж-комментатор  меланхолически
замечает, что "в ее характере не было недостатков, поскольку это слишком
нежное слово". Так вот, эта стервоза, в которой, за  исключением  имени,
нет и грана метафизики, запросто, голыми руками и всем остальным, убива-
ет художника, воображающего, будто он понимает, что такое зло  ("Яффо  в
сумерках"). Вообще живые люди (типичные типы) без затруднений выигрывают
в этой книжке повседневную войну у оригинальных оригиналов, а то, что  и
те и другие выдуманы, отнюдь не сглаживает острой нашей печали.
   Пересказ упрощает все, даже канарейку на жердочке, - вот почему я хо-
жу вокруг да около рукописи, опасливо подступаясь к опорным ее  столпам.
Читайте сами - я уже не читаю, а думаю. В той же новелле "про художника"
герой говорит: "В этом мире все шиворот-навыворот...  Утром  -  завтрак,
днем - обед, вечером - ужин. Разве это не трагедия для мыслящего челове-
ка?" Безусловно, и еще какая! В том-то и беда, что, как всякая трагедия,
она неизлечима ничем, кроме бесплодных слез: ужин  поутру  так  же  мало
способен сделать его счастливым, как обед после полуночи или пятница  по
средам. В том-то и беда, что трагедия в конце концов - все, чего ни кос-
нешься проницательной кистью. И если бы профессионал Сельц,  покончив  с
этой книжкой, сменил манеру и веру и написал что-нибудь совсем в  другом
образе, скажем, приплясывая  или  выделываясь,  насколько  позволит  ему
вкус, я ни на минуту не сомневаюсь, что и это  другое  будет  трагедией:
она ведь не только вне нас, она внутри, как шампур по отношению к шашлы-
ку, сказала бы грубая наша коллега Аманда Бат-Ола, а Сельц, как существо
более эстетичное, наверно, сравнил бы условия человеческого  существова-
ния с бытием жемчужины на нити.  "Басар  ва-дам",  говорят  сабры  (бук-
вальный перевод "плоть и кровь" не имеет той выразительности и  выглядит
салонно облагороженным). "Басар ва-дам" - вот что такое  наша  жизнь  со
всей ее метафизикой, вот суть вечного заложничества, которое  составляет
основную профессию человечества, и особенно его сознающей части.
   Чего только не вытворяют Сельцевы оригиналы, пытаясь приблизиться уже
не к пониманию, что - трагедия, а к осознанию ее механизмов: один строит
по всему миру китайские домики из тростника и  соломы  ("Когда  вернется
маленький божок"), другой, сноб до мозга костей, делает  своим  духовным
наследником манекен с проваленным носом ("Преображение сноба"), третий -
просто глядит, постигая, но, как выясняется, постижение убивает  то  или
тех, кто постигнуты ("Compelle intrare"). Это даже не ново: когда мы го-
ворим, что кого-то постигло несчастье, это значит, что оно его  познало,
в том числе и в жестком библейском смысле. Не случайно в "Сюите для двух
инвалидов и санитара" - невыразимо трогательной и  мастерски  написанной
истории - один из героев, полупарализованный Дик Нир, много лет  отказы-
вается увидеть море, ибо слишком любит его. И тут долгожданный познающий
взгляд оказывается убийственным: "необъятное жидкое пространство колыха-
лось перед глазами... как огромная неодушевленная тряпка".
   А что, ребята, вы не знали? Так оно всегда и бывает.
   Сельц увлекает меня не только мыслью, но и  словом,  когда  чуть-чуть
приотпускает уздечку. Таких мест мало, и тем они дороже. Описание разде-
вающейся натурщицы в "Белоснежной корове Ио" -  медовая  золотая  волна,
медленно обваливающаяся на мужскую душу, а над ней  -  радужным  парусом
парящий лоскут цветастого платья, "какие, в общем, давно уже  не  носят,
разве что в отдаленных польских деревеньках". Ах, как сладострастно  об-
жигают здесь "польские деревеньки"!
