чего было в книжке. Не было пустой и холодной церкви,
не было покойницы, не было чужих, непонятных людей.

   Он прошелся по закутку. Сквозь приоткрытую дверь слышны были голоса, но
о чем говорят - не разобрать.

   Не узник же он здесь!

   Никифоров задвинул сидор под лежак, оправил на себе одежду - штаны
чертовой кожи да рубаху грубого, но крепкого полотна, провел пятерней по
волосам. Стрижен коротко, на случай насекомых. Пора идти знакомиться с
остальными.

   Полутемным ходом он вышел в главный зал. Народу поубавилось, осталось
лишь две бабы, они сидели на скамье, грубой, некрашеной, принесенной
снаружи, со двора - к ножкам ее прилипли комья грязи. Бабы посмотрели на
Никифорова, но ничего не сказали. Что делать? Подойти? Как-то неловко.
Впрочем, почему? Василь его представил, значит, не совсем чужой. Никифоров
потоптался у гроба, потом все же решил выйти.

   Во дворе он огляделся, ища нужное место - подпирало. Подальше росли
вишни, низкорослые, но пышненькие, да жимолость. Он обогнул церковь, за
которой прятался невысокий домик. Поповский, наверное. Дали бы тут жилье,
все лучше. Окна мутные от пыли, может, и третьегодней, на двери замок,
большой и рыжий. Пришлось обойти и домик. Он угадал - дощатый, чуть
покосившийся нужник стоял в зарослях сирени. Внутри стало ясно - давненько
сюда не ступала нога человека.

   Мир сразу стал просторнее, веселей. Теперь уже не спеша он обошел весь
двор, заглядывая в каждый уголок, просто так, от избытка сил. Сараи,
конюшня, колодец со скрипучим воротом и ведром на длинной цепи, колокольня,
высокая, с громоотводом вместо креста. Он прикинул на глаз - метров
пятнадцать. Дверь, ведущая внутрь, оказалась приоткрытой. Он заглянул.
Пахло дурно, куда крепче, чем в нужнике. Оружие пролетариата не булыжник, а
совсем, совсем другое.

   Осторожно, выбирая куда ступить, он поднялся по лестнице. Через два
пролета стало чисто, ветер, простор. Еще выше - просто дух наружу рвется.
Колоколов не было, давно ушли на нужды народного хозяйства. Он осмотрелся
на все четыре стороны. Темная Роща, по которой он шел, село, виноградники,
отсюда они представлялись аккуратными, вычерченными, чистая геометрия,
речка, неширокая, но синяя, много чего видно. Никифоров даже распознал "Дом
с Петухами", а виноградник за домом был и впрямь особенным, иного, чем
остальные, цвета, зелень отдавала сталью. Не весь виноградник, часть, вроде
пятна. Наверное, тот самый новый сорт.

   Голова нисколько не кружилась.

   Спускаясь, он подумал вдруг о других колокольнях, видневшихся в самой уж
дали, в дымке, удалось разглядеть шесть таких. И на каждой свой Никифоров,
ударник учебы на практике.

   А приятно-таки вновь оказаться на земле. Каково воздухоплавателям,
часами парящим над облаками?

   Он вернулся в церковь. В клуб, в клуб, в клуб, - Никифоров повторял и
повторял, вдалбливая в себя место назначения. Как в первый день запомнится,
так и останется навсегда.

   Он независимо прошел через зал, в каморке своей полез было за сухарями,
но тут в дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел пацаненок, лет
десять ему, или двенадцать.

   - Поснидать принес, - не очень-то приветливо сказал тот, ставя на
тумбочку узел - увесистый, однако. Никифоров развязал. Оказалось - крынка
щей со сметаной, вареная молодая, со сливу, картошка, кус сала с толстыми,
в палец, прожилками мяса, лук и хлеб, больше фунта.

   - Я вечером приберу посуду, когда ужин принесу, - сказал малец и исчез,
ушел, неслышно притворив дверь. Джинн из арабской сказки.
Скатерть-самобранка. И ужин впереди? Что ж, у богатого села есть и свои
преимущества. Щи вкусные, интересно, особо на него готовили или со своего
стола? Неужели каждый день так едят? Да, это вам не заводская столовая...

   Всего он не одолел, хотя себя не жалел, ел по-нашенски, по-комсомольски,
беспощадно. Объедим мелкобуржуазных хозяйчиков!

   Почувствовав, что дальше - смерть, он откинулся от тумбочки, на которой
едва уместился обед, посмотрел сытыми глазами за окно. Сирень не цвела.
Поздно или рано, попытался вспомнить он. Наверное, поздно. Вроде, весной
все цветет?

