ожное.  "Боб,  Андрюха!  -  надсаживается
солдатик, срывая со спины автомат.  -  Скорей!  Сюда!"  Бесполезно:  Новая
Гвардия  доблестно  сверкает  пятками,  побросав  канистры.  В   емкостях,
очевидно, бензин.  Ого,  собирались  жечь  меня,  умники!  Охранявший  яму
гвардеец лихорадочно озирается и также решает бежать, рывком освободившись
от оружия. Его я догоняю в несколько прыжков, он успевает только  пискнуть
жалобное: "Ребята...", соприкоснувшись с моим кулаком, и размашисто падает
на мостовую. Дурачок, - смеюсь я,  -  ты  мне  не  нужен.  Мне  бы  узнать
всего-навсего, который нынче час... Беру безвольно  лежащую  руку,  изучаю
простенький циферблат солдатских часов, шагаю прочь, а  кукла,  оставшаяся
сзади, кроваво булькает мне вслед, подняв белое лицо из лужи...
     Почти пять. Светает. Миную Оружейные палаты, спускаюсь  к  Боровицким
воротам, не обращая внимания на прячущиеся по кустам многочисленные  тени.
Повсюду вокруг - пугливая суета. Где-то рокочет знакомая летающая  машина,
глухо, неопасно. Проезд в  город  открыт:  все  правильно,  растревожил  я
сонное царство, до краев наполнил  его  своим  бредом.  Охранники  уже  не
пытаются со мной сражаться, исчезают, будто не  было  их.  Выхожу  наружу.
Покидаю этот оазис древнерусской архитектуры, чтобы сразу попасть на аллею
Славы, чтобы вернуться в начало ночи...
     Круг замкнулся.
     Башни с  пятиконечными  свастиками  на  шпилях.  Водовзводная  слева,
Боровицкая за спиной. Ровные ряды мемориальных  плит,  причесанный  сквер.
Итак, круг замкнулся, пропади все пропадом. Иду налево,  к  набережной,  к
собственной могиле. Постороннего  движения  здесь  значительно  меньше.  У
обочины - странный автомобиль, сменивший эсэсовские  фургоны,  а  в  земле
ковыряются странные люди в штатском. Гоню  прочь  -  всех,  всех,  всех!!!
Кто-то спасается бегством, кто-то остается со мной  навсегда.  Автомобиль,
утробно взрыкнув, растворяется в предутренних сумерках. Стою возле ямы, на
куче развороченной почвы,  плачу  без  слез,  но  даже  вой  почему-то  не
получается. Кто я и зачем? Где искать ответ?  Плачу...  Валяются  саперные
лопатки, валяются  приборы  неясного  назначения,  посвященный  мне  кусок
мрамора перевернут золоченым профилем вниз. Несомненно,  за  дело  взялись
высоколобые военные спецы. Что ж, почетно,  я  польщен.  Автомобиль,  надо
думать, был передвижной лабораторией, как раз и прибывшей выяснить, что за
мерзость выперла из-под нарядного газона. А я с ними  так  грубо,  нервно.
Еще  на  месте  происшествия   валяется   мешочек   из   неизвестной   мне
полупрозрачной ткани, я поднимаю его, разъединяю железную скрепку. Мешочек
противно шуршит, словно бумага. Внутри - книга. Та самая,  которую  я  уже
видел  сегодня  -  моя  книга.  Значит,  ее  тоже  собирались  совать  под
микроскоп? Забавно... "Повести Просто Так". Заглавный лист, затем  вклейка
с моей фотографией. Симпатичный  молодой  человек.  Интеллигент...  Листаю
дальше,  наугад,  испытывая  привычную  гордость,  малодушно  прячась   во
вчерашнем дне. Часть А: "НИ О ЧЕМ". "Ученик 1-го класса младшей школы  N_1
Абрам Иванович Немнихер очень любил детей", - самое начало.  Популярнейшая
фраза, ставшая  в  короткий  срок  почти  крылатой...  Сноски  по  тексту,
объясняющие детям разные непонятности, хотя бы к  примеру  вот:  "Дождь  -
атмосферное явление, которое бывает непременно, если  Абрам  не  берет  на
улицу зонтик." Или так: "Зонтик - простое устройство, при наличии которого
на  улице  стоит  ясная  погода."  Дождь,  правда,  уже   кончился,   небо
расчистилось,  но  все  равно  -  очень,  очень  кстати.   Над   подобными
хулиганскими примечаниями мы с Очкариком бились особенно самоотверженно...
