е может, ноги его не слушаются, вместо этого  он  вяло  шевелит
губами, явно желая что-что сказать. Кто такой? Похож на отца моего верного
администратора, только седой. Носатый, тощий, неопрятный.  Неужели  это...
Вне сомнений. Значит, он тоже жив, пес облезлый, - как и та старуха в моей
квартире?
     Шепчет. Что? Шепчет, задыхаясь: "Я  знал,  что  ты  ко  мне  придешь,
дьявол, дьявол!.." Шагаю  к  нему,  хочу  обнять  товарища  по  детским  и
недетским играм, однако он отпрыгивает и падает, споткнувшись о ступеньку.
Как же вы постарели, холуи мои пустоголовые, как же  вы  поизносились!  Он
исступленно бормочет: "Нет, не надо меня, не надо... Товарищ полковник,  я
не предал национал-ленинизм, я такой же патриот,  как  и  раньше,  внучкой
клянусь!.. Не предал, хозяин!.." - и я склоняюсь над ним,  всматриваясь  в
маленькие мутные глаза. Приятно быть полковником. Но все же,  сколько  лет
прошло, Петро? Чей ты теперь? Кто посмел перевести тебя из  начальников  в
сторожа? Он отползает, вытирая задницей камень,  он  уже  кричит,  яростно
клацая зубами: о том, что правильно я вернулся, что эти сволочи превратили
страну в отхожее  место,  что  предательство  кругом,  что  зря  мы  кровь
проливали... Тогда я  хочу  съязвить:  мол,  если  и  проливал  ты  кровь,
товарищ, то лишь чужую, вечным трусом ты был, - как и я, разумеется, - что
пока я культурно служил первым референтом  при  Министре  печати,  главном
идеологе державы, пойманный им на старый добрый крючок, ты  просто  ползал
на брюхе перед каждой встречной сволочью - передо мной, например, - только
бы не испачкать собой черное брюхо  мясовоза,  только  бы  не  улечься  на
решетку с кровестоком, специально постеленную на  дне  всех-всех  красивых
автомобилей. Причем здесь национал-ленинизм, товарищ мой дорогой?  Я  хочу
съязвить, но сквозь зубы опять прорывается проклятое, страшное:
     - Кто...
     Вопрос остается недосказанным. Верный друг Петро визжит, захлебываясь
воздухом: "Это  не  я!  Это  твой  Бригадир,  это  он  приказал!  Он  тебе
завидовал, твоему таланту, внучкой клянусь! Сам все организовал,  а  потом
шум поднял, будто эсэсовцы бдительность растеряли, позволяют врагам лучших
людей убивать!" Визжит и плачет. Корчится  на  полу  от  страха,  зачем-то
пытаясь встать на четвереньки. Пес... "Я не виноват, хозяин! Я ему  всегда
про тебя врал, правду ни за что на свете не говорил! Они меня  заставляли,
да, но ведь это еще до той ночи было, еще до той ночи..."
     -  Кто  звал  меня?  -  все-таки  спрашиваю  я,  и  скулеж  мгновенно
обрывается. Старик смотрит снизу вверх, мелко  трясясь.  Нет  мне  ответа!
Перешагиваю через вспотевшее тело, поднимаюсь по мраморной лестнице, топчу
ковровую дорожку... Итак, меня убили. Очевидно, давно - той ночью, когда я
в очередной раз напился. Вчерашней ночью. Здесь,  в  этом  самом  музее  -
заснул и не проснулся. Забавно. Значит, именно Бригадир Правды  сделал  из
меня  героя,  павшего  от  руки  какого-нибудь  юдоазиата?  Все   понятно:
захотелось  ему  посадить  кое-кого  из  своих  друзей  в  дерьмо,   чтобы
переподчинить наконец службу СС,  чтобы  отпихнуть  конкурентов  от  трона
вождя. А Петро, значит, шпионил за мной? Ну конечно, кто  кроме  него  мог
донести нашему  Министру  про  некое  мелкое  обстоятельство,  позволившее
посадить мой талант на короткую цепь! Да,  держали  меня  крепко,  спасибо
тебе, друг. Не хуже, чем я тебя с твоей бабулей Исаакова колена. Но  зачем
в таком случае Бригадиру делать "куклу" из столь ценного холуя?