   Такие ленивые, пошлые мысли намекали на одно - вздремнуть нужно. Плюс
ночь в переполненном вагоне, дорога, вчерашняя отвальная... Вреда не будет
- соснуть минут двести.

   Он устроился на лежаке, прикрылся наполовину рогожкой, подумал, быстро
ли уснет - и уснул.

   Проснулся разом, рывком - от голосов за окном. Встал, потянулся,
прогоняя остатки дремы, мутные и противные, как спитой чай.

   Василь идет, Василь и местная комса - он узнал девушку из сельсовета, а
остальные, по возрасту хотя бы, тоже, наверное, комсомольцы. Сюда идут, в
цер... в клуб, поправился про себя, но понял - безнадежно, церковь в голове
прочно засела, не вышибешь.

   Он решил выйти навстречу, все равно всем здесь было бы тесно. Сейчас
стены казались золочеными - низкое солнце закачивало сюда свет, закачивало
щедро, вдоволь, про запас.

   Василь вошел первым, приветливо поднял руку, но прежде подошел к бабам у
гроба. Сказал что-то и те разом привстали со скамьи и засеменили к выходу,
ежась и кутаясь в большие пуховые платки.

   - Давайте-ка и мы снаружи посидим, уж больно зябко, - Василь сейчас
говорил громко, и голос гулко летал от стены к стене.

   Никифоров подумал было, где же они снаружи устроятся, но вышло
по-простому - на травке. Он познакомился, с каждым за руку, представляясь -
Никифоров, по фамилии, он считал, получается солиднее, взрослее, из
ответных запомнил только Клаву, девушку из сельсовета. Ничего, не все
сразу. По ходу дела сами запомнятся.

   - Я связывался с райкомом, - Василь сразу перешел к делу, - там
инициативу поддержали. Вахта комсомольской памяти. Хоронить будем в
четверг, торжественно, с митингом. Мы должны показать всем, что гибель
нашего товарища делает нас еще сильнее, крепче.

   - А вахта - это как? - спросил худенький, с торчащими лопатками,
паренек.

   - По очереди будем стоять, дежурить у тела Али. Каждый должен будет за
время вахты написать воспоминания о ней, - и Василь достал из планшета
тетрадь в клеенчатой обложке.

   - О чем писать? - опять спросил парнишка.

   - О ней писать, о нашем товарище, комсомолке Але. Какой она была, как
жила, как верила в светлое будущее. Пишите, что считаете нужным, только
помните - вас будут читать.

   - Много... Много писать? - теперь подала голос Клава.

   - Пять страниц.

   Они еще поговорили, о порядке вахты, о том, чем писать - чернилами или
карандашом, о новом приеме в комсомол (оказалось, трое - не комсомольцы), о
будущем субботнике. Последнее касалось и Никифорова - субботник решено было
провести в клубе, на оформительских работах.

   - Переоборудование клуба требует денег, а из каких сумм? Отчисления по
самообложению небольшие, а раскошелиться единоличники не хотят. Вот
создадим коммуну, тогда...

   Немного поговорили и про коммуну, какая тогда жизнь хорошая настанет.
Все сообща, и трудиться, и отдыхать, и жить, не то, что сейчас, каждый в
своем углу норовит разбогатеть. А на что оно, богатство, когда все -
вместе? Говорили горячо, с верой, Василь, правда, помалкивал, давая простор
мыслям и мечтам комсы. Потом опять вернулись к текущему - распределили
вахты, две дневные, по шесть часов, и одна ночная.

   Распустив народ с наказом Еремке быть к закату (Еремка - тот дотошный
паренек, что спрашивал о вахте), Василь остался с Никифоровым.

   - Ребята эти простые, честные, побольше бы таких, - Василь смотрел
уходящим вслед, прищурясь и как бы с усмешкой. Не с усмешкой, а - как бы.

   Потом повернулся к Никифорову:

   - Давай так - о практике твоей потом поговорим, после похорон. Сейчас,
сам понимаешь, недосуг. Да она уже и началась, твоя практика. Какую бумагу
написать нужно будет, характеристику, или что - не сомневайся.

   - Я не сомневаюсь... Только - кем вы тут работаете? Должность какая?

   - Правильно мыслишь, в отца. Должность... Должность моя простая -
инвалид гражданской войны. В партии с семнадцатого, как воевал, у отца
своего спросишь. Стула подо мной нет, но сделать могу все. Увидишь.

