его дней мне казалось,
что мы дружим вечно". Так Буссеман начинает свою книжку. А вот как он ее
заканчивает: "К сожалению, я не курю и у меня под рукою  нет  ни  пустой
пачки из-под сигарет "Голуаз", ни огрызка карандаша. В ином случае,  за-
канчивая свой труд, я непременно бы начертал  на  случайной  поверхности
такие строки: "Сартра расстрелять, а Беренбойму поставить  памятник!  Ж.
Б-ман, 06.09.1976".
   Очень подозрительной выглядит и эта единодушная нелюбовь Беренбойма и
Буссемана к философу и писателю Сартру. В тех работах Беренбойма,  кото-
рые хоть как-то претендуют на некую научную значимость, имя Сартра почти
не упоминается. Разве только при описании многочисленных бесед  Буайе  с
Гуссерлем и Хайдеггером. Сам Буайе, кстати, очень высоко ценил Сартра. В
романе "Райский подорожник" (1945) он, можно сказать, с  пафосом  воспел
сугубо философский трактат последнего "Бытие и ничто". "Никогда не пода-
вайте руки этому человеку, - писал Буайе, обращаясь к  современникам.  -
Он отвернется от вас с высокомерием Дьявола. Никогда не одаряйте его ми-
лостью - он отвергнет ее с достоинством Бога. Сартр - антипод по отноше-
нию к любой плоскости вашего мышления. С чем бы вы к нему ни пришли, его
точка зрения всегда будет иной".
   Эти слова, кстати сказать, оказались в каком-то смысле  пророческими.
Через семь с половиной лет после смерти Буайе Жан Поль Сартр  демонстра-
тивно отказался от Нобелевской премии.
 
