Василий Щепетнев.

                               ЧЕРНАЯ ЗЕМЛЯ

                               (ВИЙ, 20 ВЕК)

                                   РОМАН

                               Часть первая

   - И, значит, кем это ты будешь?

   Никифорова немного мутило после вчерашнего. Солнце палит не слабее
мартена, а тут еще бравый возница со своими расспросами.

   - Возможностей много, - говорить все же легче, чем идти пешком по шляху.
Добрый человек дозволил сесть на телегу, почему не поболтать - не
побалакать, как говорят тут. Говор местный Никифорову нравился ужасно - и
мягкое "г", и малороссийские словечки и вообще, какое-то добродушие,
разлитое вокруг, неспешность, ласковость.

   - Много? То добре, что много. Ну, а например?

   - Например, вести кабинет агитации и пропаганды, - Никифоров хотел
сказать "заведовать кабинетом" но постеснялся, вдруг посчитает
приспособленцем или, того хуже, выскочкой, карьеристом, - в доме культуры
работать, библиотеке, кинотеатре, фотокорреспондентом в газете...

   - И всему ты уже выучился? Успел?

   - Не всему пока. Два года учимся. Один прошел, другой впереди.

   - Выходит, долгонько в подмастерьях ходить вашему брату приходится. Не
тяжело?

   - Кому как. Дисциплин много, требования большие, конечно, но
справляемся.

   - А к нам...

   - На практику. До осени. Ударников учебы по одному посылают, а других -
группами.

   - Ты, получается, ударник. Молодец, молодец, - возница, казалось,
потерял к Никифорову всякий интерес и даже стегнул пегую кобылу, чтобы
веселее бежала.

   Никифоров в который раз попытался устроиться поудобнее на дерюжке, что
дал ему добрый человек, но выходило неважно.

   - Вы часто на станцию ездите? - спросил он.

   - Да по-разному, как придется, - неопределенно ответил возница.

   Они встретились на станции, и узнав, что Никифорову нужно в Шаршки, тот
предложил подвезти часть пути, до Темной рощи. Оттуда недалече будет,
версты четыре, а ему, вознице, до Шуриновки ехать, это направо, соседи.

   Никифоров перестал и пытаться, лежал, как лежалось. На удивление, стало
легче. В конце концов, не по городской брусчатке едет, по мягкой земельке.
Сейчас, правда, она от жары растрескалась и пыли много, так что пыль, пыль
- та же земля. Он смотрел по сторонам, смотрел опасливо, но земля перестала
кружиться, небо тоже оставалось на месте. Живем, брат!

   Долго ехали молча.

   - Вот она, Темная Роща. Пройдешь ее, церковь увидишь, на нее и иди, не
заплутаешь, - возница притормозил, давая Никифорову сойти.

   Никифоров пристроил сидор, взял в руку чемоданчик, неказистый, фанерный,
но с него и такого хватит, попрощался:

   - Спасибо вам!

   - Да на здоровье, на здоровье...

   Роща была совсем не темной. Березки, беленькие, гладенькие, откуда ж
темноте? Он шел мягкой пыльной дорогой, потом сошел на стежку, что бежала
рядом в траве - легче идти и чище. Дорога ушла куда-то в сторону, но он о
ней не жалел. Найдется.

   Не темной, но тихой, покойной. Он прошел ее из конца в конец, а слышал
лишь птичий щебет, и тот доносился снаружи, с полей. Может, он просто плохо
слушал. Или попримолкли от жары всякие зверушки. Кто тут может жить? Зайцы,
лисы, совы?

   Впереди поредело. Кончилась роща.

   Никифоров вышел на опушку, огляделся. Церковь, да.

   Церковь проглядеть было мудрено: высокая, она еще и стояла на пригорке,
и купол ее, серебряный, блестел ярко и бесстрастно. Не было ему дело до
Никифорова.

   Ладно. Долой лирику (лирикой отец называл все, не имеющее отношение к
делу, к службе, и Никифоров перенял слово). Купол и купол, стоит себе, а
креста-то все равно нет. Спилили. Он на мгновение представил себя там, на
верхотуре с пилой в руках, окинул взглядом округу, увидел себя-второго
здесь, на опушке, букашечка, муравей, и сразу закружилась в голове и
дурнота подкатила. Стоп, кончай воображать, иначе заблюешь эту деревенскую
пригожесть, травку-муравку, одуванчики...