   - Я не к тому...

   - Напрасно. Ладно. Накормили тебя?

   - Накормили, спасибо.

   - Ты пока вот что... Можешь написать заметку в газету? Большую, с
чувством, по-городскому? Так мол, и так, от вражьей руки на боевом посту
пала комсомолка, в общем, как полагается? А то наши, боюсь, не справятся.

   - Написать могу, только не знал ведь я ее...

   - А тут ребята тебе помогут, не зря я им задание дал - воспоминание.
Заодно с ними и сойдешься покрепче. А что не так, поправим.

   - Напишу, - согласился Никифоров. Какое-то дело, занятие. Лучше
праздности. В стенную газету он писал регулярно и считал себя способным на
большее.

   - Тогда пошли, пройдемся и мы.

   Вечерело, и село сразу стало люднее. Хозяйки перекрикивались со двора на
двор, а то и просто гостили друг у друга, сидели вокруг самоваров и пили
чай с прихлюпом, разносившимся далеко, от кого добрым людям таиться. Дымок
вился над самоварными трубами, прихотливо, извилисто выползал на дорогу,
дразня Никифорова. Хотелось сесть рядом, налить в блюдце чаю и пить,
включаясь в общий лад.

   Словно угадав его настроение, Василь предложил:

   - Зайдем, почаевничаем, - и, не дожидаясь согласия, пошел на запах
можжевельника. Прямо к избе с петухами.

   - Вечер добрый, хозяева! Как свадьбу гуляли?

   - Присаживайтесь, - предложил Костюхин, пожилой мужик с запорожскими
усами. - Давай, мать, блюдца неси, видишь, гости!

   Женщина пошла под навес, в летнюю кухоньку. Видно было, что не больно-то
им рады, но гнать - нельзя, не полюдски. Деревня.

   - Свадьбу гуляли мы хорошо, - дождавшись, пока гости отопьют чаю,
ответил хозяин. - А вот что дома нас встретило, то плохо. Неладно.

   - Ну, тебя-то никто ни в чем не винит, Михайло, - успокоил хозяина
Василь. - Ты здесь совсем в стороне. - Получается, спасибо брату. Кабы не
свадьба, мне бы сейчас перед тобой оправдываться.

   - Да в чем оправдываться? Не повезло просто. Не на твоем, так на другом
винограднике случиться могло. Вот, знакомься, сын моего боевого командира,
Никифоров. Из города к нам приехал, клубное дело ставить. Надо бы нашим
селянам, особенно, кто позажиточнее, деньжат для этого дела подкинуть.

   - Деньжат подкинуть - дело нехитрое. Да только что за клуб в церкви? Мы
ведь соглашались поставить красную избу, обществом. Почто церковь было
портить?

   - Ты, брат, того... Не нами решалось, сам знаешь. А для клуба мы ее и не
портили, напротив. Забыл разве, какой она стала? А ребятишки наши прибрали
ее, сколько выгребли всего, побелили...

   Самовар сопел, не обращая внимание на чаевничающих.

   - Подумаем. Осенью. Сейчас не до того, - ответил, отметая назойливых
мух.

   - Осенью, то само собой. Сейчас бы для начала хоть трошки - литературу,
книг приобрести, всякую мелочь.

   Хозяин сделал вид, что не слышит.

   - Чай вот добрый, Никитинский. Из города куплен. Пейте, пейте, и сахару
не забывайте, - сахар был - вприкуску. Сколы, белые, хрупкие, лежали в
сахарнице. Голубая, тонкого фарфора, сахарница меж грубой фаянсовой посуды
казалась институткой на трудовой повинности.

   - Благодарствуем. Пора нам, - и Василь откланялся. То есть, он не
кланялся, просто встал, повел неопределенно рукой - и все.

   - Спасибо, - Никифоров вернул недопитое блюдце на стол. Уходить не
хотелось, но он здесь - не главный.

   - Я не гроши просить зашел, - объяснял Василь, когда они отошли
подальше. - Прощупывал. Как он чувствует себя.

   - Зачем?

   - Убили-то на его земле. Любой бы волновался. А он - спокойствие
выпячивает, не причем-де я.

   - Ведь Костюхин на свадьбе был.

   - Так-то оно так, а все же... Ничего, пусть знает, что мы не простачки,
поволнуется. Чай Никитинский пьет, подумать...

   - А богатое у вас село, - переменил тему Никифоров. - Дома какие...

   - Немалые, - охотно согласился Василь. - Что дома, дома - это снаружи.
Подвалы под ними - поболее будут.

