лис набросал словесный портрет своего дяди,  почти  пол-
ностью совпавший с моим первым впечатлением о самом художнике.
   - Его выпученные глаза можно было оглядывать со всех сторон, даже  со
стороны мозга, - заключил художник свое описание. - Он действительно был
жабой. Самой натуральной жабой. Я тогда еще был не так силен  в  анализе
человеческих пороков, но интуитивно угадал в моем эксцентричном  дядюшке
и негодяя, и предателя, и садиста. Он жил в сумерках своих парадоксов. А
жабы ведь, как известно, ведут  исключительно  сумеречный  образ  жизни.
Кроме того, они питаются насекомыми, что  для  моего  высоколобого  дяди
Майкла было страшным оскорблением.
   Впрочем, подробностей его реакции на мой портрет я не знаю.  Он  ведь
сразу уехал. Даже автора не дождался, неблагодарный...
   В этом месте своего монолога Плис мелко хихикнул, что никак не  вяза-
лось с его крупным телом и густым грудным голосом.
   - Я могу только предполагать, какое впечатление произвела на него моя
работа. Родители знали, что за картина стоит у меня  на  мольберте.  Они
считали, что я балуюсь, рисую всякую чушь, лягушек, жаб,  крабов  и  так
далее, и не обращали на это никакого внимания.
   Но дядя-то был художником. Он предстал перед моим холстом, как  перед
самым честным в мире зеркалом. Он сразу же узнал в моей жабе себя. Себя,
подлого, порочного, слабого. И противного.
   Дядя Майкл был человеком крайне импульсивным. Ему тогда и в голову не
пришло, что племянник  просто-напросто  оказался  способным  учеником  и
только следовал указаниям своего ментора.
   Боже, какой скандал он тогда устроил! Он орал на отца и  мать,  топал
ногами, разбил вазу с цветами,  неосторожно  махнув  рукой.  Мама  потом
рассказала, что он изрыгал в мой адрес такие проклятия, которые вышли из
употребления еще во времена Джеймса Кука. "Вы воспитали ублюдка! -  орал
он, брызгая слюной. - Смотри, Сара, он еще пустит вас обоих по миру!"
   В общем, дядя уехал, не успев приехать. При этом  он  с  такой  силой
хлопнул дверью, что она защелкнулась на английский замок, а затем  вновь
распахнулась, вырвав с мясом весь косяк... Плесни-ка  мне  еще  кофейку,
Ян!
   Художник переменил позу, повернувшись на другой бок. Рош взял  джезву
и пошел к своей стеклодувной печи универсального  назначения.  Зимою  он
использовал ее в качестве камина, а когда приходили гости, варил  в  ней
кофе.
   Минут десять мы молчали. Я исподтишка рассматривал Плиса. Он, закинув
голову за спинку кресла, смотрел своими бильярдными глазами в потолок.
   - Значит, тогда ты и стал художником, Юджин? - Рош вернулся  и  налил
нам свежий кофе.
   - Да. Я думаю, что да.
   - А как же отношения с дядей Майклом?
   - Они вскоре наладились. Он дулся на меня не больше месяца. Потом ос-
тыл. Снова стал появляться у нас, рассказывать свои байки, грубить,  шу-
меть. В общем, вел себя как обычно. Во всяком случае,  мои  родители  не
заметили в нем никаких перемен. Но я  заметил.  Во-первых,  он  перестал
разговаривать со мной менторским тоном. Во-вторых, взял себе за привычку
входить в мою комнату, когда меня не было дома, и рассматривать этюды  и
наброски.
   Однажды мне довелось подслушать интереснейший разговор. Речь шла  обо
мне. Отец, мама и Майкл играли поздно вечером в дамский преферанс и, ес-
тественно, обсуждали за игрой разные проблемы. И одной из  этих  проблем
был я.
   - Ты знаешь, Сара, - сказал дядя маме, - вчера я разговаривал с  Кар-
бахером. Он готов взять Юджина на курс...
   Плис  заулыбался.  Видимо,  это  воспоминание  доставляло  ему   удо-
вольствие.
   - Ты ведь помнишь Джозефа Карбахера, Рош? Это  был  лучший  художник,
которого я когда-либо знал. Я и не мечтал попасть к нему в ученики и был
уверен, что никогда не попаду, потому что нам  это  было  просто  не  по
деньгам. К Карбахеру выстраивалась очередь от  Сан-Диего  до  Хартфорда.
