- Тебе звонил Люмп? - он переспросил.
     - Нет, Федя зашел прямо без звонка. Сказал, что ты безумно влюбился в
какую-то девицу с Дальнего Востока, и тут же  улетел  с  ней  туда.  Будто
звонить тебе было некогда, и поэтому ты просил через  него  передать  нам,
чтобы мы не беспокоились, мол, ты  побалуешься  и  вернешься.  Извини,  он
очень хороший паренек, но не могла же я поверить в такую глупость! Знаешь,
я  решила,  что  у  тебя  неприятности,  и  тебе  надо  скрываться...   От
каких-нибудь твоих гнусных приятелей или от милиции. В милицию я на всякий
случай не заявляла. Но малыш, еще немного, и я бы не выдержала! Пошла бы.
     - Прости меня, - сказал он внезапно.
     - У тебя точно все в порядке? - мама снова забеспокоилась.
     Он улыбнулся:
     - Я ведь уже дома!
     Мама еще повздыхала,  успокаиваясь,  приходя  в  себя  от  радостного
потрясения.
     - Ладно, малыш. Ты у меня взрослый мужчина. Я ни о чем не  спрашиваю.
Но вообще-то если твои неприятности связаны с финансами, мог бы мне  сразу
сказать, еще прошлым летом.
     Чудесное воспоминание наполнило телефонную кабину:  свеча...  горящие
купюры... Он ответил:
     - Не волнуйся, у меня с финансами нормально.
     - А то твой Люмп просил  у  меня  деньги,  сказал,  что  перед  самым
отлетом ты у него взял в долг.  Я  ему,  конечно,  не  дала.  Если  бы  ты
позвонил или оставил записку... Ты ему вернул?
     - Вернул, - соврал он. Другого выхода не было. - А с ключом как?
     -  Дала  ему  запасной  ключ!  Он  объяснил,  что  по  твоей  просьбе
присмотрит за квартирой. Свой ключ, естественно, ты ему не  оставил,  мало
ли что? Я подумала: если он даже и темнит,  и  вообще  -  все  наврал,  за
квартирой в любом случае надо присмотреть, да? Или зря я это...
     - Правильно, мама, не волнуйся.
     - Федя хороший мальчик, хоть и потешный. Из  всех  твоих  ему  одному
можно доверять. Не обчистит же он тебя?
     Мама уже совершенно успокоилась. Обрела привычную твердь под  ногами.
Разговаривать с ней было легко и приятно.
     - Хочешь, я сейчас приеду? - предложил, поддавшись порыву, потеющий в
душной будке человек. Мама замялась.
     - Знаешь, у меня гости... Я страшно хочу тебя  видеть,  малыш!  Давай
завтра, а?
     Он огорчился. Но так - умеренно, в пределах разумного.
     - Папа там как?
     Теперь мама заметно напряглась.
     - Отец в командировке, - сухо сообщила она. - Жив, здоров.
     - У вас-то самих все в порядке?
     - Как нельзя более лучше, -  еще  суше  произнесла  мама.  С  тайным,
только ей известным смыслом.
     - Понятно... Ладно, счастливо.
     Человек нажал на рычаг. В трубке успело только  пискнуть:  "Малыш,  я
страшно рада..." Он тяжко усмехнулся. "Гости, отец в командировке." Скорее
всего - банальщина.
     Мама так и не назвала его по имени.


     Трудно воспроизвести дословно столь интимный разговор.  Может,  таким
он был, может не совсем таким, может и вовсе не таким. Невозможно передать
на бумаге сумбурные речи взволнованной  матери!  Но  суть  разговора  ясно
видна: мать была далеко. На другом конце города.  И  самое  важное  -  она
вполне обошлась без имени сына. Самое странное...
     Он миновал арку и снова  оказался  во  дворике.  Привычнейшее,  почти
родное место, неразрывно связанное с понятием "дом". Он вошел в  крошечный
скверик посередине и сел на скамейку. Прямо напротив скрипела  дверью  его
парадная - также почти родное место. До нее было не больше  двух  десятков
шагов. А в скверике на второй скамейке сидела женщина с ребенком. По  всей
видимости, бабуля с внучком.
     Надо идти, - сказал себе человек. И прислушался. Отклика  в  душе  не
последовало.
     Надо идти, - твердо повторил он. - Надо спасать друга.  Надо  спасать
всех этих маленьких слепых людей.
     Вот  теперь  отклик  был.  Только   не   тот,   который   требовался.