     Пьяная галлюцинация, пропади все пропадом...
     Анфилада сумеречных комнат,  пропитанная  дежурным  светом,  висит  в
вечности. Первый этаж как всегда манит, зовет,  ложится  под  ноги.  Гулко
плыву, разрезая сумерки грудью... Ударное оружие: палицы, булавы, кистеня.
Клинковое оружие: мечи,  кинжалы,  шпаги,  сабли...  Кончар  с  изъеденным
временем клинком, катцбальгер, чинкведей, скъявона с немыслимо  скрученной
гардой...   Древковое   оружие:   копья,   секиры,   алебарды...   Грозная
завораживающая красота,  опора  государства  и  права  -  ждет  моих  рук.
Стрелковое    оружие    этажом    выше,     еще     выше     -     образцы
восемнадцатого-двадцатого веков, но душа  моя  не  хочет  выше.  Душа  моя
здесь, в этих залах. Какой из  спящих  под  стеклом  предметов  разбудить?
Очень много имитаций, как современных,  так  и  девятнадцатого  века,  как
претендующих на подлинность, так и явных подделок.  Что  выбрать?  Сыпятся
осколки: я  выбрал.  Готический  двуручник  14-го  века,  обоюдоострый,  с
простой крестовиной, с круглой головкой, без излишеств в виде  инкрустаций
или аппликаций - анонимное оружие настоящих рыцарей.  Копия,  конечно.  На
самом деле изготовлен не раньше прошлого  века,  по  заказу  какого-нибудь
богатого аристократа. Прежде чем попасть сюда, висел в  чьей-то  роскошной
гостиной, выдаваемый хозяином за подлинник. Впрочем, прекрасный экземпляр.
Легко  поднимаю  меч  за  рукоять,  размахиваюсь,  затем  с   наслаждением
обрушиваю железную лавину  на  пол.  Паркет  взрывается,  прорубленный  до
перекрытия. Анфиладу сотрясает эхо. Да, изделие уникальное, древний мастер
поработал  на  славу.  Выдираю  клинок,  шагаю  дальше.  Тороплюсь:   сила
распирает чужую форму, рвется прочь, требует действия.
     Кто дал мне силу?
     Я назову тебя Друже, - говорю оружию, покорно лежащему на моем плече.
Хоть и не в России ты рожден, не в Златоусте или Туле,  а  в  каком-нибудь
враждебном нам Золингене, ты станешь у меня русским. Верным Другом я  буду
звать тебя, и только тебя, и никого кроме, отныне и  навсегда...  Нет,  не
так - слишком пошло это, слишком фальшиво. Я назову тебя... назову тебя  -
Раб.  О!  Святой  Раб  -  превосходное  имя...  Нет,  и  это   не   верно.
Оскорбительно, грубо, наивно. Прости, прости, прости, не раб ты мне,  а...
А кто? Какое же имя у тебя, товарищ?
     Залы доспехов. Чешуйчатый  панцирь,  щитки  и  шлем  -  древний  Рим.
Деревянный  щит,  обтянутый  мехом   -   разумеется,   не   мой   уровень.
Разнообразные  кольчуги,  колеты,  кирасы,  готические   шлемы,   шаллеры,
морионы... Что выбрать? Рифленые латы, обильно украшенные золотом,  сплошь
покрытые  орнаментом,  конечно,  впечатляют.  Но  к  чему  мне  хвастливая
пышность,  ласкавшая  взоры   богатых   дворян?   К   чему   бессмысленная
декоративность, если душа жаждет настоящего и простого? Я выбираю вот это.