   Он постоя, прислонясь к стволу, местами действительно гладкому, а
местами и корявому, шероховатому. Во рту появился вкус свежего железа,
побежала слюна. Травка, зеленая травка. Муравей зачем-то карабкается на
вершину, чем ему там, на земле плохо? Залез, залез и замер, оцепенел. На
солнышке позагорать хочется, букашки, они тоже люди.

   Стало легче, почти хорошо.

   Все, пошли дальше.

   Тропинка раздваивалась: можно было идти вверх, к церкви, а можно и
обогнуть. Крутизна смешная, плевая, но Никифоров выбрал второй путь. Да и
не он один, судя по утоптанности земли.

   Пригорочек тоже пустяшный, просто по новизне показался большим. Обойдя
его, Никифоров увидел село. Большое, этого не отнять. Тропинка раздалась,
просто шлях чумацкий, да и только. По нему возы должны катить, ведомые
волами, могучими, но послушными. Цоб, цобе, или как им еще командуют?

   Никифоров шел, стараясь угадать нужный дом, сельский совет. Строились
вольготно, совсем не так, как в городе, сосед соседу кричать должен, чтобы
слышали. Похоже, больше версты тянуться село будет. Дома. И виноград.
Никифоров впервые видел виноградники, раньше он даже не представлял, что
это. Виноград, конечно, ел, но вот как растет - только догадывался. Догадки
выглядели красивее, чем действительность.

   Встречных, деревенских, попадалось немного. Одна старушка и одна собака.
Старушка была одета не в черное, как городские, а в цветастое. Как это
называется - кацавейка, свитка? Бабские тряпки, вот как. Старушка искоса
посмотрела на Никифорова, но не остановилась, прошла мимо. Собака же,
обыкновенный кабыздох, оказалась любопытнее и, поломав свои собачьи планы,
затрусила за Никифоровым. Попутчик.

   Никифоров пошел бойчее, нужно многое успеть за день, а село оказалось
бескрайним. Село единоличников, как со смешанным чувством неодобрения и
смутной зависти сказали ему в отделе практики. Крестьянинединоличник. Какие
же еще бывают - двуличники, многоличники? Мура в голове, мура и сор.
Никифоров поморщился, невольно вспомнив вчерашний вечер, пожадничал он с
горилкой, перебрал, оттого и квелый такой, и мысли глупые лезут.

   Навстречу другая старуха. Или та же, огородами вернулась и опять назад
пошла? Нет, другая, вон и очепок на голове красный, а прежде желтый был.
Никифоров обрадовался всплывшему слову - очепок.

   Он подошел поближе, чего плутать, язык есть.

   - Здравствуйте, добрый день! - он помнил науку - любой разговор начинать
с приветствия.

   - И тебе здравствуй, - ответила старуха. Или не старуха? Лет сорок,
пожалуй, будет.

   - Не скажете, где сельсовет у вас? А то заморился, иду, иду... - он
улыбнулся чуть смущенно, деревенские это любят - поучить городского.

   - Сельсовет? Власть тут, вон в новой избе, за Костюхинским домом.

   - Каким домом, простите?

   - А с петухами который, увидишь, - и засеменила дальше. Старуха!

   Дом с петухами оказался следующим. Петухи во множестве красовались на
стенах избы - яркие, большие, с налитыми гребнями и хвостами-султанами.
Нарисованные. Наличники тоже - петухи и петухи. И над крышей -
флюгер-петух. Костюхинский, да? Точка отсчета. Виноградник тоже - не только
по линейке, как у других, а еще и чашей. Веселые люди здесь живут.
Мелкобуржуазные индивидуалисты.

   Виноградники уходили далеко за дом. Наверное, весь народ там, на
частнособственнических десятинах.

   К следующему дому вела дорожка, посыпанная желтеньким песочком. Нет
забора, нет и калитки. Новая изба, сельсовет, надо понимать. И
действительно, деревянная вывеска, и, красным по зеленому выведено:
"Сельсовет". Больше ничего. Еще одна старуха, третья уже по счету, возилась
на крыльце, сметала искуренные цигарки, бумажки, прочий мусор. Уборщица.

   Он опять подобриденькался.

   - Откуда будете-то? - с какой-то опаской, что ли, смотрела на него
уборщица. Просто настороженность к чужаку, городскому.

   - А студент я, студент, - успокаивающе протянул Никифоров. - На летнюю
практику приехал. Мне бы вашего секретаря, сельсоветского. Отметиться, и
вообще... Дела обсудить, работу.