Всколыхнулся густой, мутный, противный осадок, заставил кулаки  беспомощно
сжаться. Человек не знал, как спасать души, не знал, как сохранять  разум.
SOS никто не кричал. В приступах безумия никто не бросался на стены. И  он
не мог никому ничего сказать - объяснить, убедить, помочь увидеть - потому
что слова ушли! Те слова, которые копил он в  Келье,  которые  переполняли
его всего день назад, они исчезли. Они бросили его, предали, сбежали! Да и
были ли они вообще - ТЕ СЛОВА?
     Его предназначение...
     Надо идти домой, -  снова  напомнил  себе  человек.  Ноги  не  желали
вставать: тело затопило незнакомой усталостью. И он остался сидеть.  Решил
подумать, что же ему предпринять. Конкретно - что?
     Бабуля неподалеку пригрозила внуку:
     - Если ты не будешь слушаться, то станешь таким же, как этот дядя!
     - Ничего себе, экземпляр! - буркнул  мужчина,  гуляющий  по  двору  с
собачкой. - Бывает же такое.
     Человек заснул сразу. Отключился,  не  сопротивляясь,  с  покорностью
обреченного, даже не заметив, что закрыл глаза. Так  и  не  начав  думать.
Будто для этого и уселся он на скамейке в почти родном  скверике  рядом  с
почти родной парадной. Сказались бессонная ночь, утренний стресс, волнения
встречи с гостеприимным миром.
     Была уже вторая половина дня. Дело шло к вечеру.



                                  КНИГА

     Рассказать о ней все же необходимо.
     Попавший  в  Келью  верно  подметил:   слова   человеческие   слишком
ограничены, чтобы в тисках околонаучных догм объяснить  ими  необъяснимое.
Человек начал жить заново. Но что заставило  его  это  сделать?  Как  смог
поверить он в свое ничтожество? Какой силой Книга убедила его?
     Понадобились особые слова - вне разума и логики - слова Книги. Они не
поддаются анализу и пересказу. Впрочем, если  справиться  с  бессмысленным
желанием  понять,  если  снять  очки  и  закрыть  глаза,   если   отложить
беспомощное перо, то тогда удастся кое-что описать.
     Взглянув на чудо со стороны.
     И еще есть сложность. Непонятно, как называть человека, ведь он  сжег
в конце  концов  свое  имя  -  буквально!  Не  хотелось  бы  называть  его
"узником", это не совсем точно: вероятно, он и был узником, несомненно, он
считал себя таковым,  но  лишь  до  некоторого  момента.  Не  хотелось  бы
постоянно употреблять термин "человек": может быть он и стал им теперь,  а
может быть и нет. Лучше всего, пожалуй, подобрать ему обозначение согласно
возрасту. В том кругу, где раньше обитал попавший в Келью, люди  именовали
друг друга "мальчиками" и "девочками". Поразительно точные слова!  И  если
принять "мальчика" в качестве  рабочей  формулировки,  определяющей  особь
мужского пола, давно переставшую  быть  ребенком,  но  никак  не  желающую
повзрослеть, то она - формулировка - уляжется в рассказе  о  Книге  вполне
благополучно. Итак, двадцатипятилетний мальчик,  бывший  узником,  ставший
(возможно) человеком...
     Все по порядку. Келья давала узнику тишину, свет, еду, ложе, но очень
быстро тайны  эти  перестали  его  интересовать.  Апатия  сменилась  тупым
смирением. Узник потерял счет дням: дни его также перестали  интересовать.
Внешний мир отодвинулся далеко-далеко, потускнел, превратился в  декорацию
просмотренного когда-то фильма, а прошлая жизнь, соответственно, в обрывки
этого полузабытого фильма, и трудно было представить, что  он  вообще  еще
где-то существует - внешний мир.
     Мальчик открыл книгу. Не имеет значения, что толкнуло его к этому. Он
начал читать.
     Как и в первый раз, он начал читать с названия - "Правила".  Прочитал
фразу: "Познавший грязь однажды, раб ее  вечный".  А  затем  пришло  время
настоящих странностей, наивысших из странностей,  которые  встретил  он  -
живущий в Келье. Кроме названия и фразы на первой  странице  ничего  более
прочитать ему не удалось. Это  в  самом  деле  было  очень  странно:  пока
страница лежала перед глазами, пока видел узник начертанную на ней строку,
он прекрасно понимал написанное.  Но  стоило  лишь  перевернуть  страницу,
закрыть или отодвинуть Книгу, да  что  там  -  просто  отвести  взгляд  от
бумаги! - смысл прочитанного ускользал из памяти.  Доходило  до  смешного.