   - Подвалы?

   - Конечно. Вино где хранить? От века село виноделием промышляет. Бочки -
на заказ, стоведерные встречаются. Думаешь, по земле идешь, а под тобой
винища - море разливанное. Правда, ненадежный нынче промысел.

   - Отчего же?

   - Вино, особливо дорогое, оно для дворцов, а у нас дворцам война.
Нэпманов поприжмут, кто ж станет по три целковых за бутылку платить?
Рабочему человеку водочка милее, она без обману, хлопнешь стопку, и тепло,
и весело. Ты как, употребляешь?

   - Иногда, - вчерашняя отвальная выглядела сейчас иначе, но повторять все
еще не хотелось.

   - Отец твой меру знал. А вот здесь товарищ Купа живет. И я с ним,
по-родственному.

   Дом был не менее других, но - несвежий, неряшливый, дом - на время.
Дырявая плетеная корзина, валявшаяся на земле, вольный бурьян у загороди,
беспрестанно трепыхавшиеся на веревке тряпки, повешенные, верно, для
просушки и забытые до нужды в них. Василь приоткрыл калитку, скрипнувшую на
сухих петлях.

   - Тебя не зову. Товарищу Купе, сам понимаешь, не до гостей.

   - Понимаю, понимаю, - забормотал Никифоров.

   - Теперь, ежели что, знаешь, где меня найти. Погуляй, а мне пора.

   Никифорову гулять не хотелось. Да и вечереет. Он повернул назад, к
знакомым местам. Потихоньку, не разом все село в друзьях станет. А молодежи
много. Он видел, как бойко бегала детвора, а те, кто постарше,
переговаривались, поглядывая в его, Никифорова, сторону.

   К церкви он поднялся, когда солнце стало большим и красным. Красивое
время.

   Внутри было, как в паровозной топке, огненно. Просто пожар. Но на пожаре
жарко, а здесь огонь холодный, бабий. Он передернул плечами, больше от
нервов, не замерз же, в самом деле, не так уж тут и холодно. Прохладно, вот
верное слово: прохладно. Градусов восемнадцать, девятнадцать. Ну, а снаружи
все тридцать, оттого и кажется - мороз. Никифоров окинул взглядом стены,
вверх, до купола. Пришлось потрудиться не на шутку - забелить все. Леса,
должно быть, ставили, иначе не достать ведь. Впрочем, работа спешная,
неважнец.

   Он поспешил в свою келью студента, так назвал он каморку, в которой
предстояло провести лето. Сейчас Никифоров жалел, что не знает архитектуры.
Нефы, порталы, алтарь, хоры, притвор - вертелись в голове названия,
вычитанные из книг, рыцарских романов. В них, правда, про другие церкви
писали, католические. А кельи - это в монастырях, кажется. Пусть.

   Каморка показалась тюрьмой. И так все лето - в одиночке просидеть?
Шлиссельбургский узник, а не практикант. Отчаянно захотелось домой. Нечего,
нечего нюнить, погоди, день-другой минует, обзаведешься дружками -
представил он реакцию отца.

   От стука в окошко он вздрогнул, но и обрадовался тоже. Не иначе,
проведать пришли. Никифоров откинул крючок, распахнул окошко во всю ширь.
Нет, это всего-навсего малец, что обед приносил.

   - Ужин, - коротко буркнул малец, протягивая в окно торбу.

   - Ты заходи, чего так-то, нехорошо.

   - Не, - малец мотнул головой. Как уши не оторвались. Никифоров опорожнил
торбу. Брынза, хлеб, зелень. Сложил вовнутрь посуду с обеда, отдал
мальчонке. Тот подхватил торбу и - поминай.

   Ладно, а сам-то? На стены глядел, купол, побелку оценивал, нефы
вспоминал - затем лишь, чтобы на мертвую не смотреть. С собой лукавить ни к
чему. Суеверие, пережитки.

   Окно Никифоров закрывать не стал - тепло снаружи, теплее, чем здесь.
Есть не хотелось, сыт. Нечего тянуть.

   Он вернулся в зал.

   Закат отбушевал, лишь поверху розовело, и то - самую малость. У гроба
возился один из недавно приходивших, Никифоров его не запомнил, да не беда,
переспросит.

   - На кузне сделали, - встретил Никифорова парень. На подставке у гроба
стоял каркас звезды, пятиконечной, из тонких, с карандаш, металлических
прутьев. Парень прилаживал к звезде материю, красный тонкий ситец.

