вечером  доза  была  слабовата.
Период жестоких  похмелий  наступил  позже.  Поэтому  я  имел  возможность
соображать, но - разумеется! -  ничегошеньки  не  понимал.  Я  обошел  эту
комнату без дверей, задержавшись сколько  требуется  в  нише  с  унитазом,
попытался заглянуть в оконце,  посидел  за  дощатым  столом,  собираясь  с
мыслями.  Свеча  стояла  на  столе,  она  продолжала  гореть,  ничуть   не
уменьшившись за ночь.  Здесь  же  лежал  огромный  старинный  фолиант,  на
котором сияла золотом  надпись:  "Правила".  Я  полистал  его  равнодушно,
подумав только, что он, наверное, жутко дорогой. На первой  странице  была
всего одна фраза: "Познавший грязь однажды,  раб  ее  вечный",  на  других
страницах также помещались какие-то  фразы,  которые  я  не  стал  читать,
потому что в то немыслимое утро мне было совсем не до старинных фолиантов.
Не знал. Не знал, что это - Книга... Я занялся содержимым своего рюкзачка,
решив, что не существует дела важнее. С чувством горького сожаления достал
кассету, которую так и не успел вчера посмотреть. Записанный на ней  фильм
назывался "Безумное животное", две серии - как мне сообщили, о похождениях
одной смазливой особы, - и название  это  было  четко  выписано  на  торце
пластмассового  корпуса.  Кроме  того,  я  извлек  бутылку  водки,   чудом
уцелевшую после вечера встречи, термос с чаем  и  полиэтиленовый  мешок  с
едой, которые я всегда брал с собой, когда надолго уходил из  дома,  ну  и
множество других чисто мужских мелочей. Обшарил  и  карманы.  Там  были  в
основном деньги: бумажные и металлические, мелкие и крупные, в бумажнике и
просто так. Новехонькие и засаленные, свои и чужие,  на  любой  вкус,  для
любой жизненной ситуации - кроме моей нынешней. Достал  паспорт,  покрутил
его,  посмотрелся  в  фотографию  -  вместо  зеркала.  Вытащил   импортную
шариковую ручку. Сигарет у меня не было, как ни странно, я не  курил,  так
уж сложилось... Короче,  при  мне  оказалась  куча  бесполезнейших  вещей.
Впрочем, несправедлив я, это относится не ко всем из них.  С  жадностью  я
вскрыл  бутылку  водки  и  сделал  несколько  лечебных  глотков.   Лучшего
лекарства трудно было бы пожелать. Потом посмотрел на  термос  и  пакет  с
едой, но  меня  как-то  скверно  мутило,  процесс  принятия  пищи  казался
несуразностью, и я решил отложить трапезу. Гораздо  важнее  было  поискать
выход. Не бывает в нормальных домах комнат без дверей!  Тем  более,  я  же
сумел каким-то образом сюда войти? Перед глазами стояла  картина:  обшитая
дерматином  дверь,  на   которую   наклеен   газетный   заголовок   "Келья
отшельника". И  я  тщательно  изучил  стены  этой  комнаты,  изнемогая  от
нетерпения отыскать подвох - шутка, на мой взгляд, затянулась. Но холодный
камень быстро излечил  от  горячечного  энтузиазма.  Кругом  был  сплошной
монолит, словно в пещере.  Я  не  обнаружил  ни  единого  стыка.  Тогда  я
взобрался на стол, опасаясь, как бы он не рухнул, и выглянул в окошко  под
потолком. Увидел только чистейшее голубое небо. Вот этого уж никак быть не
могло: квартира находилась на  первом  этаже,  вокруг  в  изобилии  стояли
другие здания, деревья, трубы, всякие иные неотъемлемые детали  городского
пейзажа, а тут не было видно даже линии горизонта. Долго я смотрел, ожидая
неизвестно чего, потом у  меня  возникло  крайне  неприятное  впечатление,
будто я смотрю снизу вверх, будто это не окошко вовсе, а люк. И я поспешно
слез. Странности меня добили - я  откупорил  термос,  зашелестел  пакетом,
принялся бездумно поглощать запас съестного. В пакете  были  бутерброды  с
сыром и два вареных яйца.
     Так начался мой первый день.
     Главным его итогом стало  ощущение  полной  нереальности  создавшейся
ситуации. Это ощущение было очень важным. Именно из него родилась  позднее
мысль о полной нереальности моего существования до Кельи -  мысль  о  моем
сумасшествии. А затем и понимание  единственной  абсолютной  реальности  -
Кельи, Книги, Покоя. Тому, кто прочтет: брат  мой  неведомый,  обратись  к
предыдущим страницам, обратись к собственным воспоминаниям дней прихода  в
Келью, и ты поймешь... Вообще, мне нравится  воскрешать  в  памяти  первый
день. Нравится вновь переживать ту растерянность, тот унизительный  страх,
что обрушились на меня поначалу. Это хорошие чувства, целебные,  истинные.
