наверное.

   Никифоров поспешил к окну, и увидел лишь мелькнувший в кустах сарафан.
Тут же облако закрыло луну, и только на слух можно было проследить путь
Клавы. Ладно, все равно не догнать, да еще он в таком виде, пока
оденется...

   Знобило. Странно, потому что здесь, у окна было тепло, воздух снаружи,
спокойный, парной. Внутри же действительно зябко. Келья, да. Однако в
монахи ему не с руки.

   Он лег, укрылся, поджал к животу ноги. Теплее, теплее... С Фимкой
разбираться не хотелось, пошел он - именно туда. Дурак и есть дурак. При
случае, конечно, нужно будет стукнуть по шее, а лучше - высмеять
как-нибудь. Мол, снилось мне, Фимка, будто ты...

   Шорох, громкий, неприятный, шел снизу, из подполья. Развели крысюков.
Церковные крысы, они - бойкие. Стало неприятно, хотя вообще-то Никифоров
крыс не боялся, но и любить их было не за что. Воры, разносчики заразы,
первый признак непорядка. Давить их нужно, давить и травить. Пирожки с
толченым стеклом.

   Возня стихла, но еще раньше Никифоров согрелся и уснул. Подумаешь,
невидаль - крысы под полом...

   Проснулся рано, поутру, с деревенскими. Вспоминал давешнее - сон, нет?
Сейчас все казалось зыбким, чудным, такое с Никифоровым бывало. Приснится
порой, что отец ему револьвер подарил, и потом, между снами, мучительно
вспоминаешь, куда же этот револьвер задевался. А снилось часто, он наизусть
знал этот револьвер, пятизарядный "кольт", старую, но безотказную машинку,
свою машинку. Разумеется, никакого "кольта" на самом деле не существовало,
у отца был именной "наган" вороненой стали, из которого Никифоров даже
стрелял, но то - у отца.

   Еще сонный, он оделся, толкнулся в дверь. Шероховатость дерева под
ладонью, его твердость, вещественность убеждали - было, все было. Никифоров
переступил порожек, вглядываясь под ноги. Чего ждал, что искал? Было чисто.
То есть, не то, чтобы чисто совершенно, мусору хватало, но мусору
обыденного, повседневного - щепочки, недокуренные самокрутки, просто клочки
бумаги, дорожная пыль, кажется, следы плевков, в общем, самая обыкновенная
дрянь.

   Кровавых пятен не хватает?

   Никифоров обругал себя "за фантазии", далеко можно пойти, если не
тормознуть вовремя. Суеверия, пережиток. Что суеверие, что пережиток, он не
определял. Так легче, проще. Простота нравилась, как нравится ясный,
солнечный день, ключевая вода, свежеиспеченный хлеб.

   Он медлил, понимая, что спускать Фимке нельзя, нельзя просто из-за
принципа, и, в то же время, устраивать драку здесь? Не место, он, Фимка,
вроде как на посту. При исполнении.

   В раздумье он двигался по коридору, а потом решил - как получится. По
обстановке.

   Ломал голову напрасно - Фимки не было. Вышел, может, по нужде. Никифоров
подошел к двери, прикрытой, но не запертой. А воздух снаружи бодрый,
озорной. И роса. К дождю роса, или нет, кажется, наоборот? Он вглядывался,
слушал, решив про себя ограничится парой подзатыльников, большего, право,
Фимка не стоил.

   Только ноги измочил. Росой, росой измочил, а все же...

   Вернувшись в келью, он пожевал оставленное с вечера и опять улегся. На
сей раз спать и не думал, просто поваляться хотел, что утреничать, но
уснул. Сны остались холодные и темные, остальные разобрали до него.

   - Уймись! Уймись, говорю! Найдется твой Ефим, куда денется!

   В ответ причитания, частые, неразборчивые, безнадежные.

   - От дура баба! Понять не может, что у парня своя жизнь. Послал я его по
делу. Важному, ответственному делу. Кому попало не поручишь, а Ефим хлопец
как раз подходящий, надежный. Доверие оказали, гордиться должна, а ты...

   - А почему мне не сказал? Матери!

   - Спешно послал, понимаешь, спешно! Ты бы шла домой, сыну-то вредишь,
судьбу ломаешь!

   Причитания постепенно стихали. Никифоров прибрался - лежак застелил,
крошки смел. Порядок, можно гостя встречать.

   Он не ошибся - Василь вошел без стука, как к своему.

   - Что, парень, заспался? - а смотрел настороженно, зорко.

