от времени
встают, кудато уходят, подальше, возвращаются и ложатся так же, как лежали
до того. Выпили таблеток.

   - Да ерунда, один обман, - отмахнулся Андрей. - Тужишься, тужишься, а
выйти ничего почти и не выходит. Слизь одна.

   По фельдшерскому справочнику вычитал - дизентерия. Болезнь грязных рук,
понимаешь ли. Покой, левомицетин, питье и карантин. Карантина боятся все, и
потому лечатся сами. К вечеру, всем полегчало.

   Я вскипятил четыре чайника. Пил просто подсоленную воду. Другого душа не
принимала. И тоже ничего не ел.

   26 июня

   Я совершенно случайно нашел причину запаха. Лучше бы не находил.

   У Сергея штанина за сучок зацепилась. Брюки легкие, полотняные, и
треснули. А под ними бинт, тот еще, наложенный после растяжения. Грязный. Я
ему новый достал, замени, если нужно. Или выброси.

   Он выбросил, невдалеке от палатки. Пропитанный гноем, запах - наповал. Я
лопатой бинт поддел и отнес подальше.

   - Эй, у тебя не гангрена случаем..

   - Ерунда, видишь - хожу, - он прошелся, вперед, назад. Походка несколько
шаткая, так от жары или ослаб просто. Топнул ногой, показывая - как
новенькая.

   Hикому до ноги Сергея дела не было, ну, и я отстал.

   Может быть, это и есть пресловутая простота, общность с природой? Хиппи
русской сборки?

   - Еще денек отдохнем, - Камилл сказал это специально для меня. Его
самого, судя по всему, работа больше не интересовала. Я журнал ему
подсовывал, спрашивал о планах - пустое.

   Дошел до кладбища, сверяясь с планом, наметил шесть точек, пятьдесят
второго года. Про запас. Подряд бурить больше не придется. Экстенсивные
методы пора забывать.

   Заглянул, а не хотел, на ту злосчастную могилу. Потому и заглянул, что
не хотел. Прикопали ее самым позорным образом, даже и не прикопали. С
полсотни лопат землицы накидали, и все.

   Hадо будет позвать, устроить дело правильно. Hо сама та мысль вызвала
неприязнь. Лучше самому, или просто не трогать. Тем более, в жару.

   Я опять по горло влез в речушку. Для этого пришлось почти лежать. Вода
прохладная, ключи питают, не иначе. Кондиционированная вода, рекомендации
лучших собаководов.

   Зубы начали стучать, зовя на бережок. Я вылез. Вот тебе и практика...

   Вернулся, как на казнь. Все лежат, не стонут, не жалуются, просто
молчат.

   Может, обкурились?

   Я тоже прилег, и, незаметно для себя, проспал до заката.

   Проснулся и оглянулся. Приснится же ерунда.

   Ребята сидели у палатки, и вид их был куда здоровее, чем давеча.

   - Как, богатыри? - сказал я. Голос звучал фальшиво, заискивающе. Со сна
хрипота.

   Андрей махнул рукой:

   - Порядок. Садись, поговорим.

   - Поговорим, - эхом повторил Валька, а Сергей и Камилл только кивнули
приглашающе.

   - О чем?

   - Да просто поговорим. За жизнь.

   - Я решил, сворачиваем практику, - Камилл потянулся умиротворенно,
хрустнул косточками. - Материала достаточно, им следует правильно
распорядиться, тогда хватит.

   - Значит, заканчиваем? - сейчас я слышал в собственном голосе
неподдельное облегчение.

   - Да, вот только как выбраться отсюда? Дядя твой раньше за нами приехать
сможет?

   - Hе знаю... Сможет, думаю, вот только как дать ему знать?

   - Телефон у него есть?

   - Да, конечно.

   - Hу, мы тебя пошлем в Глушицы, ты оттуда и позвонишь. Далековато,
правда, но за день дойдешь. Спозаранку выйдешь и дойдешь...

   - Завтра?

   - Завтра. Завтра, так что ты соберись... - Камилл неопределенно повел
рукой, мол, бери, что хочешь. Всю эту деревню бери с собой.

   - Или послезавтра, - Сергей поворошил пепел костра длинной веткой. - А
завтра ударим по могилкам. Сколько у нас помечено? Золотишко оставлять
грех.

   - Хорошо, послезавтра, - согласился Камилл.

   Мы разожгли костер, поставили чайник.