   Совсем не заурядна кровавая эта история с крахом и трахом  -  история
слишком большой для одного человека любви: не обнять,  не  осилить.  Но,
кажется, нам обоим (Сельцу и мне, читателю) куда интереснее между  двумя
придуманными интригами разобраться в феномене "секретарской  литературы"
- не в советском смысле этого термина, уже  похороненном  под  обломками
прошлой жизни, а в том грозном, буднично-страшном облике, который встает
из новеллы "Парад маньяков" в проницательнейшем  mot  Альберто  Савинио:
"Хорошо бы... запретить, чтобы темные люди смешивались с людьми-светоча-
ми и прибирали к рукам их "непостижимые слова". Секретари, вечно вторые,
намного сильнее первых хотят быть первыми. По словам Гертруды Стайн, Пи-
кассо как-то заметил: "Приходишь и делаешь что-то. Потом приходят другие
и делают это красиво". То есть, скажу не сверху, а снизу: вторичность не
виновата в том, что она вторичность, но ее так много и она так претенци-
озна, что - тошнит. "Парад маньяков" - один из самых сложных рассказов в
сборнике, но и один из самых вознаграждающих за труд чтения.
   Кончается же книга "Немым пророком на  склоне  горы"  -  наиеврейской
(хотя один из героев Сельца где-то роняет  на  голубом  глазу:  "Честное
слово, я не могу дать определенного ответа  на  вопрос,  кем  лучше  ро-
диться: евреем или пингвином") по стилистике, парадоксальности и трагиз-
му новеллой в "Compelle intrare". Толковать  ее  будут  по-разному,  как
угодно, но для меня она прямо вытекает из упомянутого "Парада" и  углуб-
ляет его. В частности, я начинаю задумываться, был  ли  в  истории  хоть
один пророк, в прорицаниях которого торжествовали бы счастье и  радость.
Персонаж новеллы молчит, ибо умеет предсказывать только горе, а оно  не-
выразимо словами. Надо  же  было  придумать  немого  пророка,  лишенного
представления о милости! Надо же было иметь в душе столько милости, что-
бы заметить и услышать немого пророка!
 
   Микки Вульф
 
 
   Я надеюсь, что после моей кончины к трудам моим
   отнесутся с большим почетом и доверием,
   чем отнеслись тогда, когда я был жив.
   Нострадамус. Послание Генриху II
 
   Быть однофамильцем великого человека нелегко. Как ни крути,  а  такой
факт ко многому обязывает. Впрочем, все зависит от времени и места.
   Лиор Григ родился в стране дилетантов, и  его  замечательная  фамилия
никак не отягощала ему общение с окружающим миром. Разве что мать, кото-
рая мечтала, чтобы сын стал музыкантом, постоянно напоминала ему о вели-
ком норвежском композиторе. В детстве  Лиор  засыпал  исключительно  под
песню Сольвейг.
   Эта песня запала ему в душу одновременно с первыми  впечатлениями  от
мира, с первыми чувствами к матери, отцу, старшему брату и старому  рот-
вейлеру Джакобу. Впоследствии при любом воспоминании о детстве, о родном
доме в Нетании, которого давно уже не существует, память Лиора независи-
мо от его желания воскрешала в сердце этот трагический напев слепой сос-
тарившейся девушки.
   "Спи, мой милый! - пела Сольвейг голосом матери. -  Я  буду  охранять
твой сон. Я так долго тебя ждала, и ты пришел ко мне..."
   В своем предпоследнем (уже звуковом) письме к брату Лиор Григ  сказал
об этой песне следующие слова:
   "Она преследовала меня всю жизнь. С  этой  пронзительной  мелодией  я
просыпался по утрам, с нею же засыпал. Даже в мучительные часы бессонни-
цы, которая, как ватой, обложила меня с юных лет, в моем  мозгу  звучала
эта песня. Те слова Сольвейг, которые выпевала мать у моей колыбели,  на
иврите звучали пародийно. Это я понял, будучи  уже  взрослым  человеком.
Музыка Грига не требует слов Ибсена. Этот перевод, очевидно, сделал один
из  наших  многочисленных  полупрофессионалов-поденщиков,  которые,  всю
жизнь просидев под своими пальмами, тоннами перерабатывают айсберги Гам-
суна и Сведенборга в пресную воду. Но из этой песни я уже не могу  выки-
нуть ни слова. Что записано детством, стирается только смертью..."