Часть Б: "НИ О КОМ". "Папа,  в  школе  сказали  принести  анализ  кала,  -
вспомнил Абрам. - У нас есть или покупать?" Тоже хорошая фраза, непременно
войдет в золотой фонд российских анекдотов... А вот и она, моя любимица  -
повесть  про  юдоазиата,  который  сделал  карьеру,  потому  что   обладал
удивительным слухом... Да, повеселились мы с Очкариком от души, пока  были
детьми.  Больно.  Больно  и  нелепо  -  листать  все  это.  Я   мучительно
возвращаюсь в день сегодняшний, одолев  временную  слабость.  Я  вновь  на
аллее Славы, убитый вами, оболганный вами. Я выпускаю распахнутую книгу из
пальцев и страшным ударом  перерубаю  ее  -  вдоль  корешка.  Аплодируйте,
напомаженные судьи! Приговор приведен  в  исполнение:  меч  погружается  в
землю по рукоять. Освободившийся мешочек легко уносится ветром...
     Воспоминаний больше не существует.
     Вытаскиваю клинок. Стряхиваю  налипшую  грязь,  безгубым  ртом  целую
почерневшую сталь. Только ты мой Соавтор, ты один, был есть  и  будешь,  и
никто кроме тебя, как бы яростно ни гавкала мне спину свора завистников  и
трусов... Что теперь? Ложиться обратно? Успокоиться, забыться - в холодном
ложе своем, в сырой неласковой постели -  там,  откуда  поднял  меня  Тот,
Который...
     Нет! Оказывается, ночь  еще  не  кончилась.  Хрустит  гравий,  шуршат
кусты, кто-то невесомо крадется по скверу.  Мальчишка.  Видит  тех  двоих,
оставшихся  от  бригады  военспецов,  которые  не  успели   добраться   до
автомобиля, вскрикивает и готовится удрать. Через мгновение видит  меня  и
застывает в неподвижности.
     Кто такой?
     - Там все оцеплено было, - сообщает он тоненьким ломким  голоском.  -
Меня бы увезли, если бы поймали, а потом они сами чего-то испугались, а  я
тогда - раз, и на бульвар.
     Говорит,  открыто  вглядываясь  мне  в  лицо,  хоть  и  страшно   ему
нестерпимо. Одет в  штанишки,  рубашечку,  домашние  тапочки.  Вымокший  и
замерзший... Впрочем, мальчик мне знаком: именно он высовывался из детской
комнаты, когда я покидал  четыре  часа  назад  свою  квартиру!  Именно  он
называл обезумевшую старуху "бабушкой"! Зачем же ты  пришел  сюда,  малыш,
что заставило тебя пробираться сквозь оцепление?
     - А папу и бабушку в больницу увезли, - он неожиданно всхлипывает.  -
А маму я  вообще  не  видел,  ее  дома  почему-то  не  было...  Потом  эти
понаехали, которые в плащах, меня хотели тоже. А я рванул во двор,  у  нас
во дворе всякая разная свалка, и этот дядька запутался, дурак...
     Мужество все-таки оставило его. Он вытирает  глаза  рукавом,  жалобно
хлюпает носом, сгорбившись, опустив голову, не осмеливаясь больше  поднять
взгляд. Что с тобой, малыш,  зачем  ты  здесь?..  Нет,  не  отвечает  мне.