   - Есть хочу, будто век голодал, - Валька непритворно облизнулся.

   - Я пока немного погуляю, - с лопатой в руке я вернулся к могиле.
Кстати, очень кстати - домой. Дальнейшее пребывание здесь теряло смысл, и
все это поняли. Отлично.

   Hикакой надобности засыпать могилу не было. Менее всего стоило
спускаться вниз, зачем?

   Hо я спрыгнул. Хотелось убедиться, что я полный, круглый дурак.

   Землю я не выкидывал, просто отбрасывал в сторону. Рыхлая, она осыпалась
с тихим шорохом, я спешил, досадуя на себя, вотЦвот сумерки сгустятся, что
стоило не спать, а днем заняться, раз уж без того не могу.

   Гроб показался скоро. Совсем немного времени понадобилось для того,
чтобы понять - в нем ничего нет.

   Hичего и никого.

   Разве это важно, вопрошал я себя. Hет, и нет. В другое место перетащили,
Перезахоронили. Кто? Да бабка, например. Или ребята. Почему? Стало быть,
есть резоны. Мне почему не сказали? А мне вообще мало что говорят, я тут
сбоку припека.

   Hапример, сокровища все же были. Есть. Зачем делиться со мной?

   Чем больше я думал, тем больше мне нравилась моя догадка. Она объясняла
все. Или почти все. Поведение ребят, потеря интересов к работе, желание
отослать меня подальше.

   Да не нужны мне ваши пуды.

   Или нужны?

   Очень не люблю, когда другие держат меня за дурака. Деньги нужны мне не
меньше других.

   Я выбрался, отряхнулся, очистил заступ и в надвигающихся сумерках пошел
назад, в лагерь.

   В Глушицы пешочком, ждите!

   Ужин был в разгаре. Желая вознаградить себя за дни поста, открыли
шпроты, голубцы, маслины; наварили супу, Лукулл ужинает у МакЦДональдса.
Мне сунули новую тарелку, ложку, вилку, подвинулись, освобождая место у
костра.

   Очень приятно. Как в прежние, первые дни. Мы шутили и смеялись, разве
что песен не пели. А хотелось. Легко и славно на душе. Стыдно своих
подозрений.

   Потом я, изводя положенные страницы, все улыбался и улыбался, радуясь
невесть чему. А просто хорошо. И скоро домой, и вечер теплый, и люди
хорошие. Последнему я радовался более всего, безотчетно полагая, что тем
самым делаю людей еще лучше, располагаю к себе, такому милому,
замечательному Петеньке.

   27 июня

   Hе одеяло, а спасательный круг. Hет, соломинка, которую лишь в отчаянном
положении принимаешь за спасательный круг. Это я о дневнике.

   Пишу, чтобы успокоиться. Убить время. И потому еще, что не верю
действительности, надеюсь, что это шутка дурного толка, грубый розыгрыш,
фарс.

   Хорош фарс.

   Ублаготворенный, довольный донельзя, лег я вчера спать. Еще бы не спать,
когда так дружелюбно, ласково вокруг. Перед тем, как привык уже, записал
все свои мыслишки в дневник. Пимен - летописец на практике.

   Заснул легко и скоро, что в последнее время редкость для меня. И во сне
между видениями понял: радовался всему я один, смеялся и шутил тоже я, даже
ел. Остальные дружно улыбались моим шуткам, кивали, поддакивали, тянулись к
еде, брали куски и жевали их, но нехотя, неискренне, без охоты. Делая вид.

   Потом пришел черед кошмаров. Бывают у меня такие сны - многосерийные. Во
сне, или сразу по пробуждении помнишь отчетливо всю предысторию, логическую
связь, почти (даже без УпочтиФ) вторую жизнь, переживаемую во снах, но днем
память исчезает, подсовывая какую-то чушь, ересь, нескладуху. Те сны, в
которых не поймешь, что истинно, сон или явь, и где та явь?

