ый с юмором  рассказывает,  как  Фома
Аквинский разбивает палкой механического человека, созданного его учите-
лем Альбертом Великим. Я видел перед собою то глубокомысленного мыслите-
ля-алхимика Раймонда Луллия, создавшего одного из самых известных  голе-
мов, то пражского раввина Лоэва, то какого-то древнего  пророка.  Лектор
рассказывал о талмудической легенде, по которой один древний раввин рас-
познал Голема в немом человеке. Он говорил, что символический смысл этой
замечательной каббалистической фигуры - в ее немоте, которая  единствен-
ная может приблизить человека к ангелическому духовному миру. И  говорил
это с видимым юмором, как бы указывая на собственную безгласность.
   Передо мною был лектор-импровизатор, лектор-актер, который не  только
делился своими познаниями, но и перевоплощался в героев своей лекции.
   Он то углублялся в хетто-хурритские мифы, то выныривал оттуда в сред-
них веках, то заявлял, что создание  Голема  возможно  и  сегодня.  Это,
действительно, было какое-то чудо.
   Во избежание домыслов, должен подчеркнуть, что никакой гипноз,  ника-
кое биополярное воздействие здесь не использовалось. Это было  чистейшей
воды общение, но общение совсем иного порядка. Порядка  высшего,  недос-
тупного нашему пониманию.
   Добавлю, что на этом мое удивление не кончилось. Мои коллеги тоже за-
писали наутро свои впечатления о лекции, и мы имели возможность сравнить
наши записи. Вы не поверите, но канва лекции, восстановленная  нами  от-
дельно и независимо друг от друга, совпала до мельчайших нюансов.  Но  -
только канва. В остальном же текст лекции разнился, причем в зависимости
от специализации того, кто этот текст зафиксировал. В записях профессора
Янга, к примеру, превалировали рассуждения о первичных человеческих  ре-
акциях и рефлексах, нашедших отражение  в  легенде  о  Големе.  Конспект
Эльзы Гревс пестрил специальными терминами из метрики, риторики и  древ-
нееврейской орфоэпии. "Моя" лекция была по большей части посвящена исто-
кам возникновения легенды о Големе и ее влиянию на развитие религиозного
мышления в средние века.
   Этому чуду объяснения нет. Пока нет. Вполне возможно, что  моя  книга
станет одним из первых шагов к разгадке уникальной  тайны  мироздания  -
мистического и психологического смысла немоты".
   Нельзя обойти вниманием и другое примечательное высказывание  профес-
сора Райнера Губерта. Корреспондент журнала "Akzente" задал ученому  та-
кой вопрос:
   - Вы не могли бы коротко и ясно определить самое существенное  откры-
тие в вашем исследовании?
   - Извольте, - ответил Губерт. - Главная мысль моей книги определяется
как раз коротко и ясно. Всего тремя словами. Вот они: "Немой мыслит  ка-
тастрофически".
 
 
   * * *
 
   Что же касается хайфского пророка Асона, то в Израиле есть по меньшей
мере два человека, которые уверены в том, что он жив и по сей день. Пер-
вый из них - Миха Ланцбург, известный в узком кругу иерусалимский этног-
раф, филолог и фольклорист. Второй - сточетырехлетний житель Адара Мозес
Плат.
   Первый утверждает, что Асон живет в Иерусалиме и время от времени да-
же восседает на известном потертом коврике в Старом городе, прося подая-
ния.
   Второй ни на чем не настаивает, а только кивает в сторону склона горы
Кармель и говорит:
   - Приходите на закате солнца - сами увидите. Он и нынче сидит вечера-
ми во-о-н там, под корявой пинией... Сидит, болезный, милости  дожидает-
ся...
 
 
   Посреди палаты в красном свете лампы стоял
   в старом засаленном и драном халате гигантский еврей.
   Фридрих Дюрренматт. Подозрение
 
   Говорят, в старых полуразвалившихся кварталах Тель-Авива, что на сре-
диземноморской набережной, в полнолуние появляется самое  настоящее  ев-
рейское привидение. Оно воет, поет песни, смеется, роняя на потрескавши-
еся полы огромные жемчужные слезы, и рассказывает покосившимся облуплен-
ным стенам разного рода истории времен британского мандата. Очевидцы ут-
верждают, что это привидение появляется в образе пожилой, грузной, прос-
товолосой женщины. Некоторые свидетельствуют, что время от  времени  она
переходит на испанский язык и постоянно произносит какое-то странное имя
- то ли Махея, то ли Михаэль.