   - Спал... - неопределенно махнул рукой Никифоров. Рассказал Фимка? Да
что он мог рассказать, Клаву-то не видел. Как по двери молотил, разве? А
мог. Просто взял да рассказал, и что знал, и так, трепло...

   - Хорошо спал?

   - Не жалуюсь, - в конце концов, какое им всем дело? Хочет - спит, хочет
- на дудке играет. Деревенскими командуй.

   - А то наши хлопцы так, из шкоды, шутковать любят.

   - Не слышал.

   - Ну и лады. Даже хорошо, что выспался. Отдохнул, значит, - Василь
осматривал комнатушку - как бы просто, незначимо, но Никифоров порадовался,
что навел чистоту. Все же - не в лесу живем, опять же культура...

   - Не заскучал тут у нас?

   - Я как-то...

   - Понимаю. Но сейчас, сейчас, брат, нашлось тебе дело. Настоящее.
Серьезное дело, не пустяшное, - Василь посмотрел прямо на Никифорова.
Взгляд был - новый. Давеча совсем другие глаза были, нынче ж исчезла былая
снисходительность старшего, даже безразличие (да, сейчас ясно стало - было
оно, безразличие, просто из гордости он мысли такой не допускал прежде), а
появился - интерес. Но вот что за интерес, Никифоров понять не мог. И
некогда, Василь заторопил:

   - Ты того, пошли, что ли, - и в голосе слышалась нерешительность,
которой вчера и быть не могло.

   - Куда?

   - Да позавтракаем сначала.

   Что будет после, Никифоров спрашивать не стал. Не пристало. Он человек
взрослый, подождет.

   Завтракали они там же, где и давеча, у товарища Купы. И опять без
товарища Купы.

   - Он занят... - как-то неопределенно сказал Василь. Мол, интересоваться
не должно, не положено, а все же расскажу из вежливости. - Позже... Позже
ты с ним повидаешься, он спрашивал о тебе. А сейчас... С прошлого года мы
радио хотели в селе установить. Да вот некому. Ребята наши, они в науке
малость слабоваты, а оно, радио, селу ох как нужно. Москву знать, - говорил
Василь, а сам словно прислушивался к чему-то. - Ты - сможешь?

   - А какое радио?

   - Погляди, - Василь вышел в соседнюю комнату и вернулся с коробкой. -
Премировали нас в том году, а лежит без толку.

   - За что премировали? - спросил Никифоров и тут же обругал себя, тоже,
любопытный выискался. Но Василь ответил охотно:

   - А мы первые вышли по распространению политической книги. На каждый
двор по семь с половиной брошюр вышло. Уж они вертелись-вертелись, да
поняли - лучше добром взять. Шаршки, они далеко от нас отстали. Вот и
премировали.

   Радио оказалось простеньким: детекторный приемничек "Мир-2", наушники,
провода.

   - Так сможешь?

   - Смогу. Мне бы еще медного проводу, антенну побольше сделать, лучше
принимать будет. И заземление...

   - Проводу? Это мы... Это мы сможем, - Василь даже обрадовался. - Тут
связисты, батальон. Они дадут. Пойдем, прямо сейчас и пойдем...

   Вел Василь другой дорогой, не той, что шли они вчера с Фимкой. Да и
вывела она не туда. Лагерь стоял в распадке - несколько палаток, больших,
барачных, с деревянным оплотом, но видно было - ненадолго построены: не
окопаны, и мусору рядом мало.

   - Ты по сторонам не пялься, не любят они того, - предупредил Никифорова
Василь.

   А чего пялиться, подумаешь, невидаль. Он городки палаточные видел - не
чета этому. Когда отец еще инспектором округа был...

   Их окликнули у самого лагеря - дежурный, разморенный, потный, явно узнал
Василя, и махнул рукой.

   - В синей палатке они.

   Палатка была обычной, синего - полоска над клапаном.

   - Ты проходи, проходи.

   Внутри было, как во всякой палатке - не свет, не мрак. На скамье за
дощатым, наспех сколоченным столом, сидел в одном исподнем толстый и лысый
красноармеец. Селедку ел. Гимнастерка и прочая одежда лежали в куче на
другой скамье, и потому Никифоров никак не мог определить звание. А звание
- оно для военного главнее лица. Что лицо, надел противогаз, и нет лица.
Петлицы, петлицы, вот на что в первую очередь нужно обращать внимание, учил
отец. Иной на вид - чисто комкор, и ступает вальяжно, и движения неспешные,
величавые, а приглядишься внимательнее - э, да ты, брат, просто наглец.