Мальчик вызубривал вслух  фразу  до  автоматизма,  потом  закрывал  Книгу,
продолжая механически повторять строку раз за разом, и тут же  ловил  себя
на том, что бормочет какую-то бессмыслицу.
     Поначалу он  был  просто  удивлен,  но  в  нем  неизбежно  проснулось
любопытство. Он увлекся, и в  итоге  этот  фантастический  процесс  чтения
занял его разум целиком.
     Книга была выстроена таким образом:  на  каждой  странице  помещалась
некая  фраза.   Во   время   прочтения   она   поражала   банальностью   и
назидательностью,  даже  раздражала,  и  в  голове   немедленно   всплывал
устоявшийся термин - "прописная истина". Не слишком лестный термин, однако
ни одну из пресловутых "прописных истин" мальчик  не  смог  самостоятельно
повторить. Они забывались мгновенно. Они отторгались сознанием.
     Однажды, забавляясь в очередной раз с  Книгой,  он  поднял  глаза,  и
вдруг обнаружил, что прямо перед ним находится окно. Когда оно появилось в
стене?  Мальчик  вскочил,  опрокинув  табурет.  Сквозь  стекло  он   видел
центральную улицу города. Улица  была  полна  людей,  но  в  обычной  этой
городской картинке имелось что-то отталкивающее. Каждого человека  мальчик
прекрасно знал, собственно, это вообще был один и тот  же  человек  -  его
друг. Падший друг. Его друг  спешил  куда-то.  Шел,  прогуливаясь.  Стоял,
глазея по сторонам. Бежал за  автобусом.  Ехал  на  велосипеде.  Сидел  на
кромке тротуара, сидел на газоне скверика, сидел на корточках,  прижимаясь
к стене... Во  всех  лицах  он  выглядел  одинаково  привычно  -  затертая
парусиновая куртка, на которой написано: "Пора бы и честь знать", дурацкая
соломенная   шляпа,   обыкновеннейшие,   давно    не    стиранные    штаны
неопределенного цвета,  немыслимо  грязные  старые  ботинки.  Штаны  внизу
заправлялись в длинные пестрые гольфы, и это было очень важной деталью его
туалета. Внешний вид друга изобиловал, как и положено, чрезвычайно важными
мелочами - гольфы на разных ногах обязательно разного  цвета,  один  гольф
приспущен, другой раскатан во  всю  длину,  ботинки  тщательно  выпачканы,
справа на куртке пацифистская бляха, лицо небрито  с  особым  умением,  на
голове под соломенной шляпой фирменный еж из волос. Бесчисленное множество
мелочей принципиальной важности.
     Мальчик, остолбенев, смотрел в  окно  -  на  этот  чудовищный  парад.
Почему-то ему не очень хотелось туда, хотя чего уж проще -  прыгай,  и  ты
среди своих! Он неуверенно подошел, ткнулся  лбом  в  стекло.  И  очнулся:
холодный камень привел его в чувство.
     Таким было первое видение. Зачем оно понадобилось Книге? Причем здесь
падший друг? Неясно. Вообще, личность друга загадочным образом повлияла на
излечение пациента Кельи, хотя сам он, как персонаж, никакого отношения  к
случившейся истории не имел. И еще - мальчик, конечно,  должен  объяснить,
почему он называет друга своего "падшим". И он объяснит. Сам.
     Ушло видение, наполнив комнату новым страхом. Неужели схожу с ума?  -
подумал мальчик. Слабость заставила его опуститься на  скамью.  Спятил,  -
снова подумал он. Тут ему пришло на ум слово:  это  слово  сильно  удивило
его. Откуда оно взялось в его сознании? И неожиданно  понял  -  из  фразы,
прочитанной в Книге! Гласило слово: "Детство".  Оно  ясно  отпечаталось  в
памяти, каким-то образом увязавшись  с  только  что  увиденной  неприятной
картиной, и это удивило мальчика еще больше. Детство... Вроде бы  светлое,
хорошее слово... Он  принялся  натужно  восстанавливать  фразу  из  Книги.
Фраза, разумеется, не далась ему дословно, однако смысл ее он сумел теперь
понять! Детство не оправдывает глупость - вот о чем говорила страница.
     Так Книга одержала первую победу.