   - Не ко времени ты, студент, приехал.

   - Так не я решаю, повыше люди есть, - наверное, как каждой сельской
жительнице, все городские для нее отъявленные бездельники, наезжающие в
деревню людей от дела отрывать. Никифорову стало досадно. Нет, чтобы
встретила его молодая дивчина или хоть кто-нибудь из комсы, лучше все же
дивчина, - а тут бабкам объясняй, расшаркивайся.

   Бабка хотела ответить, раскрыла было рот, да передумала, посторонилась и
просто махнула рукой, мол, проходи. Отыгралась на песике, верно затрусившим
за Никифоровым:

   - Геть, геть отсюда, поганый!

   Никифоров прошел внутрь - сени, коридорчик, комнатка. За простым,
наверное, кухонным столом сидела если и не дивчина, то уж никак не старуха.

   - Тебе кого? - спросила она. Можно подумать, горожане каждый день ходят
толпами в этот занюханный сельсовет.

   - Вам должны были насчет меня сообщить... - Никифоров старался говорить
солидно, как положено человеку из области.

   - Ты, должно быть, практикант, да? По разнарядке?

   - Практикант, - согласился Никифоров, хотя слово это ему не нравилось.

   - Мы тебя ждали, да, все подготовили, только... - она запнулась на
секунду, подыскивая слова. - Тебе нужен товарищ Купа, он сам сказал, чтобы
вы к нему шли. Он у нас секретарь сельсовета.

   - А вы?

   - Я помощница. Помощница секретаря сельсовета, - должность свою она
произносила с торжественностью шпрехшталмейстера, и именно эта серьезность
заставила Никифорова сбавить ей лет десять. Она его ровесница. Ну, почти.

   - Комсомолка? - требовательно, как имеющий право, спросил он, и девушка
признала это право.

   - Да. Три месяца, как комсомолка.

   - А лет сколько?

   - Два... Двадцать...

   - Ага, - он подумал, что бы еще сказать такого... начальственного, но не
нашелся.

   - Где я могу найти товарища Купу?

   - Так у него... У него с дочкой, с Алей...

   - С Алей?

   - Алевтиной... Ну, вы его в церкви... то есть, в клубе найдете. Он там,
- как-то неясно, неопределенно сказала она.

   - Понятно, - хотя понятного было мало. Зато перешла на "вы". Впрочем,
это как раз зря, пережиток. - Значит, клуб у вас в церкви?

   - В бывшей церкви, - помощница потянулась к чернильному прибору. Явно,
чтобы просто повертеть в руках что-нибудь. Прибор был пустяковеньким, дутой
серой жести под каслинское литье , ручка с пером-лягушкой. Чернила тянулись
вслед перу, противные, зеленоватые.

   - Мне его ждать, или как?

   - Даже и не знаю. У него ведь с дочкой...

   Ага. Отцы и дети, конфликт поколений. Из деликатности Никифоров не стал
расспрашивать. Хотя личных, семейных дел быть вроде и не должно, но
сельские люди консервативны. Патриархат, косность, темнота.

   - Организация большая? Сколько комсомольцев на селе?

   - Да с десяток будет... - девушка тосковала: макала без надобности ручку
в чернильницу, старой пестрой промокашкой вытирала на столе капельки
чернил, смотрела в сторону.

   - Маловато, маловато, - хотя цифра была больше, чем он ждал. Село-то
богатое. Он постоял немного, затем, решив, что далее быть ему здесь ни к
чему, пошел к выходу, на волю.

   - Я в клуб.

   Никифоров сообразил, что так и не познакомился. Себя не назвал, имени не
спросил. Промашка. Маленький минус в кондуит. Не возвращаться же, право.
Будет, будет время перезнакомиться.

   Он шел обратно, получилось, лишнего оттоптал, бояться лишнего не след,
понадобится - вдругорядь пройдет, пустое. Сейчас он замечал людей,
возившихся на задах своих виноградников. Как тут у них насчет культурного
отдыха? Коллективную читку газет разве устроишь, когда всяк на своем клочке
земли? Никифоров вспоминал установки преподавателей: с чего начать, кого
привлечь, на кого опереться. Действительно, даже с этих позиций
коллективное хозяйство куда предпочтительнее. Лекция о пользе общественного
труда входила в перечень обязательных, Никифоров знал ее назубок и готов
был изложить среди ночи, только разбуди. А как читать здесь, когда все
врозь? Ничего, разберемся. Сельские сходы, клубные вечера, культурные
посиделки...