   Интендант, подумалось вдруг. Всего-то - толстая складка на загривке, а
вывод и сделан. Торопишься. Спешка да верхоглядство превращают разведку
в... Нет, он не ошибся, сидевший, похоже, действительно был интендантом.
Клочком газеты интендант вытер руки и только потом протянул обе навстречу
Василю.

   - Ну, кум, прощаться пришел?

   - Уже снимаетесь?

   - Нет, дня два еще постоим. А там да, там - ищи ветра в поле. За
тридцать верст откочуем, под Станюки, что за Глушицами. Бывал?

   - У нас только и дел по всяким Станюкам таскаться.

   - Может, приходилось. Ты ведь непоседой был, знаю. Ну, зачем пришел, а?

   - Пустяк. То есть, для тебя пустяк, а нам, сирым - ни в жисть не найти,
- Василь подтолкнул Никифорова. - Излагай!

   - Нам бы провода медного, для радио. Метров тридцать, - он хотел сказать
- шесть, но с языка сорвалась цифра совсем несуразная. Не цифра, число,
машинально поправил Никифоров самого себя. И все-таки, почему тридцать?
Наверное, решил, что за меньшим куском и идти не стоило в такую даль.

   - Тридцать... - интендант впервые посмотрел прямо на Никифорова. -
Однако губа у тебя...

   - Я на колокольню, на самый верх антенну помещу. Да заземление еще, -
начал объяснять Никифоров, досадуя на собственную несдержанность. Дали бы
пять метров, и хватит.

   - На самый верх? Не свались только, - интендант пошел вглубь палатки,
скрылся за ящиками, наставленными под самый потолок. - Тебе ведь обрезки не
сгодятся. Одним куском, поди, хочешь?

   - Двумя. На антенну и на заземление.

   - Уже облегчение, - голос стал глухим, словно ушел интендант в невесть
какую даль. Василь подмигнул, молодец, парень, не теряешься. Несколько
минут слышны были стуки передвигаемых ящичков, кашель интенданта да
жужжание мух над селедочной требухой.

   - Владей, - интендант возник неслышно. Взял, да и появился.

   - Спасибо. Большое спасибо, - Никифоров принял мотки. Хороший провод,
многожильный, гуттаперчевой изоляции. - Немецкий?

   - Да ты, вижу, знаток. Шведский. Для нашего дела бракованный, а тебе
самый раз.

   - Ты подожди меня там, снаружи. Нам поговорить нужно, - Василь присел на
скамью рядом с интендантом.

   Можно и снаружи, чин не велик.

   Он выбрался на свежий воздух. О чем говорили внутри не разобрать, даже
если слушать, но он не слушал. Что ему чужие дела, у него свое есть.
Проводу на глаз выходило много, действительно, придется на самую верхотуру
лезть, раз обещался. Зато Москву принимать будет, Ленинград, Киев.

   Скучать Никифорову не пришлось, Василь вышел скоро. Смурной какой-то, но
- собранный, напряженный.

   - Пошли, - и до середины дороги молчал. Никифоров тоже не горел желанием
болтать. О чем, да и зачем?

   Наконец, Василь очнулся от дум.

   - Уходят. Понимаешь, когда они рядом, спокойнее было.

   - Спокойнее?

   - Да. Я ж говорил, тревожно у нас. На вид - благодать, а под
поверхностью такое копошится... Контра, кругом контра засела, притаилась.
Так это пока силу чует. А дашь слабину, враз и повылазит. Общее хозяйство,
оно только бедному и глядится. И то не каждому, а тому, кто с понятием. А у
нас бедняков в селе мало, слаба основа... И тех запутать, запугать норовят.

   - Запугать?

   - Ну да. Народ темный. Ночью коту на хвост наступят, а потом месяц про
черта рассказывают. Мужики, что бабы стали...

   - Кот, он такой... как заорет... - Никифоров решил, что Василь проверяет
его. Наверное, Фимка рассказал. Или даже Василь проверял его таким образом
- подговорил Фимку, тот и куролесил ночью. - А бояться, конечно, глупо.

   - Еще бы. Через их бабьи страхи все и происходит.

   - Что происходит?

   - Да ерунда, с одной стороны если смотреть. А пристальнее - так против
нашей власти агитация. Боятся коллективизации, вот и стращают, - Василь
определенно не желал вдаваться в подробности, переводил на обиняки. Как
хочет. Очень, можно подумать, нужно Никифорову знать местные сплетни.

   - Я радио займусь? - они уже шли по селу.

   - Радио?

   - Да, да... Вернее... Погоди. Сейчас не нужно. Потом, после похорон.