Хотя, возможно, я преувеличиваю, и в первый день страха еще не было, а был
просто нормальный житейский испуг. Я пытался о чем-то думать,  сейчас  уже
не помню о чем, наверное, о том, что кассета с фильмом получена  всего  на
одни сутки, и сегодня ее необходимо вернуть. Я ходил вдоль  стен,  залезал
на стол и смотрел в окно, я невыносимо проголодался к вечеру.  Я  не  спал
почти всю ночь. Я ждал.
     А вот утром следующего дня пришло время  настоящей  паники.  Особенно
после того, как я снова достал пакет из-под бутербродов, туго соображая от
голода, и обнаружил, что он отнюдь не пуст. В нем находилась  куча  снеди:
бутерброды с ветчиной, кусок вареного языка, помидоры, хлеб, осетрина,  на
сладкое бисквит и халва - в общем, было там только то, что я обожал.  Даже
фрукты - два апельсина. И  термос  оказался  заполнен  изумительным  чаем,
индийским, не фальшивым, я в этом разбирался, и  чай  почему-то  не  сдох,
сохранил надлежащий аромат. Сожрал я указанный набор  мгновенно.  И  понял
вдруг, насколько серьезно влип. Так серьезно, что предполагать было жутко.
     С этого момента начался второй период  моего  пребывания  в  Келье  -
период поисков выхода.  Мне  удалось  изобрести  всего  лишь  три  способа
освобождения. Первый - попробовать  продолбить  стену.  Второй  -  вылезти
через оконце. Третий - позвать  на  помощь,  опять  же  используя  оконце.
Первый вариант недолго занимал  мой  рассудок:  хоть  и  знал  я,  что  от
спасения меня отделяет всего-навсего перегородка старого дома,  обделанная
зачем-то камнем, вести такого рода работы  здесь  было  решительно  нечем.
Разве что лбом биться. Второй и третий варианты отняли значительно  больше
времени. Ни медля ни секунды, я положил на пол старинный фолиант и  свечу,
и установил табурет на стол. (Свеча все еще горела, что удивляло меня,  но
не больше, чем еда в пакете, чем исчезнувшая дверь, чем уборная  в  тесной
каменной нише.) Затем взгромоздился на шаткое сооружение. Голова  в  дырку
не пролезала, точнее, не пролезали уши, и это  глупое  затруднение  бесило
меня весь второй день. Я кричал,  звал  кого-нибудь,  приводя  в  действие
третий вариант, но никто не отзывался. Самым мучительным  было  сознавать,
что квартира находится на первом этаже. А видел  я  в  окошко  лишь  ясное
голубое небо, ничего больше, только небо, как ни заглядывал в него, как ни
протискивал голову.
     Разумеется, я не сразу оставил попытки дать знать о себе, я продолжал
это жалкое действо поразительно долго.  Человек  упрям!  Человек  -  самое
упрямое из животных. Безумцы упрямы вдвойне... Стыдно мне, братья. Стыдно,
как и вам... Каждый день я писал одну и ту же записку, вырывал  листик  из
записной книжки и выбрасывал наружу. Куда они падали, не знаю  и  ныне.  Я
самозабвенно вопил, только тем и занимая себя - я вопил так, что в  глазах
темнело, орал до судорог  в  горле.  Голос  мой  потом  долго  метался  по
комнате, превращаясь в одуряющий гул, и после сеансов  этих  меня  терзала
лютая головная боль. Я едва не устроил пожар, желая хоть как-то привлечь к
себе внимание, но пламени зажигалки вполне  хватило,  чтобы  одуматься.  И
конечно - тысячу раз конечно!  -  все  было  напрасно.  Между  тем,  Келья
снабжала меня изысканнейшими яствами, которые  я  находил  каждое  утро  в
собственном полиэтиленовом пакете, прекрасным чаем в термосе, обеспечивала
минимум санитарных потребностей, горела  вечная  свеча,  было  не  так  уж
холодно и удивительно, неправдоподобно  тихо.  Но  дни  походили  друг  на
друга, как мелкие деньги в монетнице, и надежда обрести свободу постепенно
растворилась в застывшем воздухе.
     Наступил период отчаяния.