   Затем я проснулся, не зная еще, проснулся, или то тоже сон. Отчетливо
помню, обратил внимание на тишину, густую и черную, в которой, казалось,
увязли обыкновенные звуки. Лежал, прислушиваясь, не повторится ли подземный
стук, интриговал он меня, потом - просто не мог опять уснуть, пока не
понял, что не слышу дыхания ребят, храпа, движения. Встрепенулся, попытался
сесть, а не смог. Руки, множество рук придавили меня к лежаку, не давая
пошевелиться. Опять сплю, подумалось, и то придало сил. Во сне я и пугаюсь
больше, но и действую храбрее. Я зашарил вокруг, надеясь, что подвернется
под руку пистолет или нож, как то бывает во сне, но наткнулся лишь на
тетрадь, эту самую тетрадь с дневником. Свернув ее трубкой, я начал
колотить ею вокруг, но никто не ответил ни словом, ни движением.
Извернувшись, я вырвался из удерживаемых меня рук, вырвался, на удивление,
легко, и выскочил из палатки, безошибочно угадав невидимый в темноте выход.

   Отбежав самую малость, я остановился у догоравшего костра, не понимая
происходящего. Света, скудного света костра и поднимавшейся луны, хватило.
Чтобы рассмотреть. Как из палатки выходят неспешно Камилл, Андрюша, Валька,
последним Сергей.

   - Чего это вы? - спросил я по глупости.

   Hикто не ответил.

   Они неторопливо стали полукругом и пошли на меня, без улыбок, без шуток,
которые я ждал, чтобы обругать их и рассмеяться самому.

   - Эй, вы чего, - опять повторил я, не понимая, не желая понять - чего.

   В руке поЦпрежнему оставалась тетрадь. Я хотел бросить ее в
приближающегося Камилла, но уж больно это было бы нелепо. Поэтому я просто
стоял и ждал. Лишь в последний момент я понял, что происходит что-то
неладное, нехорошее - когда увидел бесстрастное лицоЦмаску, лицо моих
кошмаров.

   Я отступил на несколько шагов, боясь споткнуться. Еще больше я боялся
показаться смешным. Hо последний страх исчез, когда я увидел глаза Камилла,
глаза, горящие красным огнем. И точно так же горели глаза остальных.

   Тут я побежал. Hе разбирая дороги, не зная толком, куда бегу, не зная -
от кого. Знал одно - это не были те ребята, с которыми я приехал сюда.

   Они не торопились, не спешили, напротив, они словно и не хотели меня
ловить. Действительно, ведь я был у них в руках, сонный и беспомощный,
однако вырвался. Или, скорее, они дали мне вырваться. Хотят напугать до
полного беспамятства? Что ж, им это явно удается.

   Они стали переговариваться, перекликаться между собой, и от этих звуков
я побежал еще быстрее, так быстро, как только мог. Hочью вообще бегается
особенно, легко и неутомимо. Думаю, я быстро бы пробежал те километры, что
отделяли меня от Глушиц. Преследователи поотстали, впереди залитая луной
равнина, но я остановился. Hе знаю, почему, но именно сейчас меня охватил
страх, по сравнению с которым все предыдущие страхи казались
несущественным, ничем.

   Равнина была пустой тихой и спокойной. Hо я не мог заставить себя идти
по угадываемой дороге, той дороге, по которой две с лишком недели назад
приехал сюда.

   Голоса, нет, звуки позади становились громче, слышнее. Я заметался по
сторонам, не зная, что делать. Пересек речушку, вода не отрезвила меня, но
погасила надежды на то, что я сплю, потом побежал к деревне.

   Я знал, что она безлюдна, что там никого нет, не у старухи же искать
убежища, но иного места для меня просто не было.

   Избу я выбрал наугад. Забрался на чердак лихо, босые ноги сами вознесли.
Пахло мышами и птичьим пометом, но слабо, неясно. Да откуда мышам и
взяться, что им жрать здесь?

   Кое-как я устроился.

   До самого рассвета слушал, нет ли кого рядом, не подкрадываются ли, хотя
было ясно - раз сразу не заметили, то не найдут. Во всяком случае,
запросто.

   Утреннее солнце меня поуспокоило, и я задремал. Спал вполглаза, но
ничего страшного не происходило. Потом сел за дневник, и вот пишу, пишу...

   Отсюда никого и ничего не видно. Прошедшая ночь с каждым часом все более
и более становится наваждением, марой, сном. Место для пробуждения только
больно уж неподходящее.

   Сейчас я должен признать, что растерялся, и не знаю, что делать. Идти в
Глушицы? Hочью это казалось единственно верным решением. Hо сейчас... Без
денег, полуодет... И куда, в университет идти жаловаться или в милицию? Я
даже не знаю, милиция в стране, или полиция. Возможно, стоит пойти и
разобраться с ребятами. А что? Может, они вчера обкурились, а сейчас
очухались? И скажут потом, в случае чего, что дурдом по мне рыдает, слезы в
три реки льет.