   Несколько лет назад в Иерусалиме я встретил  неожиданного  знакомого.
Встреча произошла в небольшом кафе в здании русского культурного центра.
Мой знакомый отрекомендовался мне как критик и публицист Меир  Хаберман.
Его сопровождала молоденькая красотка, и такое представление имело смысл
хотя бы потому, что Меира Хабермана я знавал в Москве  под  именем  Миши
Дружникова.
   Миша-Меир постарел, осунулся, выглядел гораздо  кислее  своих  сорока
восьми лет. Его прекрасная (некогда черная с проседью) борода выцвела  и
поредела. Неизменные крупные веснушки скрылись под  плотным  израильским
загаром.
   Мы разговорились, выпили, затем пошли к Мише-Меиру домой и  просидели
там за бутылкой и разговорами до самого утра.
   Раньше близки мы не были, но на такую длительную беседу нас спровоци-
ровало одно знаменательное обстоятельство: в кафе после пятой или  деся-
той рюмки Миша узнал, что на сегодняшний день моей настольной книгой яв-
ляются "Парадоксы от Буайе".
   - Не может быть! - сказал он, пытаясь придать своему  лицу  выражение
ужаса. - И ты туда же?!
   Короче, вскоре выяснилось, что в Иерусалиме Миша преподает  философию
("От нечего делать, старик... От некуда податься..."). Несколько лет на-
зад он попал в Лион на какую-то международную научную конференцию  ("Ха-
лява, старик, дело святое..."). И там, на этой конференции, он  познако-
мился с профессором из Брюсселя Жозефом Буссеманом ("Редкая, доложу  те-
бе, старик, скотина!..")
   Впрочем, все по порядку. В России публицистом  и  критиком  Миша  был
также "от нечего делать" и "от  некуда  податься".  Основную  заработную
плату он получал как научный  сотрудник  института  марксизма-ленинизма,
того самого, который выходил своим фасадом на Пушкинскую улицу, а, изви-
ните, торцом смотрел на здание Моссовета. (Фасад украшали три слепых ба-
рельефа - Ленин, Маркс и Энгельс. Остряки советовали прибавить к ним еще
троих: Гомера, Мильтона и Паниковского. В торце, прячась  за  памятником
князю Долгорукому и кося глазами на ресторан "Арагви",  стоял  еще  один
Ленин, небольшой и бронзовый.) В этом институте Миша творил  диссертацию
на тему, каким-то образом связанную с воззрениями Буайе. Но это  еще  не
все. Стоит особенно выделить тот момент, что на протяжении почти  восьми
лет Миша являлся официальным  секретарем  некоего  матерого  московского
критика, фамилию которого я здесь не привожу по соображениям  этического
характера. Назовем его Ф.Ф. Этот Ф.Ф. был убежденным мракобесом,  служил
власти верой и правдой, и за соцреализм готов был живот положить. (Впро-
чем, насчет живота я не уверен.)
   Миша работал на своего патрона, как вол, сочиняя  за  него  рецензии,
отзывы и даже статьи. Ф. Ф. щедро оплачивал услуги секретаря, но к сугу-
бо официальной сфере своей деятельности его не подпускал: все три  опуса
Леонида  Брежнева  он  добросовестно  отрецензировал  сам,  что  нанесло
серьезнейший удар по Мишиному самолюбию. Миша Дружников был крайне тщес-
лавен.
   Именно в то время настольной Мишиной книгой и стало откровение Рихар-
да Беренбойма "Равнение на Рильке!". Неисповедимыми путями Миша стал по-
дозревать и себя в принадлежности к великому клану секретарей, той самой
якобы челяди, которая делает королей королями. Миша, конечно,  прекрасно
понимал, что его патрон в подметки не годится ни одному из упомянутых  в
книжке Беренбойма лиц. Он сознавал, что сравнивать секретаря  Дружникова
с секретарем Эккерманом - то же самое, что сравнивать писателя  Брежнева
с писателем Гете. И все же идея творческого  секретарства  увлекла  Мишу
настолько, что вместо диссертации на тему "Бесплодные  поиски  истины  в
фундаментальной онтологии Мартина Хайдеггера" он написал объемистую  ру-
копись под названием "Оправдание Беренбойма".
   Он с такой страстью отдавался этому труду, в котором, как мне  предс-
тавляется, личных местоимений "я" было раз в десять больше, чем в  рабо-
тах самого Беренбойма, а упоминания Гете, Родена, Буайе, Брежнева  и  Ф.
Ф. были вообще сведены к минимуму, что во время нашей встречи  цитировал
некоторые отрывки своей рукописи наизусть.
   - Книгу Буссемана я прочитал уже здесь, после того как этот плагиатор
подарил мне ее в Лионе, - кричал Миша, брызгая слюной. - Теперь я  знаю,
почему моя рукопись пропала. Ее у меня выкрали специально для того, что-
бы все лавры достались этому бельгийскому пройдохе...
   - Какие лавры?.., - пытался я урезонить разбушевавшегося философа.  -
Ты занимался своей рукописью в начале восьмидесятых, а книжка  Буссемана
вышла в 1976 году...
   Но убедить Мишу было невозможно.
   - Хочешь знать, чем начинается моя рукопись?  -  задыхаясь,  вопрошал
он. - Она начинается словами: "С Рихардом Беренбоймом я, к великому  со-
жалению, знаком не был. Но до конца его дней мне казалось, что дружим мы
вечно"...
   - А как насчет пачки из-под сигарет "Голуаз"? - спросил я.
   - Какой еще пачки?
   Оказалось, что книжку Буссемана Миша так до конца и  не  дочитал.  От
ненависти к плагиатору.
   Тогда я вкратце рассказал ему историю с карандашной  пометкой  Берен-
бойма.
   Миша был в полном восторге.
   - Вот это правильно! - орал он, размахивая стаканом. - Как верно ска-
зано! Расстрелять! Всех расстрелять! И Сартра! И Гуссерля!  И  Буайе!  И
Буссемана! И... Беренбойма!
   - А кому же поставить памятник? - поинтересовался я.
   - И кому же поставить памятник? - повторил Миша мой вопрос и внезапно
сник.
   - Ты знаешь, старик, - печально сказал он немного погодя. -  Мне  ка-
жется, что все они маньяки.
   - Кто?
   - Ну все эти рихарды, клоды, жозефы,  мартины,  эдмунды,  жан-поли...
Когда я восстановлю и издам свою рукопись, я обязательно  включу  в  нее
новую главу. Назову ее "Парад маньяков, или Эпитафия буссеманам". У меня
уже есть ключ для этой главы... Вот слушай...
   Миша влил себе в глотку еще сто граммов водки, крякнул, тряхнул голо-
вой и процитировал:
 
 
   - Ага! - кричит жена во сне. - Ага!
   Поймала я барана за рога!
   - Опомнись, милая, Господь с тобою! -
   Проснувшись, муж ответствует ей так, -
   Ведь ты во сне своей рукою
   Меня схватила за елдак!
 