     Я плохо помню этот период,  впрочем,  бесконечно  тому  рад.  Причина
проста. Однажды я допил бутылку водки. Наутро  она  была  полна.  Я  вновь
выпил,  мне  стало  полегче,  а  утром  опять  обнаружил  ее   готовой   к
употреблению. Короче говоря, у меня начался запой. Бутылка была большой  -
0.75 литра, и моему развращенному алкоголем организму ее вполне хватало. Я
пил натощак, и бутылка милосердно наполнялась  всего  за  несколько  часов
моего сна, я пил так, как не пил еще никогда в жизни. Темный  был  период.
Тоска сменялась апатией, и  наоборот.  Случались  вспышки  слепой  ярости,
когда я вытворял невесть что. Странно, но я ни разу не пытался покончить с
собой, мне даже не приходила в голову такая возможность, вероятно,  потому
что мне вообще  не  приходило  тогда  в  голову  ничего  толкового.  Запой
прекратился совершенно  неожиданно.  Я  разбил  бутылку.  Чисто  случайно,
неловким движением смахнул ее на каменный пол, и даже  не  сообразил,  что
наделал, и даже не расстроился. Просто ругнулся. Да,  от  позорной  гибели
меня спасла случайность.  Каким  образом  пережил  утреннее  похмелье,  не
понимаю. Чудом? Совсем этого не помню. А придя в себя, неожиданно принялся
размышлять, и подумал вот о чем. Из-за чего я не нахожу места? - спросил я
себя. Нет, нет, не так! Я спросил себя: о чем я больше всего  жалею?  И  с
ужасом нашел ответ: о том, что так и не удалось мне посмотреть вожделенную
видеокассету с фильмом "Безумное животное". Да! В глубине  души  я  больше
всего жалел об этом печальном событии,  и,  безусловно,  о  многих  других
жалел так же искренне, но об этом - отдельно. Ответил я, и мне вновь стало
погано. В самом деле, -  задал  я  себе  риторический  вопрос,  -  кто  я?
Мужчина? Видеомальчик? Нечто среднее? И тогда, лежа на колючем матраце, не
имея сил, чтобы шевельнуться, я решил. Кто бы я ни был - я  решил  -  надо
жить. Именно здесь. Надо терпеть. Надо смириться.
     Так я смирился.
     Может быть, на самом деле это выглядело не настолько уж красиво,  как
я пытаюсь описать? Может быть, я только вообразил свой первый  шаг?  Пусть
презирают меня Твои страницы, пусть судит меня Твое слово... Но я все-таки
сделал шаг. Горжусь этим, горжусь безмерно, исступленно, с наслаждением.
     Потому что я вошел сюда. Я! Я! Я! И живу  здесь,  и  читаю  Книгу,  и
впервые счастлив. Потому что я - господин.


     Пишущий эти строки, ты утверждаешь, что веришь Книге. А вот веришь ли
ты в КНИГУ?
     Да, я верю в Книгу. Кто же не верит в нее?
     Многие не верят, пишущий. Оглянись.
     О прости, не могу согласиться, прости, прости. Каждый живущий верит в
Книгу: одни признаются в этом всем, вторые признаются только себе, третьим
же не хватает разума признаться даже себе.
     Ты смел, пишущий. Но ты  не  прав.  Есть  люди,  активно  отвергающие
Книгу, есть такие люди.
     О да, я не могу быть прав, и я не стремлюсь к правоте рожденных  мной
мыслей. Однако люди, отвергающие Книгу, не верят  только  в  существование
Книги, то есть в КНИГУ. Зато они истово верят написанному в Книге, то есть
самой КНИГЕ, даже не читая ее, даже не зная, что там написано. Это хорошие
люди, большинство из которых сами выстроили  себе  Кельи  и  живут  в  них
самоотверженно, сгорают в них без стона - повинуясь своей внутренней вере.
Хотя, все отчаянно сложно, потому что с другой стороны  многим  верящим  в
КНИГУ глубоко безразлично ее содержание. В общем, мне не охватить...
     Ты много рассуждаешь, пишущий, но ты опять не прав. Есть  отвергающие
Книгу люди, которых невозможно назвать хорошими. Они не  просто  грязны  -
они омерзительно грязны. Отвечай, есть?
     Прости, но это не люди.
     А кто?
     Это не люди.
     Кто же?
     Не люди.
     Ты запутался в чужой мудрости, пишущий. А теперь попробуй  объяснить,
почему ты сам веришь и КНИГЕ, и в КНИГУ.
     Книге я верю, потому что вижу, насколько грязен. В Книгу же я верю...