Полудоспех пехотинца, 16-й век. Никакой  парадности.  Минимум  канфаренных
излишеств, отчаянная  нацеленность  на  бой.  Рушится  очередной  музейный
стенд: я освобождаю  металл,  десятилетиями  ждавший  меня.  Черная  сталь
светится, отталкивает жалкую электрическую муть, сочащуюся  сверху.  Чтобы
одеть доспех  на  себя,  приходится  расстаться  с  полковничьей  шинелью.
Непередаваемые ощущения. И только шлем, как ни странно, тесноват,  поэтому
я вынужден отказаться от его услуг, вернуть офицерскую фуражку на  прежнее
место. Впрочем, оно и к лучшему - ничто не помешает мне вовремя обнаружить
врага.  Вновь  принимаю  меч  в  руки.  Его  холодная   уверенность,   его
безжалостная правда наполняют душу  до  краев.  Рассекаю  клинком  воздух,
убеждаясь в том, что новая одежда не сковывает моих  движений.  Интересно,
как я выгляжу? Ответ на этот вопрос  сейчас  будет  получен  -  достаточно
увидеть свое отражение во влажных песьих глазках...
     Я неудержим.
     Бесшумно спускаюсь по  лестнице  обратно  в  холл.  Сигнализация  уже
молчит, зато слышен гулкий торопливый шепот: "Вы обязательно передайте это
хозяину! Да не свихнулся  я!  Передайте,  вы  меня  поняли?"  Ага,  старик
беседует с кем-то по телефону. Смешной телефон -  маленький,  кругленький,
будто игрушечный. А он, оказывается, смельчак, наш Петро!  Не  сбежал,  не
уполз  в  какую-нибудь  щель.  Впрочем,  объяснение  тому  простое:   двое
эсэсовцев рядом. Плюс еще двое - на  полусогнутых  спешат  мне  навстречу,
опасливо вглядываясь во тьму. "Ой!" - говорит один,  потому  что  из  тьмы
появляюсь я. "Ой!" - через мгновение повторяет он же и медленно опускается
на кафельный пол, изучая взглядом  дыру  в  своем  брюхе.  Там  пульсирует
что-то густое, черное, противное. У второго реакция получше, но пальнуть и
он не успевает. Мальчишка! Ведь я ненавижу пальбу, ненавижу и  боюсь  -  с
детства, с той зимы 24-го  года,  когда  всю  ночь  ползал  по  баррикаде,
оглохший  и  ослепший,  сражаясь  с  псевдокоммунистической  сволочью,  до
полного отупения перезаряжая винтовки  взрослым  бойцам...  Не  знал,  да?
Боюсь до дрожи в суставах, ненавижу до тьмы в глазницах, именно поэтому  я
бью с размаху, сверху вниз, по  руке  с  пистолетом.  Экий  я  неловкий  -
попадаю в плечо. Обращаться с оружием не умею,  вы  уж  простите,  друзья,
пробел в воспитании... Оказывается, это страшно,  если  с  размаху.  Жаль,
полюбоваться сделанным нет времени: оставшиеся двое суетятся, храбро орут,
но я уже здесь, я коротко  взмахиваю  мечом,  и  стриженая  голова  влажно
шлепается на стол. Надо же, не промахнулся! Точно в шею - оказывается, это
не менее любопытно, - и воинственный матерный клич обрублен. Еще  короткое
движение! Но теперь получается плохо и грубо, лезвие с равнодушным хрустом
входит суетящемуся телу в бок, и тело мгновенно успокаивается,  падает  на
колени, стоит, качаясь, тогда я берусь  поудобнее  за  рукоять,  -  обеими
кистями  сразу,  -  принимаю   устойчивую   позу   лесоруба,   неторопливо
прицеливаюсь и рублю. Спокойно, аккуратно - будто дрова. Кафельная  плитка
раскалывается от удара. Невообразимо, фантастически красиво...  Да,  я  не
обучен фехтованию! Ну и что с того,  если  я  понял  главное  правило:  не
сомневаться до и не смотреть после. Да, я пока не  настолько  сроднился  с
покорившейся  мне  сталью,  чтобы  неотразимый  ее   полет   сопровождался
божественным пением - едва слышным  свистом,  знаком  высшего  мастерства.