Плачет. Звук его трепещущего на ветру голоса поразительно ясен и  чист,  и
тут я понимаю -  только  теперь!  только  теперь,  позорище!  -  насколько
неестественно  звучали  голоса  других   людей,   попадавшихся   на   моем
сегодняшнем пути,  насколько  далекими  и  чужими  были  до  сих  пор  все
произносимые под здешним небом слова, я  понимаю  также,  что  виной  тому
странный невидимый барьер, стоявший между мной и городом великого  Ленина,
я вспоминаю, что еще четыре часа назад - там, в квартире,  -  вопли  этого
перепуганного пацана никак не вписывались в общий  тягостный  фон,  потому
что легко преодолевали коварное стекло, казались мне  столь  же  ясными  и
чистыми, но тогда я не придал значения своим чувствам, не остановился и не
вслушался, тогда я неудержимо шел вперед, и вот теперь, только теперь... Я
делаю шаг. Второй, третий. Невероятно - я волнуюсь. Я шагаю к мальчику,  и
он резко вскидывается, будто ожидает чего-то плохого... Не  бойся,  малыш?
Кто ты?
     Не отвечает.  Сжимается,  лихорадочно  моргает,  но  бежать  пока  не
пытается. Опять смотрит, задрав голову - его  блестящие  в  свете  фонарей
глазищи едва не падают от недетских переживаний.
     - Я ничего такого... - бормочет, -  ...я  просто  обязательно  должен
книжку забрать, потому что вдруг они ее найдут и догадаются, что я во всем
виноват?
     Уже нет сомнений  -  стеклянный  барьер  исчез.  И  наступает  покой.
Покой...
     - Дедушка, - говорит мальчик чуть  уверенней,  -  вы  не  думайте,  я
вот-те крест ничего такого не хотел.  У  нас  учительница  одна  есть,  по
закону Божию в летней школе, так она сказала, что мертвых надо хоронить на
кладбище, а не где попало, даже всяких подлых дураков,  и  тех...  Ой,  не
дураков. Как же она сказала?.. А-а, государственных  негодяев!  Мы  с  ней
потом ругались-ругались,  жуть,  потому  что  она  вас  сильно  не  любит,
обзывает по нехорошему, и меня тоже, из-за того, что у меня дед такой,  мы
с ней вообще  часто  ругаемся,  короче,  она  сказала,  что  завтра  будут
какие-то там выборы - и все, через десять лет про моего деда ни один дурак
не вспомнит, а мне очень обидно стало, ну, думаю, сама ты  дура,  сама  ты
"лже-пророк от новой религии"...
     Дедушка.
     Это  страшное   слово   наконец   прозвучало.   Нестерпимо   больное,
оглушительное слово. Дедушка - я. Внук - ОН. Звал меня, дал мне силу - ОН,
ОН, ОН!.. Трогательно переминаясь с ноги на ногу, стесняясь и путаясь,  ОН
продолжает  признаваться,   как   удрал   вчерашним   вечером   из   дому,
поздно-препоздно, пока мама с папой в кино  были,  как  захватил  с  собой
дедушкину книгу, из-за того, что там есть хорошая фотография,  а  семейные
фотографии бабушка не позволяет трогать, как  пробрался  на  аллею  Славы,
положил книгу на мраморную плиту - в развернутом виде, фотографией вниз, -
прочитал Главную молитву, посидел немного,  подождал  и  отправился  домой
спать... Если честно, ОН не очень-то  и  верил,  что  получится,  ОН  ведь
взрослый, во всякие сказки давно уже не играет. Просто помечтал  чуть-чуть
- будто бы дедушка заявляется к училке, когда она спит, и  наказывает  ее,
чтобы больше не обзывалась. Откуда ОН знал, что  все  это  правда!  И  про
молитву правда, и  про  фотографию,  и  про  Ночь  перед  Днем...  Бабушка
давно-о-о еще рассказывала, что  у  деда  осталось  много  недописанных  и
недопридуманных сказок, но сейчас они то ли в музее, то ли  в  библиотеке.