   - Это Барков. Иван Семеныч. Я приведу эту цитатку, а вывод сделаю та-
кой: буссеманы, мол, взялись не за свое дело. Ими, дескать, двигало  не-
померное тщеславие присоседиться к великому человеку. И, как  это  часто
бывает в подобных случаях, они, вместо того чтобы схватить барана за ро-
га, схватили его, извини, за елдак... Как тебе нравится такой ход?
   - Замечательно, - ответил я. - Это будет такой удар, от которого Бус-
семан уже не оправится...
   На этом мы с Меиром Хаберманом и расстались. Я приехал  домой,  отос-
пался, а вечером, стряхнув с себя похмельное оцепенение, сел в кресло  и
раскрыл "Парадоксы от Буайе" на случайной странице. И вот что  я  прочи-
тал:
   "Не есть ли горячность, честолюбивая страсть, которые вкладывает  че-
ловек в поиски ума, убедительнейшее доказательство того, что ум является
чуждой, несвойственной человеку чертой? Больше всего на  свете  человеку
хочется того, чего у него нет, чего он не может и не должен иметь".
   Я перевернул страницу.
   "Наивысшим состоянием цивилизации должно, очевидно, быть такое состо-
яние, когда все жизненные вопросы будут разрешаться  посредством  легкой
игры чистых идей, без малейшей потребности в козлах отпущения, придающих
идеям вещественность и плотскость".
   Я перевернул еще одну страницу.
   "Оказываясь перед живописным произведением, не воспроизводящим карти-
ны действительности, умственно необразованный человек задается вопросом:
"Что это значит?"
   Умственно необразованный человек во всем усматривает  какую-то  цель.
Он считает, что всякая земная вещь подчинена  определенной  цели  и  что
цель эта указана в значении самой вещи. По его мнению, чем  выше  интел-
лект и глубже ум, тем настойчивее мысль и целенаправленнее действие...
   Умственно необразованный человек объединяет ценность и  цель.  Он  не
допускает, что жизнь может и не иметь цели, что в жизни может и не  быть
Бога..."
   "Ничто, о темные люди, не преследует в словах Ницше ту цель, о  кото-
рой думаете вы. Хорошо бы  ввести  правило,  позволяющее  избегать  этих
безнравственнейших ошибок. Отделить плевелы от пшеницы. Запретить, чтобы
темные люди смешивались с людьми-светочами и прибирали к рукам  их  "не-
постижимые слова".
   Я захлопнул книгу, взял с журнального столика  пачку  сигарет  "L&M",
разодрал на ней целлофановую рубашку и на бело-красной  поверхности  ог-
рызком моего карандаша мелко написал: "Хабермана и всю его шайку  изоли-
ровать! Буайе оставить в покое! Е. С-ц, 24. 10.1996".
 
   __________________
 
   * Альберто Савинио  -  наст.  имя  Андреа  Де  Кирико  (1891-1952)  -
итальянский писатель, художник, музыкант. В новелле  использованы  фраг-
менты его эссе "Intelligenza" ("Ум") и "Nietzsche" ("Ницше").
 
   ** Сотадизм - распутство, похоть. По имени  греческого  поэта  Сотада
(III век до н.э.), сочинявшего насмешливые и непристойные стихи в  эпоху
греко-египетского монарха Птолемея Филадельфа (283-247 гг. до н. э.).
 
 
   Большинство наших занятий - лицедейство.
   Mundus universus exercet histrioniam
   ("Весь мир занимается лицедейством"
   - Стих Петрония, приводимый Юстом Липсием).
   Нужно добросовестно играть свою роль,
   но при этом не забывать, что это всего-навсего роль,
   которую нам поручили. Маску и внешний облик
   нельзя делать сущностью, чужое - своим.
   Мы не умеем отличать рубашку от кожи.
   Достаточно посыпать мукою лицо,
   не посыпая ею одновременно и сердца".
   Мишель Эйкем де Монтень. Опыты
 
   - Каков ты? - спросил Он.
   - Я таков, каким Ты меня создал.
   - Ты - моя ошибка, - загрохотал Он.
   - Нет! - закричал я. - Ты не умеешь ошибаться! Я такой же, как все!..
   - Нельзя быть одновременно всеми! Ты - ошибка!..
   - В чем же Ты ошибся?
   - Я забыл вложить в тебя характер...
   Авицур Бар-Нигун. Разговор мавра с Аллахом
 