Зато я хорошо выучил обязательное условие победы - не думать ни о чем... С
клинка скупо капает, из кусков недоучившихся  патриотов  толчками  выходит
жизнь. Все правильно. Где ты, старик? Кому ты звонил, какую новость просил
передать? Может быть, ту, что я вернулся?
     Он выползает  откуда-то  снизу  и  скулит  мне  в  ноги  с  трусливой
радостью: мол, здорово ты их, хозяин, никогда такой жути не видал,  а  сам
я, мол, как раз выяснил для тебя все, что нужно, специально из-за этого  и
звонил в секретариат, ты ничего  такого  не  думай,  хозяин,  нет,  просто
Бригадир сейчас в Кремле, у них там ночное  бдение  по  случаю  завтрашних
выборов, он ведь  опять  вскарабкался  на  вершину,  правой  рукой  Нового
заделался, так что здесь  рядом  эта  сволочь,  очень  удачно  получается,
далеко за ним ходить не надо, а я человек  маленький,  с  меня  спрашивать
нечего, не я тебя предал, не я, не я, внучкой клянусь...
     Острием меча нежно приподымаю его голову и смотрю ему в глаза. Там  -
ничего. Стекло и гипс. Он застывает  на  четвереньках,  как  и  полагается
истинному другу детства, он тщетно  строит  улыбку,  неестественно  задрав
носатое  лицо,  он   старается   освободить   подбородок   от   мертвящего
прикосновения. Фискал, дешевка, юдоазиат.  Жалеешь  себя,  грязный  ховер,
тоскуешь, что не успел удрать? Продолжая глядеть ему в  глаза,  надавливаю
на  рукоять.  Неопрятная   старческая   шея   благодарно   откликается   -
стремительной  алой  волной.  Но  мне  уже  не  интересно,  я  ухожу,   не
оглядываясь, с удовольствием слушая, как хлюпает под офицерскими ботинками
теплая кашица, я чувствую, я точно знаю - с потрудившегося клинка  капает,
капает, капает...
     Раньше мне никого  не  приходилось  убивать.  Если  не  считать  того
бородатого дядю-интернационалиста. Того, который поймал меня в подворотне,
предложил поиграть в войнушку, вложил в мою руку револьвер  и  дал  боевое
задание - пробраться к баррикаде, что была на перекрестке,  и  пальнуть  в
плохого командира. Я согласился, но сначала испытал оружие на  нем  самом,
вложив в пальчик всю имевшуюся ненависть. До сих пор помню, как это громко
- впервые спустить курок. А  затем  действительно  пошел  на  перекресток,
чтобы остаться там до конца, - вместе с другими  героями  Января,  -  ведь
ради этого я и сбежал из  теплой  квартиры,  украв  у  соседки  гигантский
кухонный нож. Правда, был еще один дядя, в пенсне, который утащил  меня  в
первый попавшийся подъезд, который кричал, что детям на баррикадах  делать
нечего, но тот, скорее всего, не умер, поскольку я ткнул его ножом  слабо,
неумело, лишь бы  отвязался...  Однако  давно  это  было.  В  год  подлого
убийства Ленина. В год, когда русский народ поднялся с колен. А  потому  -
дядю  интернационалиста  не  считаем.  Итак,  раньше  мне  не  приходилось
убивать, дураку,  трусу,  интеллигенту.  Прожить  жизнь,  не  познав,  как
прилипает к хозяйским ногам холуйская кровь - смешно и глупо.  Но  сегодня
ночью я  освобождаю  себя  от  мирских  условностей.  Во  сне  можно  все,
товарищи. Особенно если учесть, что я уже  похоронен  вами  и  терять  мне
нечего. Верно, Петро? Молчишь, иуда. Верно, любимая  жена  моя?  Говоришь,
зря я своего будущего зятя зарезал? А что мне еще  оставалось,  старая  ты
дура! Вы же первые начали, твари теплокровные, почему-то не  пришлись  вам
по нраву восставшие останки детского писателя, вам всем, братья евразийцы,
так что не обижайтесь теперь.  Страшные  сцены  с  вашим  участием  хорошо
успокаивают мечущуюся в белой  горячке  душу.  Каждый  новый  эпизод  ясно
показывает: нет, не угасла фантазия  того  пьяного  интеллигента,  который
бесконечно бредит сейчас всеми вами, валяясь непонятно где и  непонятно  в
каком виде... Но как вам удается сразу узнавать меня, если сам  я  вижу  в
зеркале только истлевшие мощи? Бред, бред и бред.  Может,  потому  что  вы
всегда ждали моего возвращения? Может, потому что  зрение  ваше  обострили
долгие годы страха? Впрочем, это неважно. Главное - в ином.  ОН  со  мной,
мой друг, мой раб, ОН поит жизнью мои высохшие руки, ОН тяжко  лязгает,  в
ритм шагам подпрыгивая на моем железном плече.  Вдвоем  мы  сочиним  такую
сказку, перед которой померкнут готические сюжеты...