Как  раз  одна  из  таких  сказок  и  была  про  больного,   точнее,   про
сумасшедшего, который однажды понял, что Великая Русская  Мечта  умерла  и
решил  ее  срочно  оживить,  иначе  всем  будет  ужасно   плохо.   Порылся
сумасшедший в старинных книгах и  прочитал,  что  оживлять  мертвых  можно
только в Ночь  перед  Днем  Дьявола,  а  день  этот  бывает  очень  редко,
один-единственный раз за много лет - тогда, когда люди вдруг  начинают  на
что-то надеяться, каждый по отдельности и все-все-все вместе. В  эту  ночь
якобы надо положить на могилу портрет того, кого любишь, и сказать Главную
молитву Дьяволу. Стал сумасшедший буквально каждую ночь ходить на  площадь
Ленина к памятнику Малюте Скуратову, потому что, во-первых, не знал, когда
ждать этот День, и во-вторых, обычная могила ему не  годилась,  он  же  не
кого-нибудь, а целую Мечту собирался вызывать... Жалко, никто  не  захотел
объяснить, к кому не обращайся, что вообще за такое - "Русская  Мечта",  и
кто такой Скуратов, а в школе этого пока не проходили. И  еще  жалко,  что
бабушка не помнит, чем сказка должна была кончаться,  и  где  ее  берут  -
Главную  молитву  Дьяволу.  Но  все  равно  жутко  интересно!  ЕМУ  всегда
нравились дедушкины сказки, честно, особенно в книге "Просто Так".  Училка
- дура очкастая, зануда рыжая, ничего в  жизни  не  понимает.  Обязательно
надо  было  наказать  ее,  вот  тут  и  подвернулся  придуманный  дедушкой
способ... Ну кто бы мог подумать, что именно завтра - тот самый  День!  То
есть уже сегодня... День, когда  все  люди  вдруг  на  что-то  надеются...
Чудеса. И с Главной молитвой угадал правильно, надо же.  Заменил  в  "Отче
наш" несколько слов, всего-то навсего. Получилось вроде бы так же,  только
совсем наоборот. Училка, когда заставляла  зубрить,  говорила,  что  "Отче
наш", это главная молитва Господу нашему, а ОН сдуру взял и переделал  ее,
что не Господу она была... Не нарочно, вот-те крест! Не нарочно!..
     Я бросаю меч.
     Я беру мальчика на руки, и  путаный  рассказ,  звенящий  у  меня  под
черепом, мгновенно стихает.
     Бледное личико близко-близко...
     Итак,  что  Ты  хочешь?  Я   готов,   приказывай.   Рассеки   сумерки
безжалостным перстом, укажи путь. И перестань наконец оправдываться  -  те
мутные капельки страха, что продолжают сочиться из Твоих  уст,  недостойны
нас. Только Твои желания имеют отныне власть над этим миром, трясущимся  в
ожидании кары, только Твой ясный чистый голос. Пойми и  поверь.  Поверь  и
прости, прости меня, если сможешь, и  не  плачь,  молю  Тебя,  потому  что
воспоминаний  больше  не  существует...  Не   вырывается.   Не   стремится
высвободиться. Напряжен, впрочем, умеренно - скоро привыкнет, расслабится,
повеселеет, скоро будет счастлив. Костьми лягу...
     Робко шепчет:
     - А вы не уроните? Когда я был маленький, папа  один  раз  меня  даже
уронил. А вы, кстати, сильный, почти как папа.  Он  просто  споткнулся,  а
мама говорит, что я не заплакал, я  ведь  вообще-то  редко  плачу,  вы  не
думайте.
     Прижимается ко мне, обняв за шею. Устраивается поудобнее,  малыш  мой
единственный. Что теперь  делать?  Куда  идти?  Я  с  тоской  оглядываюсь.
Неужели обратно в яму? С ребенком на руках... Бред!