Прости за многословие... Существуют библиотеки доказательств, что  никакой
Книги нет в помине. Существует не меньшее число доказательств,  что  Книга
дала начало всему. Поэтому простому человеку не дано знать точно, есть  ли
Книга или это вымысел испуганной обезьяны. Человек может только верить или
не верить. Но верить  значительно  легче.  Верить  значительно  спокойнее.
Поэтому я сам... Я не знаю, почему верю в КНИГУ.
     Ладно, пишущий, не мучай себя. Твое дело - рассказывать. Делай дело.


     Далее,  очевидно,  в  моем  жизнеописании  следует  уделить  внимание
периоду прозрения. Согласно логике изложения  это  совершенно  необходимо.
Только пока мне неведомо - как? Период  прозрения  связан  с  тем,  что  я
взялся читать старинный фолиант. Читать  я  начал  потому,  что  это  было
единственным занятием,  которое  удалось  мне  придумать.  Я  решил  жить,
впрочем, нет - обживаться, а других развлечений в поймавшей  меня  комнате
не существовало.
     Итак, я начал читать.  И  очень  скоро  понял,  что  листаю  страницы
необыкновенной  -  святой  книги.  Увы,  это  открытие  меня  не  особенно
взволновало.  Медленно,  позорно  медленно  проникался  я  сутью  и  духом
бессмертных страниц, но все-таки это происходило, что  также  вызывает  во
мне заслуженную гордость. Жуткие галлюцинации посещали меня в тот  период,
и вообще, что-то непонятное творилось с  моим  устойчивым  (как  я  раньше
полагал) рассудком. Я вчитывался и размышлял, размышлял  и  вчитывался,  я
излечивался, прозревал, и я достиг Понимания.
     Неописуемые ощущения. Неописуемое время. Мои слова жестки и  неточны,
мои слова слишком ограничены. Я не знаю Твоих слов... Чтобы  рассказать  о
том удивительном периоде, надо наполнить  ускользающий,  непокорный  текст
живительной силой Твоей - Книга.  Надо  передать  содержание  Твое.  Разве
доступно мне это чудо? Те, кто вошел в Тебя, кто изведал  благодать  Твою,
они поймут. Братья неведомые - они поймут. А что могу  я,  жалкий  грязный
червяк, едва оправившийся от душевного недуга? Недуга, длившегося двадцать
пять лет...
     Что я могу описать?
     Я полон нетерпеливого желания описывать себя нынешнего. Когда требует
рука, выводящая на бумаге неровные строки, я описываю себя  прежнего.  Что
было между этими двумя "я" - главная загадка моей  Кельи.  Пусть  поведает
тот, кто сможет.



                             МИР (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

     Сколько времени он сидел - неизвестно. Часов (продолжение)  в  ванной
комнате не было. Во всяком случае, не более  ста  двадцати  минут.  Он  не
возмущался, не ломился, не хныкал. Он отдыхал.
     Звонок в дверь заставил его вспомнить, где он, и зачем.  Прислушался.
Раздался бодрый возглас:
     - Ну как, стервы, проспались?
     - Не волнуйся так, ублюдище, - был нежный ответ. - Иди  лучше  вон  с
тем придурком разберись.
     - С Люмпом?
     - Да нет! С хозяином.
     - С кем?
     - С хозяином квартиры этой, понял? С этим... Холеным.
     Молчание.
     - Врете, - и через некоторое время. - Где он?
     - В ванной. Мы его заперли.
     - И как?
     - Пока молчит.
     Мужской голос казался знакомым. Уверенный, наглый голос.
     - Выпустите! - крикнул Холеный.
     Приблизилось топанье, дверь открылась. Несомненно,  новый  гость  был
знаком. Низкорослый, плотный, со всбитыми волосами. Правильно, девочки  же
говорили! Голяк - такая кликуха, а настоящее имя...
     - Костя! - сказал Холеный. - Что это... - он вспомнил приличествующую
ситуации грубость, - за драные мочалки под моей крышей?
     Голяк долго вглядывался -  изучал,  припоминал,  удивлялся.  Наконец,
решил поработать языком:
     - У Люмпа спрашивай, это он с ними живет. А ты... Ты у кого прятался,
чистюля?
     - Путешествовал.
     - Не поделишься, где?
     Вновь повеяло странной надеждой.
     - Хочешь, пойдем со мной, покажу.
     - Ладно, я пошутил, - тут же среагировал Голяк. - У меня ноги  болят.
И жить охота.
     Холеный слез с ванны  и  двинулся  прямо  на  него  -  в  коридор,  в
прихожую, в комнату.
     - Воняет же от тебя, - поморщился Голяк, отступая.
     Девочки увлеченно смотрели магнитофон. На экране  кому-то  вспарывали
живот.