     Сказку?
     Вот оно! Нашел!.. Я нашел тебе имя, - ликуя,  сообщаю  светящемуся  в
сумерках  мечу.  Соавтор...  Нарекаю  Соавтором  -  будь  им,  не   откажи
заскучавшему писателю. Ведь я обожаю раздваиваться, распадаться на  части,
чтобы становиться затем единым и неделимым, люблю играть в  чужие  судьбы,
баловаться  словами  -  весело,  но  всерьез.  Забыли,  сволочи?   Как   я
мистифицировал читающую публику, написав  "Повести  Просто  Так"  от  лица
якобы двух авторов, которые прямо в тексте перебивают друг друга,  дерутся
за перо, бумагу, пихаются возле пишущей машинки и  так  далее...  Впрочем,
сейчас будет честно. Мы сочиним с тобой роскошную концовку этого  сна,  мы
не разочаруем Его - Того, Который...
     Который Дал Мне...
     Того, Который Дал Мне Силу.
     Вперед! Хватит мыслей. Меня ждет Бригадир  Правды,  он  объяснит  мне
все, освободит мою грудь от бурлящих вопросов. А потом  -  о!  -  потом  я
пригну этого властолюбивого карлика к  полу,  подниму  светящийся  Соавтор
повыше - и...
     Моросит дождь, перед служебным входом  мокнет  серая  туша  мясовоза.
Водитель резво вываливается из  кабины,  бежит  куда-то,  оскальзываясь  -
очевидно, ему я тоже не нравлюсь. Что  ж,  автомобиль  мне  очень  кстати,
иначе пришлось бы возвращаться на  Никольскую.  Залезаю  вовнутрь,  заново
изучаю управление. Стартер и здесь отсутствует,  двигатель  запускается  с
помощью  ключа  -  забавное  новшество,  впрочем,  уже  освоенное  мною  в
предыдущую поездку. Завожусь, еду.
     Еду по площади - нагло, открыто. Трудятся  стеклоочистители,  Соавтор
смирно лежит на двух соседних сиденьях...  Как  попасть  в  Кремль?  Можно
разогнаться и на полном  ходу  воткнуться  в  какие-либо  из  ворот.  Нет,
бесполезно, чугунные плиты даже не почувствуют этот удар.  Тем  более,  за
первой линией металла есть и  вторая.  Можно  попытаться  перелезть  через
стену, предварительно угнав пожарную машину, но пока я занимаюсь поисками,
ночное бдение в  Теремном  дворце  закончится,  и  хозяева  земли  русской
разъедутся кто куда. Или поступить проще - разбить ворота собственноручно,
точно  так  же,  как  прочие  встававшие  на  моем  пути  преграды?  Вдруг
получится? Хотя бы вот эти, Спасские - главные ворота на главной  площади.
Не караулить же, в самом деле,  пока  кто-нибудь  из  проверенных  захочет
попасть вовнутрь!
     Караулить  не  требуется:  неприступные  створки  открываются   сами.