   По слухам, это привидение появилось в квартале вскоре после того, как
еврей по фамилии Асебедо продал здесь особняк какому-то английскому офи-
церу. Продал за гроши, вместе со всей недвижимостью, включая собственную
тещу. Тещу также можно было присовокупить к недвижимости, поскольку  она
была парализована.
   Семья Асебедо была из тех несчастливых ячеек общества, которые посто-
янно преследуют разного рода несчастья. То ли знаки Зодиака располагают-
ся самым неблагоприятным образом, то ли просто над этими семьями тяготе-
ет некая неумолимая Божья кара.
   Двое сыновей Асебедо погибли в  какой-то  полувоенной-полухулиганской
стычке в Яффо. Жена умерла от лихорадки в конце  тридцатых  годов.  Теща
поскользнулась на рынке, наступив на тривиальную кожуру от банана, упала
и повредила позвоночник.
   Когда ее принесли в дом, Асебедо понял, что в Эрец-Исраэль  для  него
все кончено, что несчастья, обрушившиеся на его семью,  не  прекратятся,
пока он не покинет Святую Землю.
   Он, надо сказать, был достаточно богат. Владел собственностью в Евро-
пе, у него была доходная ювелирная лавка в Тель-Авиве и маленький  мага-
зин в Антверпене. Он довольно успешно торговал, несмотря на весьма смут-
ные времена.
   Дом он продал при одном условии: британский  офицер  обещал  устроить
тещу в военный госпиталь и дал слово, что Асебедо заберет ее сразу,  как
только она хоть чуть-чуть поправится.
   Эту сделку облегчало и то, что теща нашего еврея была в весьма  прис-
корбном состоянии. Она не только не могла двигаться, но и практически не
воспринимала окружающий мир. Она не реагировала на вопросы, не  понимала
жесты. Признаки жизни она проявляла только тогда, когда чувствовала  за-
пах куриного бульона, которым ее кормили три раза в день.
   К сказанному надо добавить и то, что она обожала своего зятя.  Причем
обожание это доходило порой до гиперболических размеров, заставляя  жену
Асебедо буквально ревновать мужа к матери. В любых семейных спорах  теща
всегда принимала сторону зятя, всегда отстаивала его точку  зрения.  Она
следила за его одеждой, питанием, пыталась вникнуть в его торговые дела,
каждым субботним утром провожала его в синагогу, как на позицию  девушка
провожает бойца.
   Купец бесконечно тяготился таким отношением к себе. "У всех тещи  как
тещи, - жаловался он своему другу Файбишу. - В меру злые, в меру сварли-
вые. Их есть за что не любить. А у меня все наперекосяк. И  не  люблю  я
ее. И стыдно мне за эту нелюбовь, потому что она несправедлива".
   Особенно запомнился Асебедо день, в который умерла его несчастная же-
на. Анна (так ее звали) с детства была болезненной и хилой. Многие удив-
лялись, как она умудрилась родить двух здоровых сыновей. Она любила сво-
его мужа ровно настолько, насколько позволяли  ее  слабые  силы.  Доходы
Асебедо давали ей возможность не работать. Большую часть дня она  прово-
дила, лежа на старой бабушкиной софе в одной из темных проходных  комнат
особняка. Всем домашним хозяйством распоряжалась ее  мать.  Анна  только
присутствовала в семье в качестве некоего обязательного атрибута.
   Асебедо, как ни странно, был очень привязан к жене. Ему казалось, что
она его понимает больше, чем  кто-либо  другой.  Укладываясь  спать,  он
всегда рассказывал ей о делах, о дне, проведенном в лавке, о сделках,  о
корреспонденции из Бельгии и Голландии, о своем насморке, о разных собы-
тиях, происходивших на городском рынке. Рассказывал до тех пор, пока  не
замечал, что Анна давным-давно уже спит. Похоже, она засыпала еще  перед
тем, как Асебедо начинал свою ежевечернюю исповедь. Но это его не обижа-
ло. Ведь нет лучшего собеседника, чем тот,  который  владеет  искусством
слушать. А Анна жила исключительно слухом, и даже когда она спала, каза-
лось, что она внимательно слушает и понимает все слова мужа, гудящие над
супружеским ложем, как комариный рой.
   Она умерла невыносимо жарким июльским днем от какой-то зловредной ин-
фекции. В то лето лихорадка унесла несколько десятков жизней в Тель-Ави-
ве и Яффо. У Файбиша от нее умер племянник. Жертвы были даже среди  бри-
танских солдат. Весь гарнизон в течение полутора месяцев страдал  страш-
ным поносом и желудочными коликами, хотя врачи в один голос  утверждали,
что малярией здесь и не пахнет, а свирепствует какой-то неизвестный  до-
селе вирус.