     Почему-то мальчик испытывал чувство, похожее на стыд. Нет,  нет,  это
не было стыдом! Это было всего-навсего  НЕЧТО  ПОХОЖЕЕ.  А  как  же  я?  -
спросил себя мальчик. Каким ходил я по улицам? Как  выглядел  со  стороны?
Что казалось самым важным? Долго он сидел и думал. Терзал мозг нещадно, но
не смог вспомнить ни одной ВАЖНОЙ МЕЛОЧИ своего облика. Что-то  сместилось
в его голове, произошел какой-то необъяснимый провал в памяти,  и  это  не
испугало узника, наоборот - обрадовало.
     Следующее видение  также  пришло  во  время  чтения.  Вновь  возникло
знакомое окно в стене, а за ним - квартира друга. Друг  сидел  за  столом,
пред ним громоздилась куча видеокассет, лежал молоток, сам же он увлеченно
занимался делом - вытаскивал наугад кассету из кучи, бегло прочитывал  то,
что на ней написано,  затем  либо  откладывал  в  сторону,  либо  разбивал
молотком. Выбрал кассету с надписью "любовь", издал восторженный  возглас,
отложил,  выбрал  кассету  "женитьба",  отложил,  кассету  "армия"  разбил
вдребезги,  "ребенок"  -  та  же  участь.  Подумав,  разбил  "женитьбу"  и
"любовь". И так далее. Работа спорилась, и  вскоре  осталась  единственная
кассета  -  "кресло".  Тогда  друг   устало   поднялся,   вставил   ее   в
видеомагнитофон, затем опустился в стоящее рядом кресло-качалку и принялся
лениво раскачиваться. При этом он жадно ел яблоки.  Он  вытаскивал  яблоки
одно за другим из мусорного бачка, стоящего рядом с  креслом,  огрызки  же
складывал в вазу на столе. Что показывал видеомагнитофон, было не видно.
     Человек не мог заставить себя подойти к окну, он сидел,  замерев,  не
пытаясь отвернуться, он смотрел, ничего не понимая, гадливо скривившись, и
не заметил даже, как  видение  отпустило  его.  Более  всего  его  поразил
процесс  уничтожения  видеокассет.  Невозможно  представить,  зачем  другу
понадобилось такое варварство! Видеокассеты  -  это  ведь...  Человек  был
потрясен.
     А придя в себя, сообразил, что увиденное  -  отнюдь  не  бессмыслица.
Окно показало сконцентрированную до абсурда картину  жизненного  пути  его
друга. В самом деле, судьба у того  сложилась  изумительно  просто.  Можно
сказать - банально. Рано влюбился, зачем-то женился, вскоре ушел в  армию.
Там  ему  резко  не  понравилось,  и  через  пару  месяцев  он   вернулся,
естественно, по  состоянию  здоровья.  Каким-то  образом  помог  сосед  по
лестнице, врач по призванию, истинный кудесник (по  правде  говоря,  сосед
поступился принципами ради бабушки солдата). За время пребывания  в  армии
молодая жена родила ему сына, на  что  друг,  возвратившись,  отреагировал
очень своеобразно - бросил ее  вместе  с  ребенком.  Он  вплотную  занялся
искусством.  Он  являл  собой  яркую  творческую   индивидуальность,   это
очевидно.
     Подробности жизненного пути  друга  промелькнули  в  голове  мальчика
мгновенно. И снова он испытал нечто похожее на стыд. И снова перед глазами
стояло прочитанное в Книге слово -  "Долг".  Господи,  ну  при  чем  здесь
долг?.. Мальчик напряг память и в  результате  сформулировал  суть  фразы!
Долг длиннее жизни... Затем с непривычным волнением решил  поразмышлять  о
собственной  жизненной  ситуации,  дабы  успокоиться,  дабы  убедиться   в
правильности израсходованных лет, но обнаружил, что  все  забыл.  Начисто.
Помнил только имя и массу  ничем  не  связанных  деталей.  Тут  же  пришло
противоестественное облегчение, и  это  чувство  было  настолько  большим,
настолько сильным и приятным, что мальчик едва не  заплакал,  не  в  силах
вместить его в себе.
     Так он впервые захотел слез.
     С этого момента он начал читать с упоением, хотя сознание  его  бурно
сопротивлялось неведомым словам. Проснулась в  нем  настоящая  страсть.  И
суть Книги постепенно открывалась - видение за видением. Они возникали  во
множестве - короткометражные истории  за  несуществующим  окном  -  и  как
хотелось бы найти в их появлениях систему! Но это, увы, не дано никому: ни
ему, ни вам, ни мне. Потому что мальчик читал, открывая Книгу наугад.