   Старший брат Лиора Эди Григ был архитектором. Он, в отличие от  млад-
шего брата, довольно органично вписался в  израильскую  действительность
шестидесятых годов. Закончив архитектурный факультет в Сорбонне, Эди по-
началу занимался индивидуальными проектами - строил  виллы  и  бассейны,
ротонды и террасы. Но со временем пришел к выводу, что  массовое  строи-
тельство предпочтительней, поскольку не так обязывает. Он перешел на го-
сударственную службу и стал строить целые районы и даже города. Благо, в
этой стране городом мог считаться небольшой квартал  из  десятка-другого
домов. Города Эди были похожи друг на друга одним непременным качеством:
все они были одинаково безлики.
   В общем, старший брат стал архитектором-графоманом. Проекты  выходили
из-под его руки с курьерской скоростью. Эди  был  относительно  богат  и
счастлив.
   Лиор представлял собой полную противоположность  старшему  брату.  Он
также учился в Сорбонне на архитектурном факультете, но затем перешел на
историко-филологический. Если старшего брата  интересовало  будущее,  то
младшего - прошлое. Если старший всегда думал о прагматической  перспек-
тиве, то младший все время искал перспективу духовную. Если старший  жил
благополучной, сытой, оседлой жизнью, то младший все время скитался. Ес-
ли старший испытывал полное удовлетворение от своего  существования,  то
младший был глубоко разочарован жизнью, что, правда, не мешало ему испы-
тывать иногда мгновения самого высокого просветления.
   Лиор не вписывался ни в какую среду, кроме интерьера китайского доми-
ка. Он был небольшого роста, худощав, черноволос. Его смуглое лицо  (ро-
дители - выходцы из Марокко) носило какой-то желтоватый  оттенок.  Глаза
были расставлены широко и почти всегда полуприкрыты. Нос у Лиора был ма-
ленький, приплюснутый.
   Большинство приятелей по университету относились к  нему  с  усмешкой
или пренебрежением. Его идеи поднимались на смех, его увлечение  китайс-
ким языком считалось глупостью. Его называли чудаком и придурком  (чуда-
ком реже). Такое отношение к себе он встречал везде, где бы ни  появлял-
ся. Может быть, именно потому, что везде он появлялся с одними и теми же
навязчивыми речами о строительстве китайского домика.
   Уезжая в Париж, 21-летний Лиор уже знал, что больше домой не  вернет-
ся. Он уже знал, что больше не увидит ни мать, ни отца. Поэтому прощание
было тяжелым.
   Мать чувствовала, что "маленького Грига" - так она  называла  сына  в
довольно частые минуты просветленной нежности -  что-то  гнетет.  Но  не
могла понять, что именно.
   А Лиор уже ощущал в себе смутные силы, он уже понимал, что  эти  силы
уведут его в иной мир, в котором ни матери, ни отцу не будет места.
   Из университета Лиор вышел основательно образованным человеком - спе-
циалистом по восточной филологии и древнекитайской архитектуре. Отказав-
шись от предложения брата приехать в Израиль и создать  совместную  про-
ектную компанию, Лиор ринулся в Юго-Восточную Азию. Семь лет провел он в
отдаленных китайских провинциях и построил  там  два  китайских  домика.
Один  из  них  был  разрушен  селевым  потоком,  другой  сожгли  местные
крестьяне, возмущенные наглым вторжением иностранца на их территорию.
   Затем два с половиной года Лиор бродил по Японии и Южной Корее. Потом
перебрался в Колумбию, где снова построил китайский домик,  был  аресто-
ван, попал в тюрьму и ослеп. И, наконец, он оказался в Восточной Африке,
где и закончил свой странный жизненный путь, достигнув, как считает  его
брат Эди, поставленной цели.
   Эди регулярно снабжал Лиора деньгами, где бы тот ни находился.  Стар-
шему брату доставляло удовольствие заботиться о младшем. Он беспрестанно
звал его в Израиль, но в глубине души считал, что любить брата на  расс-
тоянии гораздо удобнее. Он не ощущал в себе  особенной  привязанности  к
Лиору, но думать о том, что где-то по свету странствует родственная  ду-
ша, было прия