   У ограды кабыздох, преданно сопровождавший Никифорова, остановился и,
гавкнув, затрусил прочь. Боится. Верно, лупили раньше почем зря религиозные
старухи.

   Над входом, вратами, издалека виден был кумачовый транспарант:

   "КЛУБНУЮ КУЛЬТУРУ МАССАМ!"

   Правильно написано, хотя и коряво, можно бы поаккуратнее. Наш лозунг.

   Над лозунгом - облачко. Свежая известка, забелили наскоро.

   Никифоров еще раз оглядел церковь, оглядел не сторонне, скорее,
хозяйским взглядом. Не такая она и большая, церковь, просто кажется
великой. Не собор. Обыкновенная сельская церковь. Была. Теперь это клуб.
Подобных клубов много встанет по округе, сплошь усеют землю. Очаги
культуры, плавильни новой жизни.

   Он прошел внутрь. Светло, светло и воздушно. И холодно. После зноя -
стынь по телу.

   Не сразу он рассмотрел в углу людей. Человек пять. Он пересчитал -
точно, пять. И еще...

   Никифоров вгляделся. Нет, все верно, не обознался. На возвышении,
алтарь, не алтарь, он слова не знал, стоял гроб. Не пустой.

   Вот тебе и клуб!

   Никифоров в церкви не был давно. В детстве разве, но с той поры почти
все и перезабыл. Безбожником отец стал задолго до революции, а мама - из
лютеранской семьи, и православия не приняла. В церковь водила его бабушка,
мама отца, помнилось, как давала ему медные денежки с наказом раздать
нищим. Нищих он не любил, особенно увечных, накожные язвы, бельма в
закатанных глазах, трясущиеся головы расслабленных пугали и, бросив
монетку, он опрометью кидался к бабушке, не слушая благодарности или что
там говорили ему вослед. Да и денежек жаль было, лучше бы купить на них
петушка на палочке или иной сладости, которые дома не водились - и средств
не хватало, и мама считала сладкое вредным.

   Никифоров кашлянул негромко, стоявшие у гроба обернулись, но лишь один
отделился от остальных ему навстречу, однорукий, рукав выцветшей
гимнастерки заткнут за солдатский ремень. Вот отчего вспомнились нищие -
углядел краем глаза однорукость, а память возьми и подкинь весточку из
прошлого.

   - Откуда, парень? - говорил однорукий негромко, но веско, зная, что его
слушать - будут.

   - Мне товарищ Купа нужен. Он здесь?

   - Здесь-то здесь, да... Тебе он зачем нужен?

   - Я на практику приехал, - и Никифоров в который раз полез за бумажкой,
что выдали ему - большой, отпечатанной на машинке, с лиловыми штампами.

   - А, студент. Знаю, - однорукий ловко сложил лист и вернул Никифорову. -
Я тобой займусь. Василь, - ладонь ладная, крепкая. - Василь Червонь. Тебе к
брату моему, двоюродному, но у нас тут, понимаешь, несчастье, - Василь
показал на людей. - Аля, дочка Купы...

   - Умерла? - догадался Никифоров.

   - Убили, - и он повел Никифорова к стоявшим у гроба. - Это студент,
практикант, - пояснил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. Кто-то
глянул искоса, кивнул, но Никифоров неотрывно смотрел на дочку Купы.
Поначалу и не хотел, просто бросил взгляд, чего хорошего, мертвая ведь, но
- будто ударило. Словно встречал ее прежде, знал, и знал накоротко.
Конечно, это лишь наваждение, морок, с Никифоровым такое случалось - новое
место порой выглядело до боли знакомым, виденным, он мучился, пытаясь
вспомнить - когда. Мучительное чувство охватило его и сейчас. Во сне? Или
просто похожа на кого-то? Бледное, слегка удлиненное лицо, восковые губы,
длинные, пушистые ресницы, расчесанные волосы, остальное укрывало платье,
белое, кружевное, странное для села.

   - Идем, - подтолкнул его Василь.

   Он опомнился, огляделся, не заметил ли кто. А чего замечать? Смотрит, и
смотрит себе. Да и не до него, Никифоров теперь слышал, как плачут тихонько
бабы, невнятно переговариваются мужики.

   - Идем, - согласился он. - Куда?

   - А рядом, совсем рядом. Поговорим, тебе передохнуть нужно. Ты, случаем,
не Кузьмы сын будешь? Кузьмы Степановича?