Тогда мне казалось, что учиться у Карбахера хочет весь мир. А ему  каза-
лось, что он слишком дешево берет за свои уроки.
   - Я договорился с ним. Он готов получить чеками в  рассрочку  на  два
года. - Дядя взял маму за руку. - У меня есть кое-какие  деньжата,  и  я
помогу вам оплачивать его обучение. Подумай, Сара! После школы Карбахера
ему уже не понадобится учиться живописи. Останется лишь  закончить  уни-
верситетский курс. Но это ведь мелочи, не так ли?
   - Ой, Майкл, не знаю. - Я понял,  что  заявление  дяди  застало  маму
врасплох. - Карбахер - это слишком дорого для нас.  Мы  ведь  собираемся
уезжать.
   - А что? - встрял отец, начиная потихоньку желтеть. - Мы же будем все
продавать! Квартиру, бизнес, мебель... Часть этих денег  мы  сможем  ис-
пользовать на оплату его обучения. Почему бы и нет?
   - Но ведь ты хотел купить дом в Тель-Авиве, - возразила мама.
   - Дом подождет. У нас только один ребенок, Сара. Единственный сын.
   - Причем зверски талантливый сын, - добавил дядя Майкл и захохотал. -
Значит, заметано? И ладненько. Твой ход, Авраам. Козыри бубны.
   Так решилась моя судьба. Через два года я закончил курс у Карбахера и
поступил в университет. А родители отбыли сюда...
   За окном уже были густые сумерки. Печка Роша издыхала, слегка пришеп-
тывая. Юджин Плис, который в полутьме стал похож на говорящего  мамонта,
неожиданно замолчал.
   - Когда ты собираешься обратно, Юджин? - спросил Рош.
   - Не знаю. Может быть, завтра. Забегу только к старикам...
   Он встал и попрощался. Пожимая мне руку, он заявил, что было  приятно
пообщаться, и пригласил меня посетить его мастерскую в Бостоне. "У  меня
есть замечательное старое "Бордо", - сказал он.
   Адреса Плис, правда, не оставил.
   С тех пор прошло без малого пять лет. В первые два из них Юджин  Плис
еще как-то блистал в разных каталогах, производил фурор на  выставках  и
даже принял участие в трех крупных  голливудских  проектах,  получив  за
один из них "Оскара". Затем он постепенно выпал из сферы моего внимания.
И с течением времени у меня было все меньше и меньше поводов  вспоминать
эту сентябрьскую встречу в Яффо. Ян Рош умотал в Индонезию изучать мест-
ную гутную технику и матирование. Жизнь была суетливой и однообразной.
   Однажды в одном из каталогов мне попалась репродукция  картины  Плиса
"Яффо в сумерках". Затем я увидел ее на вернисаже в Тель-Авиве.  Картина
эта была чрезмерно странной, как, впрочем, все картины Плиса. В ней было
больше сумерек, чем города. Издалека она смотрелась простым темным  пят-
ном. Ее надо было разглядывать близко, сантиметр за сантиметром, а затем
постепенно отодвигаться от холста. Тогда-то и возникало то странное впе-
чатление, которого художник, очевидно, и добивался. В эти  сумерки  были
вложены все пять тысяч лет жизни древнего города, вся  его  печаль,  вся
его дремучая древняя боль. Еле различимые здания были уродливо перекоше-
ны. Их матовые глазницы слабо мерцали неприкрытой ненавистью  ко  всему,
что именуется архитектурой. Яффо в сумерках ненавидел человека.  Но  еще
больше он ненавидел Время.
   Это была злая картина. Злая не в смысле обыденной человеческой  злос-
ти, а в смысле всеобъемлющего исторического Зла. Плис воссоздал не вели-
чие и грандиозность Истории, а ее небывалую  монументальную  скорбь.  Он
написал обреченный на бессмертие город. Город, искалеченный тысячелетия-
ми, город, который уже давно никому и ни во что не верил, город-негодяй,
как сказал бы проницательный дядюшка Майкл.
   Именно тогда, простояв полчаса возле этого холста, я впервые ужаснул-
ся могучему таланту Юджина  Плиса,  впервые  почувствовал  его  разруши-
тельное вдохновение. Эта картина вселила в меня смутное  чувство  тяжкой
неудовлетворенности окружающим миром, жизнью вообще. Чувство, от которо-
го я не могу избавиться по сей день.
 
   А полгода спустя позвонил Ян Рош. Он только что вернулся из своих пу-
тешествий по Юго-Восточной Азии и предложил мне поучаствовать в одном из
своих проектов. Он работал над большой иллюстрированной монографией, ко-
торая называлась "Поэзия стекла", и просил меня отредактировать тексты.