     Бред все не кончается -  окаянная  бессмысленная  ночь  не  отпускает
спящий разум. Какое же у Тебя желание, малыш? Не отвечает. Шепчет,  закрыв
глаза:
     - Кстати, я вас сразу узнал. Еще когда дома, честно, потому что вы на
эту фотографию ужас как похожи. Даже усы. А то, что зеленый, так я уже  не
боюсь, только сначала немножко испугался,  но  вы  почему-то  из  квартиры
ушли. Обиделись, да? Дедушка, а чего там такое случилось,  вы  не  знаете?
Наверное, папа с бабушкой вас так сильно испугались, что заболели, а  куда
мама из комнаты пропала, я до сих пор не понимаю...
     Обмяк в  моих  руках.  Привык,  успокоился,  мой  единственный.  Куда
теперь? К учительнице, оскорбившей наш род? Поднять брошенный  меч,  обняв
жадными пальцами рукоять, и вперед  -  нетерпеливо,  целеустремленно,  без
колебаний... Нет, явно нет.
     Смотрю в нежное лицо перед собой.
     У Него - другое  желание.  Ребенок  утомлен  до  последнего  предела.
Мокрый и замерзший, ребенок хочет домой. Только туда он хочет -  в  пустую
мертвую квартиру. И ничего кроме этого, ничего кроме... Что же я натворил!
- вдруг ужасаюсь. Государственный негодяй, лже-пророк  от  новой  религии,
красно-белый рыцарь. Скорей домой, на перекресток  -  осторожно,  бережно,
изо всех сил стараясь не споткнуться... Как же меня  уничтожить?  -  вдруг
начинаю трястись. - Какими силами Земли или Неба? Кто возьмется и сумеет?
     Трясусь, разумеется, от смеха - бесконечно  долго.  Наконец  открываю
рот, чтобы сказать  Ему  правду,  всю  правду  без  остатка,  но  в  груди
мгновенно вскипает вой,  за  которым  рвется  знакомый,  ставший  ненужным
вопрос, и я обрываю себя. Господи, за что - так? Ведь барьер  исчез!  Ведь
звуки отныне подвластны  мне  -  звуки  чисты  и  свободны!  Делаю  вторую
попытку,  упрямо  сопротивляясь  неизбежному,  и  только  тогда  -  сквозь
тягостный  танец  челюстей,  сквозь  чечетку  гниющих  зубов,  -   толчком
выплескивается:
     - С-спи-и... - колючий, застрявший в горле стон.
     "Спи, малыш." Вот оно -  безотказное  Заклинание  Власти,  вселенское
Правило Ночи. Да! Пока Ты уютно сопишь, устроившись  у  меня  на  руке,  я
смогу все. Новым Государем будешь Ты, - Давший Мне Силу, - и никто другой.
Смешно думать, что кто-то раньше мог занимать это место...
     Смеюсь. Меня опять  трясет.  Спите,  люди,  спокойных  вам  ночей,  -
выстукиваю я зубами, - пришел Новый Государь!  На-стоя-щий,  на-сто-я-щий,
НА-СТО-Я-ЩИЙ...
     Светает.





                            Александр ЩЕГОЛЕВ

                              ДВОЕ НА ДОРОГЕ

                       Приключения в шести встречах




                                 ПЕРВАЯ

     Когда заполыхало в  небе  полуденное  сияние,  когда  затопил  дорогу
ослепительный свет,  когда  попрятались  в  лесную  тень  путники,  кто-то
положил Оборвышу на плечо массивную ладонь.
     Он обернулся. В глазах прыгали  картинки  из  новой  небылицы,  сюжет
которой явился ему утром, в ушах звучали голоса персонажей, вот почему  он
не слышал шагов, вот почему не сразу узнал подошедшего.
     - Оборвыш! - воскликнул человек. - Какая встреча!
     Это был Пузырь. Бывший сосед и друг. Бывший мальчишка.
     - Что ты здесь делаешь? - спросил Пузырь.
     - Сижу и думаю, - отозвался Оборвыш.