Сегодняшней ночью мне везет чуть  больше,  чем  той,  прошлой,  оставшейся
незавершенной. Это хорошо. Выкатывается большой белый лимузин, и я  плавно
сворачиваю   к   нему,   не   снижая   скорость.   Ишь    ты,    наверное,
правительственный. Отличный конь, еще одна мечта сорокалетнего сочинителя,
возомнившего себя невидимой властью. Кто внутри - непонятно.  Надеюсь,  не
Бригадир Правды, это было бы  слишком  просто.  Перед  столкновением  вижу
разинутый в немом вопле рот водителя - где-то внизу, у каменной  мостовой,
- вижу  розовые  ладони,  прилипшие  к  боковому  стеклу  лимузина,  затем
принимаю удар и мчусь дальше, к башне, под арку, во тьму тоннеля, а смятая
железная коробка остается сзади, отброшенная за ненадобностью на газон. Не
лезь под ноги, компаньеро! Охрана бежит вдогонку, запоздало стреляя, но  я
уже пронзил кирпичную толщу насквозь,  я  уже  здесь,  у  вас,  принимайте
гостя.
     Мимо монастыря - на вольные просторы Ивановской площади.  Пустынно  и
тихо. Мимо колокольни, мимо Двенадцати апостолов, прямиком к  Колымажскому
въезду. Ага, вот и конец тишине! Шеренга безликих теней спешит  наперерез.
Неужели меня встречают? Что ж, польщен.  Быстро  же  они  опомнились,  псы
казенные, прекрасная выучка. Впрочем, внезапно грянувшая пальба  заглушает
все постороннее - и шум двигателя, и дождь, и мысли. У них  автоматическое
оружие, у меня - только раздирающий грудь вой. Руль больше  не  подвластен
мне, автомобиль уводит влево, влево, влево. Нет, не  удержать  -  переднее
колесо пробито. В стеклах расцветают аккуратные паутинки, одна за  другой.
За стеклами бешено мелькает. Патриаршие палаты  надвигаются,  загораживают
собой небо, свирепая неодолимая сила швыряет  меня  вперед,  в  пустоту  и
сырость, пробивает моим лбом ветровое стекло, но тут все кончается, потому
что внешний мир уже неподвижен. Из капота выплескивается пламя,  рвется  в
кабину, и я прыгаю в раскрывшуюся от удара дверь.
     Ливень.
     Я невредим, разумеется. В руке Соавтор  -  я  не  забыл  тебя,  брат!
Мясовоз своротил кузовом будку охраны, оттуда тянутся задушенные крики, но
слушать их  мне  некогда.  Бегу  прочь.  Сзади  огонь  и  грохот.  Длинная
кольчужная юбка путается в ногах, весомо бьет под колени. Вот он, въезд  в
Царские дворы, я все-таки добрался до него, перехитрил красно-белые стены!
Бегу. Во дворе засада: прыщавый юноша, закусив от усердия губу,  садит  из
автомата - в меня! в упор! - пробив в кирасе одну  сплошную  дыру,  и  мне
ничего  не  остается,  кроме  как  шагнуть  к  нему.  Лязгает  о  булыжник
замолчавший  автомат.  Человек  разваливается,  поделенный  мечом  надвое,
раскрывается дождю, вспенивает лужу -  сначала  верхней  своей  половиной,
затем нижней. Сила переполняет меня. Сила и ненависть.  И  еще  -  вопрос,
этот проклятый вопрос. Бегу дальше, ныряю под арку, и снова через двор,  к
лестнице. Наверху, на плоской крыше Мастерских палат, сияют  электрическим
светом Терема  -  святая  святых  здешнего  мира.  Вожди  нации  не  спят.
Теоретики и практики, обеспечившие победное шествие генетики  по  планете,
на боевом посту. Замечательно. Только путь вперед, увы, не свободен, забит
человеческим мясом, которое серыми волнами катится по лестнице, и тогда  я
вздымаю Соавтор над головой.
     Я принимаю бой!