   Человек, о котором я хочу рассказать, погиб более десяти  лет  назад.
Он попал под поезд. Мало того, что он умудрился найти в этой пустыне по-
езд, он еще и выпрыгнул на рельсы в совершенно невменяемом состоянии, то
есть будучи сильно пьяным. Так, во всяком случае, говорили очевидцы тра-
гедии.
   - Он распевал фривольные песни, шатался из стороны в сторону, приста-
вал к людям стоящим на платформе, - рассказала на следствии одна из сви-
детельниц - толстая пожилая дама с большой бородавкой на щеке.  -  Лично
мне он прошептал на ухо, что я потрясающе красива.  В  общем,  вел  себя
крайне оскорбительно...
   - Накурился травки, - констатировал  молодой  солдат,  который  также
оказался свидетелем. - Только травка может  давать  такой  замечательный
эффект. На себе испытал.
   Медицинская экспертиза, вопреки всем этим показаниям, установила, что
в крови погибшего не было ни миллиграмма алкоголя. Следов наркотического
воздействия также не было обнаружено. Тем не менее следствие закончилось
в течение двух часов. Было решено, что беднягу постиг приступ внезапного
помешательства.
   Судьба этого человека интересна тем, что он прожил  в  полном  смысле
слова дерзновенную жизнь. Не являясь творцом в привычном для нас понима-
нии, он был вдохновенным лгуном, актером, лицедеем. Не по  профессии,  а
по призванию свыше.
 
   ...Этой ночью мне приснился удивительный сон. В нем был один  эпизод,
который меня просто потряс. На большом правительственном банкете - прав-
да, неизвестно какого правительства; там мелькали совершенно не  совмес-
тимые за одним столом личности, например, Шарль де Голль,  Анвар  Садат,
Уинстон Черчилль, Голда Меир, Че Гевара, Хемингуэй, маршал  Малиновский,
Питер Устинов и почему-то Сервантес с оторванной рукой; все, между  про-
чим, были с молоденькими женами - так вот, на этом самом банкете я  ока-
зался в шортах и пижамной куртке. Было так стыдно, как бывает только  во
сне. Я бросился вон и неисповедимыми путями сна выбрался на крышу огром-
ного небоскреба. Огромного - слабо сказано. Это была настоящая Вавилонс-
кая башня, построенная из скользкого пещерного камня и  ржавого  железа.
Глянув вниз, я не увидел земли. Только облака - со спины. Сразу же,  как
это бывает только во сне, я понял, что должен спуститься. Вокруг не было
ни чердачных окон, ни дверей. Я начал спускаться по узким карнизам.  Не-
которые из них были соединены друг с другом хлипкими алюминиевыми  лест-
ницами. С других я спускался на невесть откуда  взявшихся  веревках.  На
третьем ярусе спуска я ощутил, что не один. За моей спиною  кто-то  тихо
дышал...
 
   Таль не отдавал себе отчета в своем вдохновении. Он вообще не отчиты-
вался перед собой в своих  поступках.  Какая-то  теплая  рука  вела  его
сквозь жизнь, указывая, когда это требовалось, как надо себя вести и ка-
кое действие надо совершать. Эта рука, очевидно, и столкнула  его  тогда
на рельсы, под колеса одного из четырех поездов (в каждом по  два  ваго-
на), которые бегали (это слишком сильно сказано) по просторам (тоже пре-
увеличение) нашей страны.
   Если избавить его биографию от подробностей,  от  ответов  на  вопрос
"как?", то можно сказать, что Таль был везунчиком. В жизни у него  полу-
чалось все. Он с отличием закончил школу, отслужил в боевых  частях  ар-
мии, поступил в университет, защитил докторскую диссертацию по  экономи-
ке, работал в министерстве планирования начальником отдела, метил в  ге-
неральные директоры, и без всяких сомнений попал бы на это  место,  если
бы не бредовая идея, пришедшая в голову кому-то из великих сионистов.  Я
имею в виду идею построить в Израиле железную дорогу.
   Впрочем, повторю: Таль не был властен над своей судьбой. В определен-
ный момент эта упрямая рука все равно столкнула  бы  его  куда-нибудь  в
пропасть, в море, под колеса автомобиля, наконец. Его смерть была так же
записана в Вышних, как и его жизнь.
   Он был моим дальним родственником по отцовской линии. Мы не были зна-
комы, даже шапочно, но из разрозненных сведений о нем (в том числе и  из
его снов, которые он с воодушевлением  педанта  наговаривал  на  древний
магнитофон "Грюндиг") мне удалось составить некий портрет этого в  самом
буквальном смысле баловня Судьбы.
 