     Пытаться читать по другому - недопустимая самонадеянность.
     Каждый раз он видел вроде бы привычные вещи, но  здесь  они  казались
неприятными и вызывали нелепое ощущение, похожее на стыд. Каждый раз он  с
болезненным удовлетворением обнаруживал утерю части  воспоминаний  о  себе
прежнем.  И  каждый  раз  видение  непостижимым  образом   связывалось   с
каким-либо словом.
     Мальчик наблюдал, как друг его  пишет  картину  на  окне  собственной
квартиры. Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком, пользуясь при этом
только черной краской, и в конце концов закрасил стекла целиком.  А  затем
тонкими полосками бумаги заклеил их крест-накрест. "Совесть" - такое слово
одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение. Он четко помнил, что
в прошлой жизни друг свободное от развлечений время посвящал  практической
реализации   "люмпен-культуры",   общепризнанно    считаясь    художником.
Естественно, свободным. И,  кстати,  с  гордостью  носил  кличку:  "Люмп".
Впрочем, каждый в этом  мире  имел  какую-нибудь  кличку,  не  правда  ли?
Означенная  "люмпен-культура"  держалась  на  двух   постулатах.   Первое:
внутренний мир - это вранье, его выдумали немощные  старцы,  а  главное  в
человеке - внешнее, и все мысли, все поступки, все  способы  самовыражения
человек  подчиняет  исключительно  внешнему.  Второе:   только   то,   что
запрещено,  имеет  хоть  какой-то  смысл,  поскольку  запретить  -  значит
признать, запрещенное - значит идеально честное, а все  остальное  -  либо
сытость, либо ложь, либо лживая сытость, здесь-там-и-повсюду. Таковы  были
убеждения друга.
     А что для меня было главным? - тщетно спрашивал себя узник. -  Каковы
мои убеждения?
     Еще он видел, как друг прямо на улице избивал свою бабушку.  Это  был
зверский спектакль! Стоял чудесный погожий день, и пацифистская  бляха  на
куртке внука  ярко  блестела,  отражая  солнечный  свет.  Веселый  зайчик,
испускаемый бляхой, постоянно попадал  мальчику  в  глаза,  слепил,  мешал
смотреть, однако в целом происходящее было более чем ясно. А когда  кулаки
у миролюбца устали, и началась разминка ног, когда назойливое  мельтешение
нагрудного знака не могло уже скрывать жесточайших  подробностей,  мальчик
зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово - "Правда".
     А я... - он с ужасом рылся в памяти. - Неужели я тоже "пацифист"?
     Еда,  которую  находил  узник  каждое  утро,  давно   перестала   его
интересовать - точно так же, как загадки Кельи или непрерывная смена дней.
Он, конечно,  съедал  ее,  но  вкусовые  достоинства  не  вызывали  больше
эмоционального подъема. Вообще, с едой происходили  забавные  метаморфозы.
Сначала узник почти шиковал, питался, можно сказать, по высшему разряду  -
только деликатесами, но как-то  незаметно  рацион  посуровел,  а  в  конце
концов стал и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал,  обедал  и  ужинал
хлебом с маслом и был вполне доволен. Вполне.
     Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что  открывал
ее - страница за страницей - вся его  жизнь  в  Келье  состояла  из  этого
простого действия. Он обретал постепенно способность чувствовать собранные
в  Книге  истины,  ему  нравилась  их  неизведанная  раньше  сладость.  Он
убеждался,  видел  собственными  глазами,  что  нет  более  универсального
руководства  к  жизни,  чем  банальные  прописные  истины.  И   тот,   кто
утверждает, будто всосал их с молоком  матери,  кто  отмахивается  от  них
слабенькими руками, тот неправ, неправ, неправ!
     Время хаоса взорвало эту идиллию. На куски разодрало  жалкое  подобие
покоя. Жуткое время! Переживший его достоин слов Кельи - да, достоин.
     А было так: пришло видение. На центральной улице города, прямо  возле
несуществующего окна стоял человек - падший друг мальчика - он  размахивал
руками, строил рожи и беспрерывно повторял одну фразу: "Магнитофон купили,
пора подумать о душе".  Шуточка  была  смутно  знакома,  мальчик  знал  ее
когда-то, но когда - забыл, разумеется. Это продолжалось вечность. Мальчик
стоял непо