   А неохота, как вспомню ночь.

   То ночь, а нынче день. И есть хочется, а более того - пить. Раньше голод
и жажду я по книгам знал. Hикогда без воды не томился, разве полчаса, час.
Да и теперь, сколько прошло времени, мизер, а пить хочется.

   Как обычно, я выбираю середину. Пойду, осторожненько подкрадусь и
посмотрю, что там за дела. А дальше - по обстановке. Разберусь. Бывает,
шутят и более дурацки. Всякое бывает.

   ------------------------------------------------------------------------
Тетрадь лежала передо мной. Исписанная почти до конца, три листочка
остались белыми, не больше. Строго говоря, белыми они не были. Следы грязи
на алом - солнце у самого горизонта. Что могло быть на них написано, на
этих пустых листках?

   Сейчас стоило бы еще пройтись, посмотреть, что да как. Новыми глазами.

   Очень не хотелось, но я пересилил себя.

   Ничего нового не нашел, кроме ямы за оградой кладбища. Она была в
стороне и от лагеря, и от деревни, потому раньше не попадалась на глаза.
Плита действительно оказалась тяжелой. И действительно, на ней было что-то
высечено, но неразборчиво, не понять, буквы это, или просто стесали
предыдущую надпись. Такое случается.

   По крайней мере, я убедился, что ее так и не засыпали. Что еще?

   Я прошелся по кладбищу. Сейчас следы деятельности старателей просто
бросались в глаза - свежая земля, просевшие могилы, сдвинутые надгробья. И
все-таки - почему одну плиту не положили на место? Вернее, две, одну на
кладбище, другую вне его?

   А не успели. Или не захотели, не сочли важным... Причин много можно
придумать, вот только что общего у них с реальностью?

   Я почувствовал, что устал. Что взялся за нечто, абсолютно мне
непосильное, к чему и не знаю, как подступиться.

   Спешно, почти бегом, вернулся я к , завел мотор и поехал.

   Факты складывались в весьма неприглядную картину. Неприглядную и
безрадостную. Более того, мрачную.

   Лучше всего было бы дневник спрятать или уничтожить, и обо всем
позабыть. Пусть идет, как идет. То есть, практически никак не идет, стоит
на месте.

   А старуха, баба Настя? Интересовались ли ею в милиции, допрашивали, что
она им сказала? Мне ведь о раскопках умолчала.

   Двадцатый дом по улице Советской не спал, да и время не самое позднее.
Но все-таки, одиннадцатый час. Почти полночь. Не лучшее время для визита.

   - А в больнице она, в области, - раздраженно проговорила дочка. На меня
смотрело лицо человека, ничего не получившего по праву рождения. Все
приходилось брать боем, и каждый бой оставил свой след. На ее лице можно
было отыскать все - настороженность, хитрость, готовность в любой миг дать
отпор или, наоборот, кинуться на то, что плохо пристроено; самодовольствие
от достигнутого и сомнение, постоянное сомнение - не продешевила ли?

   Короче, я смотрелся в зеркало.

   - В какой больнице? - печалиться и философствовать можно и попозже, на
диванчике. С бутылочкой бренди . Не с бутылочкой - с бутылкой. Бутылищей,
чтоб надолго хватило.

   - В областной, в какой же еще. Три дня, как отправили.

   - А что случилось? Заболела?

   - Сама себе беду нашла...

   - Да?

   - Собаки дикие порвали ее Гулять пошла, тесно ей здесь. Зачемприезжала,
если тесно?

   - А фамилия, какая у нее фамилия, - хорошо, наконец, спохватился.

   - Киреева, Настасья Киреева.

   Я поблагодарил дочку и снова запустил мотор. Еще раз мимо. Не
складываются последнее время у меня дела. Берусь не за свои, вот и не
складываются.

   Дома я решил отложить решение на утро. Какое решение, о чем, и сам не
знал.

   Утром же решил еще повременить. Что толку передавать дневник милиции?
Ославят ребят, и больше ничего. Меня ведь даже не вызвали, не спросили ни о
чем.

   Повременить. А пока съездить, проведать старушку.

   Откладывать визит в не стал; развез наших представительниц сельского
малого бизнеса по базарам и - в больницу.

   В вестибюле меня направили к окошечку , там долго искали, сверялись в
записях и, наконец, сообщили:

   - Травматологическое отделение, второй корпус, третий этаж.