   Через несколько месяцев книга была издана и хорошо разошлась. По это-
му поводу Рош устроил скромные посиделки у себя в мастерской.  Настолько
скромные, что, кроме нас двоих, в них принимала участие  только  универ-
сальная печка Роша.
   Я сидел на своей излюбленной деревянной скамейке, Ян колдовал с джез-
вами, и когда помещение наполнилось густым кофейным ароматом, стало  со-
вершенно ясно, что разговора о Юджине Плисе нам не избежать.
   Я рассказал Рошу о выставке и о своем впечатлении от картины "Яффо  в
сумерках".
   - Я рад, что ты все понял, - сказал Ян. - Бедный Юджин! Он и  меня  в
свое время чуть было не погубил. Ты даже не представляешь себе, как вов-
ремя я сбежал из Бостона в Израиль!
   - Ты разве сбежал?
   - Для всех - уехал. Репатриировался. Но для себя  -  сбежал.  Знаешь,
Юджин очень многому научился у Карбахера.  В  том  числе  и  способности
сильно влиять на близких ему людей...
   Впрочем, это не так важно. Интересней другое. Я ведь виделся с  Юджи-
ном буквально несколько месяцев назад. В Джакарте.  Мы  проговорили  всю
ночь. Он снова проклинал Бостон, снова сетовал, что роковым образом при-
вязан к Массачусетсу. Но это было единственное,  что  осталось  от  того
Плиса, которого я знал и которого ты видел в этой  мастерской  пять  лет
назад...
   История, которую поведал мне интеллигентный стеклодув  Ян  Рош,  была
очень похожа на легенду и совсем не похожа на правду.  В  сущности,  это
был самый настоящий миф, древний, дремучий миф, только внешне окрашенный
в современные тона. Тем не менее уже к середине рассказа я не сомневался
в его абсолютной правдивости.
   - Все началось незадолго до той нашей беседы в Яффо. Тогда было труд-
но что-то понять, но мне показалось,  что  Юджин  -  человек,  привыкший
всегда и во всем идти до конца, - чего-то недоговаривает. Обычно он  ни-
когда не оставлял собеседнику надежды на  подтекст.  Насколько  громадна
была роль подтекста в его творчестве, настолько ничтожное место занимали
недомолвки в его речах. Он всегда говорил все, до последнего слова. Пря-
мо, четко, ясно. Белое называл белым, черное - черным  и  к  последнему,
кстати, испытывал большую симпатию.
   Я еще в Бостоне понял, что у Юджина есть один критический недостаток.
Он не умел любить. Его профессиональный взгляд на вещи и людей просто не
оставлял никакого пространства для любви. О, Юджин Плис строго  следовал
заповедям своего дядюшки. Глядя на женщину, он первым делом отыскивал  в
ней пороки. А так как они всегда находились, то женщина  оставалась  для
него привлекательной только до тех пор, пока могла служить  натурой  для
его картин. Ты скажешь, что можно влюбиться и в порок. Это правда, но  в
системе ценностей Юджина Плиса порок  являлся  лишь  качеством,  способ-
ностью объекта стать предметом отражения в искусстве. Не более  того.  Я
уверен, что, если бы он встретил идеальную женщину, женщину, исполненную
добродетелей и начисто лишенную недостатков, он сошел бы с ума от ужаса.
Она показалась бы ему монстром. Впрочем, такая женщина способна напугать
до смерти любого мужчину...
   Он познакомился с Мэгги Найф на том самом аукционе, где продавали его
"Телепина". Там, кстати, тоже не обошлось без  скандала.  Когда  картина
была продана, Юджин остался в зале аукциона и  на  глазах  у  изумленной
публики купил ящик "Бордо" урожая 1897 года. Цена этого  вина  превышала
цену его картины в два с лишним раза. Таким скандальным образом он  про-
демонстрировал всем и каждому, чего стоит  настоящее  искусство  в  наше
время.
   Тогда-то его и подцепила Мэгги Найф. Впрочем, не знаю, кто кого  под-
цепил. Плис был очень неразборчив в своих связях с женщинами.  Он  гово-
рил, что все они на одно тело.
   Так или иначе, они столкнулись на одном из богемных коктейлей,  пого-
ворили о том о сем, и разошлись. А на следующий день Плис явился  в  дом
Мэгги в Лондоне. Явился с вещами и прожил у нее две  недели.  Затем  она
уехала в Швейцарию, он - к себе в Бостон. А через месяц после этого мы с
тобою имели честь принимать его здесь, в Яффо.