     - Что же вы, стервы, так с хозяином  обошлись?  -  спросил  Голяк.  -
Поиграли бы лучше, как вчера со мной! - он загоготал.
     - Люмп здесь так и живет? - зачем-то поинтересовался Холеный,  указав
рукой на брошенное возле стены тело друга. Тот был уже повернут на спину.
     - Да, он что-то наврал твоим родителям.
     Голяк тяжело плюхнулся на матрац. Очень кстати рядом с ним  оказалась
бутылка "Гаяне", он откупорил  ее,  сделал  глоток,  поставил  обратно.  И
поморщился. От вина или от мыслей?
     - Хорошо, что ты  вернулся.  За  тобой  ведь  должок  есть.  Помнишь,
кассетку у меня брал, трехчасовку, обещал на следующий день вернуть? А сам
растворился. Я помню. Фильмец там клевый. А я тут недавно в одной компании
тусовался, так у них должников очень интересно учат.  Приводят  клиента  в
специальную квартиру, где соседи вокруг  куплены  и  свое  место  знают  -
кричи, не кричи, ни одна собака к телефону не подойдет. Так вот,  приводят
его, ставят в позу,  он  ничего  не  подозревает,  а  там  собраны  мужики
отборные, страстные, ну и начинают...
     - На, возьми, -  сказал  Холеный.  Он  поспешно  достал  из  рюкзачка
видеокассету. Голяк осекся. Принял ее, недоверчиво проверил пленку.
     - Надо же. Я думал, она давно накрылась... Фильм-то хоть понравился?
     - Я его не смотрел.
     - Ну ты даешь! Если нужна, оставь себе. Я уже взял  взамен  из  твоей
коллекции парочку кассет. Все тип-топ. Я что, ждать тебя должен был?
     Голяк снова  глотнул  из  бутылки.  Очевидно,  хотел  пить.  Или  для
смелости.  Он  начал  новый  разговор,  крайне  важный,  можно  сказать  -
принципиальный.
     -  Да,  вовремя  ты  вернулся.  Сегодня  вечером   классная   тусовка
наметилась. Здесь в твоей квартире. Про Фигу слышал когда-нибудь?
     Холеный не ответил. Впрочем, кто в городе не слышал про  Феоктистова?
Просто смешно.
     - Так вот, сегодня собирались придти парнишки из толпы Янки.  А  Янки
как раз человек из толпы Фиги! Просек?
     - Костя, мне плевать, - сказал Холеный, глядя приятелю в  глаза.  Ему
было нехорошо. Ему становилось все тоскливей.
     - Как это? - Голяк заморгал. - Бастуешь,  что  ли?  Договорено  ведь,
назад не раскрутишь! Люмп договаривался! Телок притащат..
     Холеный отвернулся.
     - Делайте, что хотите, - и повторил равнодушно. - Плевать.
     Люмп вдруг шумно вздохнул, пошевелился и сел. Мальчик кинулся к нему,
обрадованный, но тот уже упал обратно. Затылком  в  расплющенный  яблочный
огрызок. Друг продолжал купаться в неведомых океанах.
     - Я не понял, - мрачно уточнил Голяк. - Ты даешь свою крышу или нет?
     - Даю, - сказал Холеный. И  побрел  из  комнаты.  Вышел  в  прихожую,
щелкнул замком входной двери.
     - Эй, куда? - крикнул Голяк.
     - Не твое дело, - прошептал мальчик.
     - Ну-ка, стервы, кончаем валять дурака! -  Голяк  продолжил  крик.  -
Офигели? Народ скоро будет, массовка, небось, уже тачки  ловит!  Вырубайте
аппарат! Одна в лабаз, вторая на кухню, быстро!
     Холеный захлопнул за собой дверь.


     - Мама, - сказал он.
     Телефонная трубка в его руках взорвалась.
     - Малыш! Малыш! Это ты? Але!
     - Это я.
     - Боже... Малыш, ты где!
     - Я дома, у себя. Говорю из автомата внизу.
     На другом конце города возник ураган эмоций.  Сначала  мама  пыталась
рыдать. Потом пыталась смеяться. Потом стихия угомонилась.
     - У тебя все в порядке, малыш? - спросила мама  звенящим  от  радости
голосом. Он ответил:
     - Конечно.
     - А где ты был?
     - Я все расскажу. Только не по телефону, ладно?
     - Понимаю, малыш... - мама прерывисто вздохнула. - Я так волновалась!
Так волновалась... Тебя нигде нет, не звонишь, не приходишь, никто  ничего
не говорит, и Федька еще нагнал страху...