   - Верно, - Никифоров охотно шел бы и далее, но Василь просто завел его в
закуток той же церкви, впрочем, теплый и светлый.

   - Так я с ним вместе на Кавказе воевал, надо же! Он эскадроном
командовал, ударным, сорок сабель. Не рассказывал про меня? Я отчаянным
рубакой был, пока вот... - Василь показал на пустой рукав.

   - Вроде нет, - но Никифоров знал точно. Отец о гражданской вообще не
говорил. Германскую, на которой "георгия" получил, порой вспоминал, а
гражданскую - нет. Бил белую сволочь, и никаких подробностей. Даже обидно
было поначалу, у всех отцы герои, как послушать, а его будто на печи сидел.
Откуда же награды - шашка именная, наган, самого Фрунзе подарок, орден
Красного Знамени? Потом понял - не кончилась для отца та война.

   - Конечно, нет. Кузьма Степанович, он зря болтать не любил. Молчун.

   Никифоров не знал, что ответить. Похоже, и не нужно отвечать. Не
требуется.

   - Практика, это полезно. Среди народа поживешь, жизнь нашу узнаешь
поближе. Ты устраивайся, устраивайся. Владей, твое жилье - на все лето.

   - Здесь? - Никифоров оглядел голые стены.

   - Ага, прямо в клубе.

   В углу комнаты стоял топчан, рядом тумбочка и пара табуретов.

   - Мы тут подумали и решили, что так лучше. Конечно, не ждали, что с
Алей... - Василь оглянулся, понизил голос: - Утром ее нашли, спозаранку. Мы
в район сообщили, но что район... Я тут вроде как милиция, - добавил он. -
Да...

   - Застрелили. Фельдшер из соседнего села, из Шаршков, ее осматривал.
Пулю достал. Почти навылет прошла, сквозь сердце.

   - Кто же?

   - Стрелял-то? Кабы знать... Сволочь кулацкая. У нас ведь куркуль на
куркуле. Я отчего тебе рассказываю, Иван, нас ведь совсем мало здесь -
партийных, комсомольцев. Дашь слабину, и с потрохами сожрут. Потому я на
тебя рассчитываю.

   - Да, я всегда... - Никифоров был слегка ошеломлен.

   - Вот и хорошо. Сверху указание пришло - показательные похороны
устроить. Собрать актив района, из области пригласить. Пусть видят - не
запугать им нас. Комсомольский караул устроить до похорон, потому и в клуб
ее перенесли. Ну, и еще - тут прохладно, понимаешь. Похороны через три дня
будут, если жара, то...

   - Я понимаю, понимаю. А где все случилось?

   - В том и закавыка. На винограднике Костюхинском...

   - Это у которого дом с петухами?

   - Точно. Ты, вижу, востер, как отец. Времени не теряешь.

   Понимаешь, кабы Костюхины здесь были, и думать тогда нечего. Но они на
свадьбу всем домом поехали, никого в селе не осталось. В Шаршки, там брат
Костюхинский женился.

   - А что она... Аля... делала там?

   - На винограднике? Не знаю, - Василь посмотрел на Никифорова, вздохнул.
- Они, Костюхины, понимаешь, неуемные, до богачества больно жадные. На
общественное дело копейки сверх положенного не дадут. На церковь, поди, не
жалели. Какой-то сорт особенный винограда растить надумали. Наверное,
посмотреть хотела, побег взять. Не знаю. Нашел ее Пашка, малец есть у нас
такой, вот он точно за побегом полез. Ты вот что, посиди, или пройди по
селу, приглядись, с людьми познакомься. А к вечеру я комсу соберу, сюда
придем, поговорим. Насчет харчей не беспокойся, мы ту повинность на
куркулей возложили, кормить будут сытно. Сейчас и пришлю кого, - Василь
неторопливо встал, махнул рукой. - Присматривайся.

   Присматривайся...

   Никифоров сел на топчан, жесткий, доски и на них - рогожка. Не барин,
ничего. Открыл дверцу тумбочки. На одной полке - дюжина свечей, восковых,
толстых. Церковные свечи. Другая - пустая. Как раз пожитки уместятся. Он
развязал сидор. Кус хозяйственного мыла, бельишко, книжка "Клубное дело".
Книжку он полистал. На страницах рыхлой сероватой бумаги все было просто:
клубный зал со сценой и тяжелым занавесом, кружки - хорового пения,
шахматный, технического творчества, Ленинская комната для проведения
политзанятий, много