   - Ты не очень-то торопишься, - сказал я. - Насколько я  понимаю,  все
это - лишь преамбула к истории Юджина Плиса? Очевидно, эта Мэгги устрои-
ла нашему другу хороший экзамен на прочность...
   - Не совсем так, - Рош отошел к печке за очередной порцией кофе.  Его
голос доносился оттуда, как со сцены. - Мэгги Найф была  скандально  из-
вестной особой. Богатая наследница, аристократка,  она  целиком  и  пол-
ностью состояла из одних пороков. В ее характере  не  было  недостатков,
поскольку это слишком нежное слово. Она вся была один сплошной порок.  К
своим двадцати пяти годам она уже успела дважды побывать замужем, родить
во время первого замужества внебрачного ребенка,  обобрать  обоих  своих
несчастных мужей до нитки, устроить скандал на приеме в  честь  королевы
Елизаветы, явившись туда почти раздетой и совершенно пьяной. Она балова-
лась наркотиками, коллекционировала порнофильмы и посещала все  мыслимые
аукционы Европы, покупая произведения искусства только затем, чтобы  до-
садить коллекционерам и музеям. Она прожигала жизнь в  самом  буквальном
смысле этого слова. Однажды в пьяном виде она облила  себя  французскими
духами и подожгла. Ее удалось спасти, но следы ожогов остались на лбу  и
верхней губе. И тем не менее Мэгги Найф все-таки была  красива,  красива
какой-то мерзкой (да простит мне мое стекло!) красотой...
 
   Сумерки за окном мастерской Роша начинали сгущаться, воздух  сбивался
в клочья. Мне почему-то сразу же вспомнился "Яффо в сумерках".
 
   Ян пересел в кресло, в котором когда-то сидел Юджин. "Еще немного,  -
подумал я, - и он тоже станет похож на говорящего мамонта".
   - Мэгги Найф была исчадием ада, - продолжал Рош. - И Плис,  как  пос-
ледний статист в этом дьявольском спектакле, влюбился в нее по уши.
   Для художника Юджина Плиса эта дама не представляла никакого  интере-
са. В ее внешнем и внутреннем облике не хватало контраста - слишком мно-
го труда вложили в это создание темные силы. Но Плис влюбился в нее  как
в женщину, а не как в сырье для очередного шедевра.
   Мы помолчали. Рош держал в руке изящную стеклянную чашечку с кофе. Он
казался грустным, а может быть, и на самом деле грустил.
   - Ты знаешь, а ведь тогда, после того, как Плис пожал нам обоим  руки
и мы расстались, он прямиком поехал в аэропорт. Да-да, взял билет и уле-
тел в Швейцарию. Причем не только не забрал свои вещи из отеля, но  даже
не зашел к родителям, которых не видел больше года.  Я  думаю,  что  уже
тогда он понимал, что влюбился. И уже тогда начиналась в нем эта  жесто-
кая борьба, в которой он впервые в жизни потерпел сокрушительное пораже-
ние.
   - Пока мне ничего не понятно, - сказал я. - Если Юджин проиграл, зна-
чит, вся эта история с Мэгги имела happy end?
   - О, если бы! - Рош отпил кофе, затем закурил. Я сделал  нетерпеливый
жест. Рош улыбнулся своей знаменитой улыбкой, сквозь которую на этот раз
сквозила уже неприкрытая грусть.
   - Он отыскал Мэгги то ли в Лозанне, то ли в Цюрихе, в каком-то шикар-
ном отеле. Она была навеселе и сразу же предложила завалиться в постель.
Они провели бурную ночь, а утром, проснувшись с больной головой и  гудя-
щим от усталости телом, он обнаружил, что с другой стороны от Мэгги спит
безмятежным сном молоденький негр-портье, не менее удовлетворенный и  не
менее усталый, чем Плис.
   В общем, случилось то, что должно было случиться. Юджин  сыграл  роль
мавра. Он так разукрасил этого негра, что даже Мэгги,  которая,  похоже,
получила от этой сцены острейшее наслаждение, бросилась к нему  в  ноги,
умоляя не убивать несчастного.
   На следующий день он получил отставку. Причем в самых грязных выраже-
ниях, какие только ведомы современному английскому языку.