     И правда - он здесь  делал  именно  это.  Сидел  на  пенечке  в  тени
раскидистого лиственника, смотрел на обезлюдевшую дорогу и размышлял.  Ему
ужасно хотелось  достать  из  заплечника  заветный  листок  бумаги,  перо,
чернила и начать работу, но он не смел, потому  что  вокруг  было  слишком
много чужих глаз. Он мог бы углубиться в лес, найти  укромное  местечко  и
расположиться там, однако пока держится полуденное сияние, по лесу  бродит
уйма уставших от нудного пути людей, поэтому пришлось бы забираться далеко
от  дороги.  Самым  разумным  представлялось  ему   тихонько   сидеть,   и
просматривать задуманную небылицу от начала до конца,  чтобы  потом  легче
было превращать ее в слова.
     - И давно? - поинтересовался Пузырь с усмешкой.
     - Что давно? - не понял Оборвыш. - Сижу или думаю?
     - И то, и другое.
     - Пень занял за полчаса до  сияния.  Думать  начал  с  тех  пор,  как
родился.
     Пузырь посмеялся.
     - Ничего другого ты никогда и не умел.
     - Оставь, - поморщился Оборвыш. - У каждого свои следы на  дорогах  и
свои пни в лесах. Мы с тобой сидим на разных. И,  наверное,  идем  тоже  в
разные стороны.
     - Ты совсем не изменился, - сказал Пузырь, будто  приговор  вынес.  -
Узнаю твои бредни. Я, между прочим, не  сижу  на  пнях,  кручусь  по  этим
проклятым дорогам,  почти  как  вертень.  Не  умею  бездельничать.  А  ты,
погляжу, так ничем и не занялся. Все такой же. Только похудел ты, Оборвыш,
здорово похудел.
     -  Потому  что  стал  взрослей,  -  Оборвыш  окинул   бывшего   друга
внимательным взглядом. Тот стоял перед ним - толстый, увесистый, довольный
жизнью и особенно, собой в своей жизни. - Кстати,  -  добавил  Оборвыш,  -
ты-то ничуть не повзрослел. Такой же упитанный.
     - Еда, - убежденно сказал Пузырь, - это главное. - Он  достал  из-под
рубахи сушеную лепешку, с хрустом откусил и принялся жевать.  Самозабвенно
двигая челюстями, попытался еще что-то сказать, мудрое и важное,  но  речь
его в  этот  момент  стала  невнятной,  поэтому  смысл  нового  откровения
благополучно миновал слушателя. Пузырь  быстро  оставил  от  лепешки  один
только запах, а потом равнодушно поинтересовался:
     - Ты что, насовсем ушел из деревни? Или как?
     - Насовсем. Отец мой умер, а больше меня ничего не держало. Деревня -
это хуже присоски. Та пьет кровь, а она - душу.
     - И правильно сделал! Я вот тоже нисколько не жалею.
     Пузырь отвернулся и некоторое время ожесточенно плевался - очищал рот
от шелухи и неразмолотых зерен. Дрянная у него была лепешка.
     - Хорошо живешь? - спросил Оборвыш. - Давно тебя в деревне не видать.
     - Жаловаться некогда, - ухмыльнулся Пузырь.  -  И  думать  тоже.  Мое
занятие меня кормит досыта. Вон, видишь,  повозка  стоит?  Это  моя.  Хочу
топтуна купить, тогда совсем хорошо станет. А пока сам ее таскаю.
     - Ты перекупщик, - вздохнул Оборвыш.
     - Я хозяин дороги, - не  согласился  Пузырь.  Он  всегда  был  гордым
мальчишкой. - Я везу людям то, чего им не хватает, а взамен  беру  лишнее.
Стою на ногах крепко, меня теперь с дороги не сбросишь. Мои пути размеряны
на год вперед... А ты, Оборвыш, чем думаешь заняться? Ты куда идешь?
     - В город.
     - Зачем?
     - Мне надо.
     Пузырь  тревожно  огляделся,  наклонился  к  самому  уху  Оборвыша  и
зашептал, противно брызгаясь слюною:
     - Имей в виду, в городе сейчас сложно. Я как раз  оттуда  еду.  Ходят
слухи, будто бы ин