   ...накатило на меня, как наваждение. Сначала я услышал  ЭТО  ДЫХАНИЕ.
Оно было тихим, легким, нежным, непередаваемо свежим. Оно не  слышалось,
оно происходило. Прежде чем оглянуться, я подумал, что так дышать  может
только она, Ли...
   Ли была моей первой любовью - любовью в четырнадцать лет. Мы  учились
в одной школе, я - на класс младше. Она была красивой и очень гибкой де-
вочкой. Ее темные волосы всегда были коротко подстрижены. Одевалась  она
неизменно в спортивную майку и мини-юбку. Менялся только  цвет  материи.
Ее ноги... впрочем, они были красивы и только. Больше всего  меня  вдох-
новляли ее голые ключицы (не плечи, а именно ключицы), из  которых,  как
сильное молодое деревце, росла (другого слова не подберешь)  удивительно
стройная шея. Никогда в жизни я не желал ничего больше, чем просто  пог-
ладить ее ключицы. Мне казалось, что одного моего  прикосновения  к  ним
будет достаточно, чтобы, во-первых, умереть от  нежности,  а  во-вторых,
сразу попасть в Рай...
   Ее звали Лина. Про себя я называл ее Ли. У нее был  мягкий,  розовый,
подвижный рот, достаточно длинный, с горбинкой, нос, исключительно  чис-
тая кожа и небесно-голубые глаза. Эта голубизна все портила. Я не  люблю
голубых глаз - они всегда обманывают...
 
   Стало быть, звали его Таль Билан. Родился он в  Иерусалиме,  в  семье
юристов. Отец его - Амнон Билан - был заместителем  президента  коллегии
адвокатов Иерусалима. Мать, Рахель, работала в окружной прокуратуре.
   Детство Таля было безбедным и безоблачным. До окончания школы он  ус-
пел изъездить с родителями всю  Западную  Европу,  побывать  в  Америке,
Австралии и Новой Зеландии.
   Странности в его характере начались с того случая, когда отец в  пер-
вый и последний раз в жизни отвесил ему пощечину. Талю было  тогда  семь
или восемь лет.
   Как-то раз, когда родителей не было дома, он стащил из ящика  отцовс-
кого стола кубинскую сигару и самозабвенно выкурил ее в туалете. Стойкий
запах табака предательски продержался до прихода родителей, но когда ре-
бенок был самым строжайшим образом допрошен об обстоятельствах  преступ-
ления, он сплел такую невероятную историю, что отец раскрыл от удивления
рот, а мать даже всплакнула.
   Оказалось, что в отсутствие родителей в квартиру постучал некий чело-
век в черном плаще. Мальчик описал его приметы с таким  искусством,  что
можно было прямо на месте составить фоторобот преступника.  От  внимания
ребенка не ускользнула ни ямка на подбородке, ни родинка на мочке право-
го уха.
   Дальше дело было так. Человек в черном плаще  попросил  попить  воды,
прошел на кухню и... пропал. То есть на глазах у ребенка  растворился  в
воздухе. Затем мальчик услышал какой-то шорох в отцовском  кабинете.  Он
открыл дверь и увидел, что ящик стола медленно выдвигается,  оттуда  вы-
ползает сигара, сама зажигается и, извергая клубы синего дыма, летит  по
воздуху в туалет. Затем раздается звук спускаемой воды, хлопают двери, и
чудо полтергейста исчезает насовсем, отравив  полквартиры  ароматом  ку-
бинского табака. Купившийся на эту байку отец трижды  обошел  весь  дом,
обследовал самые темные углы, залез на антресоли и даже заглянул в  уни-
таз, предварительно спустив воду.
   Таль вел свой рассказ со слезами на глазах. Он запинался,  краснел  и
бледнел, говорил, что испугался до смерти, молил  родителей,  чтобы  они
никогда больше не оставляли его одного. И даже не спал ночью,  постоянно
вскрикивая, как бы от ужаса, и заставляя мать то и дело прибегать к нему
в комнату и успокаивать его. И каждый раз, когда она наклонялась к рыда-
ющему сыну, ее обоняние содрогалось от стойкого табачного запаха,  исхо-
дившего изо рта вдохновенного лгунишки.
 
   ...История моей любви была, в сущности, банальна: Ли меня не  замеча-
ла. Но я с упорным постоянством еженощно спасал ее от хулиганов, выносил
на руках из горящего дома, вытаскивал из бушующего моря, а затем, утром,
наспех позавтракав, бежал в школу, прятался за каменным забором и  ждал,
когда она с подругами появится на дорожке, ведущей ко  входу.  И  каждый
раз, когда я ее видел, я умиленно шептал про себя: "Спасена!.."
 
   Знаменательную пощечину Таль получил через месяц или два после  зага-
дочного случая с ку