   Известный или неизвестный - какая разница. Главное, что Анна  умерла.
И без того худая и бледная, она буквально высохла  в  течение  двух-трех
недель. Ей было только тридцать восемь лет.
   Асебедо эта смерть застала врасплох. Она никак не вписывалась  в  его
планы на будущее. Он был потрясен, поражен,  растерян.  Он  впервые  по-
чувствовал, что остался в этой жизни совсем один, что  никто  теперь  не
заменит ему Анну, эту слабую молчаливую Анну. Он вдруг  понял,  что  эта
женщина была его естественной половиной в  самом  прямом  и  однозначном
смысле.
   Но день ее смерти запомнился Асебедо вовсе не  этим  потрясением,  не
горечью утраты, не новым для него чувством одиночества. Стоя  у  кровати
умирающей жены, Асебедо несколько раз ловил странные взгляды  тещи.  Все
ее поведение было каким-то загадочным. Она вроде бы делала все, что  по-
лагается. Ставила дочери холодные компрессы, поила  лекарствами,  ночами
просиживала у ее изголовья, плакала, призывала на помощь еврейского  Бо-
га. Но во всем этом сквозила какая-то странная удовлетворенность  проис-
ходящим. Ее глаза выражали не горе утраты и не смирение перед роком. Они
светились согласием с ним. Асебедо казалось, что теща не только разделя-
ет логику Провидения, которое решило отправить ее дочь в мир иной, но  и
старается всячески способствовать исполнению этого решения.
   Боже упаси, она никоим образом не  пыталась  ускорить  кончину  Анны.
Напротив, она предпринимала все возможные меры, чтобы вылечить ее, выхо-
дить, поднять на ноги. Она любила дочь. Хотя теперь уже ясно, что любовь
эта была лишь ключом, которым она  пыталась  открыть  неведомую  Асебедо
дверь.
   Анна умерла. По истечении семидневного траура теща начала вести  себя
как ни в чем не бывало. Она продолжала ухаживать за зятем, готовила обе-
ды, убирала в доме, провожала Асебедо в синагогу.
   Однажды, вернувшись домой раньше обычного, он застал ее плачущей  над
маленьким янтарным браслетом, который Асебедо подарил  своей  невесте  в
день свадьбы, а та передарила через несколько лет матери.  И  снова  его
поразило выражение ее лица. Она плакала и улыбалась. Причем в глазах  ее
стояло горе, а улыбка сияла счастьем. Эта двуликость так поразила бедно-
го вдовца, что он окончательно и бесповоротно решил бежать из  Тель-Ави-
ва.
   А через две недели его теще под ногу попала банановая кожура.
   В общем, Асебедо продал дом и лавку, собрал оставшийся скарб и  уехал
в Антверпен. Он не смог заставить себя попрощаться с тещей. В  последние
несколько недель перед отъездом он вообще не  входил  к  ней  в  комнату
из-за боязни вновь увидеть жуткое сочетание горя и счастья на ее лице. В
прощании, собственно, не было никакой нужды. Теща была полностью отреше-
на от мира. Какой же смысл прощаться с полутрупом?
   Через несколько недель в Антверпене Асебедо получил извещение о  том,
что его теща умерла. Когда в Европе началась война, он перебрался в  Ар-
гентину, где и прожил еще много лет, женился, имел детей и внуков и умер
в конце семидесятых годов глубоким стариком.
   Но на этом история не заканчивается. В книге еврейского писателя Ави-
цура Бар-Нигуна "Правдивые эпизоды из жизни тель-авивского рынка", кото-
рая вышла еще в пятидесятые годы и в которой собраны разные  забавные  и
таинственные слухи, имевшие хождение в народе, я набрел однажды на такой
рассказ. Где-то в тридцатых в одном из особняков на тель-авивской  набе-
режной случилось странное происшествие: начисто сгорела одна из  комнат.