   - Как скажете, - зачем тогда было затеваться? Ах, да, провод. Кабы
сегодня не взяли, неизвестно, удалось ли где вообще раздобыть его. Уходит
красная армия...

   У самой церкви Василя перехватили:

   - Вас в сельсовет...- запыхавшаяся Клава на Никифорова и не глянула.
Наверное, так и нужно. Но стало обидно.

   - Я подойду, - пообещал Василь.

   Подойдет? Никифоров смотрел вслед. Клава что-то говорила, обрывки слов
долетали до него, но он не вслушивался.

   Не обернулась. Никифоров побрел в гору. Кабыздох подбежал, вильнул
хвостом. В кармане завалялся кусочек хлеба. Жри, пес. За верность.

   Кабыздох вежливо взял хлеб в зубы, отнес в сторонку, положил на траву.
Зажирел, зажирел, псина. Или, напротив, хочет продлить удовольствие.

   Последнее оказалось верным. Кабыздох, проглотив хлебушек, просто запел
от счастья. Ну, будет, будет. Больше ничего нет. Он пошел дальше.

   - Не ходи туда, милок. Не ходи! - внезапно появившаяся из кустов бабка
попыталась перегородить путь.

   - Это почему?

   - А плохо будет, плохо... - от старухи тянуло вином. Ай, бабка, молодец.

   - Ничего, - он обогнул ее, та что-то забубнила, но Никифоров не слушал.
А, может быть, она нарочно? Пугает, отваживает молодежь? Ерунда. Кто такую
слушать станет...

   Больше ему никто не повстречался. Ничего, скоро люди пойдут, скоро.
Радио слушать, газеты читать. Библиотеку откроют, пусть сначала и
небольшую. А кинопередвижка приедет, толпой повалят.

   В церкви никого не было. Кроме, разумеется, усопшей (сейчас Никифоров
решил звать ее так - "усопшая"). Куда же подевался почетный караул? Эх,
деревня, деревня...

   Он прошелся, прикидывая, где можно будет установить радио. Собственно,
он церковь-то и не смотрел толком. Келья - налево, а направо что?

   Направо - тоже коридорчик, двери по бокам вели в пустые клетушки.
Пустые, а решетки на окнах - дай будь. В конце коридорчика - лестница.
Широкая лестница, что в училище. Шла она вниз. В подвал? Он спустился.
Темновато будет, да. В полумраке он двигался медленно, боясь споткнуться
обо что-нибудь. Убирали, но до конца не убрали. Полно хламу.

   Уже почти в полной темноте он натолкнулся на дверь - массивную,
кованную. Никифоров попробовал толкнуть. Странно. Показалось, будто
подалась она, подалась и тут же вернулась на место, словно навалились
изнутри, прикрывая. Да нет, ерунда. Он толкнул еще раз, но - вполсилы,
почему-то не очень и хотелось ее открывать. Нет, не дрогнула. На ключ,
верно, заперта.

   Он поднялся наверх.

   - Ты... Ты где был? - Василь смотрел на него сердито и встревожено.

   - Просто...

   - Нет, я не к тому. Ходи, конечно, где хочешь. Хозяин здесь. Я только
подумал, что ты ушел, убежал.

   - Убежал? - Никифоров удивился. Чего-чего, а бежать... - Зачем?

   От кого, скорее, но он не сказал вслух, удержался.

   - Вот и я думаю, что такой парень, как ты, не побоится бабьих страхов.

   - Каких это?

   - Пойдем, - вместо ответа заторопил его Василь. - Голодный же весь день,
харчеваться будем.

   Но пошли они не наружу, а в келью.

   - Здра... Здравствуйте, товарищ Купа! - этого Никифоров ждал меньше
всего.

   - Садись, - махнул рукой товарищ Купа. Сам он устроился на лежаке, сидел
прямо, не прислоняясь к стене. Никифоров сел на табурет. Василь поднял
откуда-то сумку, водрузил на тумбочку.

   - Ну, пора бы и подзакусить.

   Говорил он как бы шутливо, но ни Никифоров. ни товарищ Купа не
отозвались улыбками. Да и с чего улыбаться?

   - Еда настоящая, добрая, еда простая! - приговаривал Василь, раскладывая
припас.

   Настоящая, настоящая еда. Казанок теплой вареной картошки, сало, лук,
домашний сыр, малосольные огурцы, еще что-то. И - штоф виноградной водки.

   - Ты ешь, ешь!

   - А вы?

   - Разве компанию составить... - Василь отщипнул кусочек хлебца и начал
неспешно жевать.

   Товарищ Купа не шелохнулся.