   Тогда-то Юджин и понял, что находится  во  власти  сильного  чувства,
слишком сильного, чтобы противостоять ему в обыденной жизни. И он принял
единственно верное для художника решение: потратить свои эмоции на  оче-
редную картину, выплеснуть свою неудовлетворенность на холст и тем  убе-
речь себя от катастрофы. Банально? Не скажи. Человек,  обладавший  таким
могучим творческим потенциалом, как Юджин Плис, мог бы вывалить на холст
все свои внутренности. Если б, конечно, захотел.
   Короче, он вознамерился спасти несчастную овечку Юджина  и  накормить
бескровной художественной местью коварную волчицу Мэгги. Он решил  напи-
сать ее портрет, картину, в которой будет явлен древний  Ужас,  выросший
из Хаоса глобальный Порок в единстве всех его мерзких проявлений.
   Он приступил к работе с остервенением. И, как ни  странно,  погряз  в
ней еще глубже, чем в своем чувстве к распутной Мэгги  Найф.  Знаменитый
художник Юджин Плис, который в лучшие времена мог создать  первоклассное
полотно за каких-нибудь три недели, промаялся над этой  картиной  больше
года. Он сильно одичал, почти не выходил из мастерской,  перестал  появ-
ляться на людях, отключил телефон. Обеспокоенная мать, узнав, что сын не
удосужился навестить ее в Тель-Авиве, ринулась в Бостон. Но он  выставил
ее за дверь, даже не поинтересовавшись причиной ее внезапного приезда.
   Юджин был популярным художником. Все его работы, включая и те,  кото-
рые были только в проекте, покупались на корню. Так было и с этой карти-
ной. Она была продана одному коллекционеру с Мальты  еще  до  того,  как
холст был натянут на подрамник.
   Коллекционер, человек терпеливый и вежливый,  в  конце  концов  устал
ждать и начал доставать Юджина письмами с просьбой  поторопиться  вопло-
тить его деньги в шедевр. Юджин торопился, но не мог ничего с собой  по-
делать. Каждый новый вариант картины чем-то не удовлетворял его. Он  пе-
ределывал все заново. Сотни, тысячи раз. Он дошел до того, что  перестал
спать ночами и работал при электрическом свете. Иногда ему казалось, что
он близок к результату. Но через некоторое время  он  разочаровывался  и
исступленно начинал все сначала.
   И все-таки он добился своего. В одно несчастное утро Юджин очнулся от
тяжелого сна, подошел к мольберту и понял, что лучше он уже не  напишет.
Впервые за много недель он вышел на свежий воздух, добрел до телеграфа и
вызвал мальтийского покупателя в Бостон.
   Здесь Рош сделал очередную паузу и посмотрел в окно. Как и пять тысяч
лет назад, фиолетовый мрак вязко стекал по стволам деревьев и расплывал-
ся по газонам мутным дремучим морем.
   - "Яффо в сумерках", кстати, последняя картина Юджина Плиса, - сказал
Рош, закуривая. - Он написал ее через два года после этой трагедии. Да и
то только потому, что она была заказана внучкой Йозефа Карбахера.
   - О какой трагедии ты говоришь? - спросил я и снова нетерпеливо повел
рукой.
   - Знаешь, что сказал  мальтийский  коллекционер,  когда  Плис  проде-
монстрировал ему свой шедевр? Он сказал только одну фразу:  "Ступайте  в
церковь, молодой человек, и рисуйте там своих мадонн".  А  через  неделю
подал судебный иск с требованием вернуть ему деньги, поскольку  художник
не выполнил заказ.
   Вот, собственно, и все. На этом можно и закончить рассказ о том,  как
Юджин Плис, самый честный и самый злой художник современного мира,  этот
певец порока, нарисовал... мадонну. Девушку с лицом, исполненным святос-
ти. Приторной, сладковатой святости.
   Эту картину так и не удалось продать. Плис подарил ее какой-то  церк-
вушке в Массачусетсе.
   - Но ведь ты говоришь, что "Яффо в сумерках" он  написал  значительно
позже?
   - Это была лебединая песня. Он просто выскреб из себя накипь, как  из
старого чайника. Как это ни прискорбно, но художник Юджин Плис  умер.  А
человек Юджин Плис работает сейчас в каком-то рекламном агентстве в Бос-
тоне. В Индонезии он, кстати, был по делам своей фирмы. В командировке.
 
   Ян Рош помолчал минуту. Затем поднялся с кресла, потянулся  и  устало
спросил:
   - Хочешь еще кофе?
   Я отказался. На этом мы и расст