   - А внутри свечу зажжем, получится огненная, - пояснил он. Потом,
приладив, наконец, лоскут, сказал:

   - Меня Еремой кличут, ты, небось, позабыл?

   - Позабыл, - признался Никифоров.

   - Понятно. Я бы тоже. Сколько вон нас-то. Ты садись, - Ерема подвинулся,
освобождая место на скамье. - Сейчас свечи запалю, сразу светлее станет.

   Действительно, темнота сгущалась быстро, что в дальнем конце зала - и не
разглядеть. А ничего там нет, совсем ничего.

   Языки на кончиках фитилей замигали, заплясали, разгораясь.

   - Красиво будет, - Ерема пристроил одну из горящих свечей внутрь звезды.

   - Не загорится? - сказал Никифоров, чтобы хоть что-нибудь сказать.

   - Не должно, не впервой.

   Теперь свечи горели спокойно, ровно. Странно, стало как-то темнее, за
исключением небольшого круга - скамья, подставка, гроб.

   - Она акробатические этюды любила, - длинное слово "акробатические"
деревенский паренек произнес неверно, но Никифоров его понял. Физическая
культура приветствовалась, была обязательной, а этюды эти составляли едва
не основу всех праздничных шествий. Каждая школа, училище неделями
готовились, стараясь построить фигуру посложнее, на шесть человек, на
десять, на двадцать. К осени физрук обещал разработать новый этюд,
"Индустриализация", на двадцать шесть физкультурников.

   - Согреться нужно, - Ерема достал откуда-то небольшую бутылочку, на два
мерзавчика. - Выморозки.

   Он сделал глоток, другой, потом протянул бутылочку Никифорову. Пришлось
отпить. Оказалось, совсем не тяжело. Действительно, сразу стало теплее,
уютнее. Никифоров прошелся вокруг гроба, разглядывая мертвую девушку безо
всякой неловкости, затем, вернувшись на место, поинтересовался:

   - Ты тут до утра будешь?

   - До утра, потом меня Клавка сменит.

   - Клавка?

   - Клава, из сельсовета что. На тебя все поглядывает. Увидишь! А мне в
Шуриновку идти, сразу, пособить нужно дядьке. Он крышу латать надумал.

   - Я пойду, что ли.

   - Погоди, давай еще ... согреемся.

   Второй раз пошло еще легче.

   - Ты допивай, если хочешь, - предложил Ерема, - мне хватит. Все бы
отдал, лишь бы не писать, - паренек открыл тетрадь. - Какой из меня
писарчук? Пять страниц!

   - Да, - протянул Никифоров. Потянуло в сон. Полночь, поди, скоро.

   Он вышел наружу, освежиться. Полночь, не полночь, а огоньков в селе
мало. С курами ложатся. Где-то вдали отчаянно, разудало играла гармонь, но
после, после... Поспать время.

   Возвращаясь, он в потемках едва нашел путь внутри церкви. Огоньку
одолжить нужно.

   Ерема перевернул страницу.

   - Четыре осталось. А свечу бери, их у нас полно.

   Сейчас, в неровном свете колеблющегося пламени, стены выглядели и вовсе
странно - сквозь свежий мел проступали какие-то пятна. Лики святых? Он
поднес свечу поближе к стене. Пятно вроде бы исчезло. А отойти шага на три
- вот глаза, рот, нос. Хари клыкастые, а не святые.

   Пошатываясь, крепки, однако, выморозки, он нашел родную келью и поспешил
улечься. Но, прежде чем заснуть, накинул на двери крюк. Все же чужое место.

   Уснул, как упал - разом. Виделось странное - качались стены, волокли
что-то под полом, ломились в дверь, причитали и скулили за стенами,
неспокой, а не сон. Сил просыпаться не было. Под утро стало легче,
беспамятнее, и, проснувшись, Никифоров не сразу понял, что он и где. Голые
стены, петухи истошно орут, во рту скверно - зачем?

   Он сел, соображая. Ага, практика, келья студента. Который, интересно,
час?

   Опять переходы, сумрак. А в зале светло. Ерема, видно, ушел уже, нигде
не видно. Никифоров прошел мимо, не до того. Роса обильная, ноги от нее
зудились, брезентовые тапочки стали темными.

   Покончив с делами неотложными, он стал искать рукомойник. Не то, чтобы
Никифоров был чистюлей, но хоть раз в день руки сполоснуть нужно?

   Пришлось идти к колодцу. Вода глубоко, ворот скрипел долго, пока вытянул
ведро. Даже кружки нет, неловко, но он справился