   - И выпить молодцу не грех, - плеснул из бутылки Василь. - Будем!

   Никифоров хлебнул и закашлялся. Смерть-водка!

   - Закусывай, закусывай!

   Стало приятно, добро, еда показалась необыкновенно вкусной, хотя спроси
его, что за вкус - не ответил бы.

   - Здоровый мужик и есть должен здорово, - подкладывал еду Василь.
Никифоров благодарно промычал, давясь куском толстой жареной колбасы.

   - А теперь повторим!

   Водка пришлась по душе, взбодрила, ожгла.

   - Ну, вот что, - товарищ Купа заговорил, и Никифоров почувствовал -
захолодало, что ли. Впрочем, водка грела хорошо, основательно.

   - Вот что, - повторил товарищ Купа. - Ты - человек наш, Василь за тебя
ручается.

   - Наш. Весь в батьку. Я с батькой его - хоть в пекло готов был.

   - Дела деревенские ты представляешь.

   - Да, да, конечно, - закивал Никифоров.

   - Много нечисти кругом, мрази. Плюнь - в гада попадешь. Дочь... Дочь
убили, и теперь... - голос его пресекся, он остановился перевести дух.

   - Ты... Вот, полегчает, - подал стакан Василь, но товарищ Купа отвел его
руку.

   - Не время. После. Вот, парень, какие дела. Мало, что убили, так
опорочить мертвую хотят. Мы ей похороны готовим, наши, большевицкие, а они
слухи распускают, баламутят народ. Ты, чай, слышал?

   - Нет.

   - Опозорить хотят. Сорвать похороны подбивают. А наши... - он опять
замолчал.

   - Подвела комса, - пояснил Василь. - Разбежались ребята, попрятались.
Стойкости в них нету, закалу. Чуть до крови дошло - сдрейфили. Незрелые.

   - До крови?

   - Я это так, к примеру. До дела, имел ввиду.

   - Но и кровь... - товарищ Купа, наконец, налил и себе.

   - Да, конечно. Алевтина жизнь свою не пожалела...

   - Ее и не спрашивали, Алю. Убили, и все. Найти, найти, кто сотворил, я
бы... - он скрипнул зубами. Никифоров раньше думал, что это просто
говорится так - скрипеть зубами. Теперь вот услышал.

   - Ищу, - Василь посуровел внезапно, вдруг. Сползла улыбка, и лицо стало
- другим. Сухим, хищным. И старым.

   - Ищи, - с силой сказал товарищ Купа.

   - И он нам поможет.

   - Я? - вообще-то Никифоров ждал что-то подобное. Зря, что ли, пришли они
сюда?

   - Ну, да. Они, те, то есть, кто виноват в смерти Али, обязательно
попытаются сорвать похороны. Наших - то запугали, вот никто и не хочет
последнюю ночь здесь провести. Тут как раз такой парень, как ты, и нужен:
смелый, сообразительный, с ясной головой.

   - И что... что мне делать?

   - Да ничего неподъемного. Показать, что не боишься их. У тела посидишь,
пусть видят, товарища нашего мы не бросаем. А я...

   - Мы, - поправил его секретарь сельсовета.

   - Мы тут неподалеку будем. Схоронимся и посмотрим, кто попытается
помешать тебе. Тогда мы его и возьмем.

   - Этой ночью?

   - Этой. Последняя ночь, понимаешь... Фимку напугали крепко, убежал
мальчуган из села, боится.

   - Кто напугал?

   - Кабы знать... Нет его, и спросить не с кого. Ты давай, наворачивай,
сила пригодится. А мы...

   - Пойдем, - товарищ Купа поднялся - тяжело, механически.

   - Да, мы пойдем. Ты помни - ночью мы рядом будем, зови, когда
понадобится. А дверь заложи изнутри, спокойнее будет.

   - Дверь?

   - Ну, вход в клуб. Дуб, в пять пальцев, не прошибешь. А станет гад
ломиться, мы ему белы руки за лопатки и заведем... Бывай!

   - Я, парень, крепко надеюсь на тебя. Не подведешь - и я не забуду. Слово
даю, - товарищ Купа постоял минуту, а потом двинулся к выходу.

   - Не провожай, - шепнул Василь и поспешил вслед.

   Ага. Понятно. Ему же с дочкой, с Алей побыть хочется. Одному.

   Мысли у Никифорова вдруг начали разбегаться, каждая - сама по себе. Он
попытался сосредоточиться. Что-то... Что-то промелькнуло, а - не ухватил
вовремя. Теперь жди, когда снова забредет в голову.