Она была выжжена буквально дотла. Причем весь остальной дом остался  аб-
солютно невредимым. Особняк принадлежал некоему английскому офицеру. Из-
вестно было, что в день пожара офицер вызвал к себе на  дом  гарнизонную
санитарную бригаду. Санитары должны были перевезти в госпиталь парализо-
ванную женщину, находившуюся в доме. (Одни полагали, что это была сестра
офицера, другие утверждали, что женщина была  просто  его  служанкой  из
местных.) По рассказам одного из санитаров - единственного,  между  про-
чим, свидетеля, оставшегося в живых, - когда они  вошли  с  носилками  в
комнату на втором этаже, в ту самую комнату, где, по словам хозяина  до-
ма, должна была находиться больная, они никого там не обнаружили. Смятая
кровать еще хранила тепло. Но парализованной в комнате не было. На табу-
ретке возле кровати в строгом порядке лежали  лекарства,  стояла  пустая
миска из-под куриного бульона. Когда ошарашенный хозяин дома  подошел  к
кровати и хотел было ее ощупать, как делает каждый растерянный человек в
минуты  помутнения,  из  матраса  буквально  брызнуло  пламя.  Да  такое
сильное, что санитарам показалось, будто взорвалась фугасная бомба.  Они
кинулись вон из комнаты, уже наполовину  объятой  огнем,  но  дорогу  им
преградила наглухо закрытая дверь, через которую они минуту назад вошли.
В результате все сгорели заживо и только  одному  из  санитаров  удалось
прорваться через огонь и выскочить в окно. Он получил  сильные  ожоги  и
вдобавок при падении со второго этажа сломал ногу.
   "Другие источники утверждают, - пишет Авицур Бар-Нигун,  -  что  этот
случай произошел вовсе не в тридцатые годы, а в конце сороковых и  пожар
был вовсе не пожаром, а элементарным террористическим актом. По третьей,
совсем уж абсурдной версии, британский офицер пытался склонить парализо-
ванную еврейку к сожительству и она попросила сиделку облить ее  кероси-
ном и сжечь".
   Другой рассказ в книге Бар-Нигуна называется  "Янтарный  браслет".  В
нем речь идет о неких мистических  силах,  заключенных  в  янтаре.  Один
тель-авивский ювелир, говорится в рассказе, подарил этот  браслет  своей
дочери. И с того момента в его семье начались страшные  несчастья.  Жена
ювелира (sic!) умерла от лихорадки неизвестного происхождения,  сын  был
мобилизован в армию и погиб в бою, а сам ювелир (и здесь уже не  отыщешь
никакого сходства с историей Асебедо) подавился за обедом костью  "прин-
цессы Нила" и умер в страшных судорогах. Интересно и то,  что  его  дочь
прожила после смерти всех своих родственников долгую  ("полную  любви  и
счастья", - пишет Бар-Нигун) жизнь и уже в преклонном возрасте погибла в
ночь большого пожара в Яффо. Причем пожар этот случился после того,  как
старуха подарила свой янтарный браслет внучке на свадьбу.
   Наводит на некоторые размышления и имя вышеупомянутого  ювелира.  Его
звали Мехия, и он говорил больше по-испански, чем на иврите.
   Впрочем, заниматься такого рода сопоставлениями - дело неблагодарное.
Хотя бы потому, что мистика всегда дает слишком большой простор для  во-
ображения и работа исследователя  в  этой  области  чревата  недостовер-
ностью, порожденной избытком гипотез и версий.
   Проще пойти в полнолуние на улицу Ха-Яркон в Тель-Авиве и повстречать
то не знаю что. К сожалению, наше еврейское привидение не видел ни  один
трезвый  человек.  Трущобы,  где  оно  появляется,  населяют   люди,   в
большинстве своем  безответственно  относящиеся  к  действительности.  О
тель-авивском привидении можно  услышать  либо  от  заядлого  наркомана,
обуздывающего нирвану, как ковбой мустанга, либо от колумбийского  рабо-
чего, коротающего свои пустые вечера за бутылкой анисовой водки, либо от
блаженного старика, торгующего бессонницей в одном из  заброшенных  дво-
ров.
   Но все  их  показания  на  редкость  однообразны.  Они  совпадают  до
мельчайших подробностей - даже в деталях, которыми всегда наполняют фан-
тазии рассказчиков наркотический кайф, алкогольный угар  или  старческий
маразм.
   Все очевидцы в один голос заявляют, что видели  собственными  глазами
("Вот как тебя сейчас", - говорит наркоман,  не  в  силах  сфокусировать
свои туманные зрачки) эту грузную простоволосую женщину, беззвучно  сту-
пающую босыми ногами по замусоренным полам беспризорного особняка и пла-
чущую то ли по-еврейски, то ли по-испански.
   Что же касается незабвенного еврея Асебедо (светлая ему память!), то,
по слухам, не так давно в Израиле  побывал  его  аргентинский  внук.  Он
объездил всю страну, посетил Иерусалим и Нацерет, Хайфу  и  Ашкелон.  Но
когда настал черед экскурсии в Тель-Авив и Яффо, он купил  авиабилет  и,
никому ничего не сказав, улетел домой в Буэнос-Айрес.
   Говорят, в Израиле ему не понравилось.