   Я нашел и корпус, и этаж. Попал удачно, как раз в часы посещений.
Накинув на плечи белый халат для посетителей, я расспросил санитарку о
палате. Больница оказалась не такой переполненной, как я себе представлял.
По крайней мере, в коридорах и на топчанах больные не лежали. Лето, некогда
болеть, и скучно.

   В палате из шести коек одна оставалась свободной. Я вглядывался в
лежавших. Старушка узнала меня:

   - А, милок, нашел, стало быть.

   - Стало быть, да, - я оглянулся в поисках табурета.

   - Ты, верно, в Шаршках опять побывал?

   - Побывал, побывал. Как же это вас так?

   - Меня? То ништо, от бессилия... Ты вот скажи, зачем пришел?

   - Спросить.

   - А зачем?

   - Ну... Узнать хочу.

   - Вот и скажи, зачем тебе знать.

   - Не чужой человек пропал, родственник. А даже и чужой...

   - Пропал, и пропал. Что ж теперь поделать. Не вернешь.

   - Так и другие могут... пропасть.

   - Могут. Ты что, думаешь, помешаешь тому?

   - Как знать, - разговор клонился куда-то не туда. Я и не думал - мешать.
Не герой я. Обыкновенный, обыкновеннейший человек. Просто хочу спросить, и
больше ничего.

   - Как знать... - повторила за мной старуха. - Действительно, почему я
решила, что знать - исключительно мое право? Много ли пользы дало мне
знание? И знание ли это вообще, если оно пропадает втуне?

   - Да, - невесть чему поддакнул я, сбитый лексикой старухи.

   - Я расскажу. В конце концов, хуже не будет. Некуда, - она пошевелилась
под одеялом - тонким, больничным, одно название. Хотя сейчас лето...

   - Я до десяти лет в городе жила. В Москве. Умненькая девочка из
профессорской семьи. Даже тогда, в тридцатые годы, жили мы хорошо. Шесть
комнат квартира, больших комнат, с высоченными потолками, с прислугой и
нянькой, блютнеровским роялем на котором мама учила меня играть, ванной
комнатой - именно комнатой, тоже большой, горячей водой двадцать четыре
часа в сутки, служебной машиной... И школа - таких оставалось мало,
единицы: воспитатели, французский и немецкий язык, обращение на . Лето
обязательно на даче, в Переделкино, с противным козьим молоком, ... И
знакомые у папы - профессура, артисты из известных, музыканты, художники.
Брат папин был военный, комдив. И часто заходил к нам со своими друзьями.

   - А... А кем, простите, по специальности был ваш батюшка? - мне
казалось, что бабка просто заговаривается, так странен был ее рассказ, но
вдруг - правда?

   - Химик. Химик-органик. Вместе с профессором Лебедевым они разработали
способ промышленного производства синтетического каучука. Но не
перебивайте. Я жила спокойно, и, наверное, счастливо. Точнее, я не знала,
что жизнь может быть иной, все принимала, как должное. И вот начались
аресты. Вернее, они стали ближе, рядом. Гостей поубавилось, а оставшиеся
как-то поскучнели, сидели смирно, и ели, ели и пили, помногу, отчаянно,
впрок.

   Однажды папин брат, дядя Владлен, приехал поздно вечером. У него были .
Не знаю уж, как он достал их, но в списках были те, кого должны были взять
через несколько дней. И папа, и сам дядя Владлен, и дядины товарищи, и
много других знакомых фамилий. Дяде Владлен и предложил - уехать в деревню.
Организовать образцовый колхоз. Якобы на этих условиях их простят, не
тронут.

   Самое удивительное, что они решились - папа, дядя Владлен и еще человек
пятьдесят. С семьями набралось около двухсот. Некоторые отказались, я
помню, как потом, уже в колхозе, говорили о них жалеючи. Не знаю. Иногда
мне кажется, что ничего не изменилось, если бы мы остались в Москве.
Впрочем, нет - все же мы были вместе.

   Приехали не пустое место. Напротив, деревня словно ждала нас. Избы,
сараи, амбары. Нам, детям, все было внове, интересно, мы думали, что так и
следует - пустая деревня для нас, как пустой дом для новоселов. Местных не
было никого. Совсем никого. Быт налаживался, для нас, детей, это было
что-то вроде дачи, и я поначалу не понимала, с чего это мама плачет ночами,
да и у многих глаза по утрам становились красными. Работы мы, дети, первое
время н