парик, сдернули
плащ, поволокли за волосы, как обычного пленного крестьянина.
   А десятник глядел и улыбался. И глаза его сверкали из-под рыжей
шапки.
   Тогда судья города Сиппара совершил единственный смелый поступок
в своей жизни. Вылез из-за стола и бухнулся на колени перед
маленькой степной лошадкой. И брезгливо отступила лошадка.
   -- Пощадите хотя бы защитника! -- взмолился судья. -- Он-то в
чем виновен?
   -- Перечил, -- пояснил десятник. -- А ты кто?
   -- Я судья. Я главный в этом зале.
   Снизу вверх смотрит судья на молодого ордынца. Непостижим для
него этот человек -- да и человек ли?
   -- Главный? -- Кричит своим людям: -- Тут еще один нашелся, он
главный!
   Судья уже сообразил, к чему дело катится, на коленях назад
попятился. А ордынец лошадью на него наступает, смеется, зубы
скалит. Уперся судья спиной в полированный судебный стол, дальше
отступать некуда. Уставился в круглое лицо с узкими глазами --
безнадежно губами пошевелил.
   -- Я судья, -- только и пролепетал. -- Я судья справедливый...
Неподку...
   -- А, справедливый!.. -- И снова своим людям крикнул: -- Тогда
вниз головой его повесьте, он справедливый!
   Обвинитель понял, что самое время исчезнуть. Незаметно к выходу
стал прокрадываться. По стене пробирался, мышью скользил, тенью
полз. У самого выхода схватили его за волосы.
   -- Я не... -- закричал обвинитель отчаянно. Отбиваться не стал,
обвис мокрой тряпкой. -- Не надо меня!
   И только хохот донесся -- как показалось несчастному, откуда-то
из поднебесья.
   
   Осужденных отвели в тюрьму, набили всех в одну камеру. Аткалю --
что, он уже свыкся. Повалился на доски и заснул. А остальным не
спалось. Шутка ли -- вздумал ордынец предать казни всех, не
разбираясь. До самого света галдели, возмущались, Аткалю спать
мешали. Пытались выяснить, кто все-таки самый виноватый из всех.

   А ордынец со своим десятком времени зря не терял. Пригнал пяток
сиппарцев, кто ремеслом плотницким владеет, выстроил их на
площади перед зданием суда. С лошади не слезая, спросил: как
нынче в Империи казнить принято? Ибо не хотелось ему осквернять
боевую сталь кровью оседлых людей.
   Жители сиппарские с ноги на ногу переминались, стояли криво, ни
выправки, ни достоинства. Наконец начали мямлить. Ну, вешают в
Империи. Иному голову отрубят, если знатного происхождения.
Могут утопить, особливо ежели преступник -- жена, уличенная в
злостном прелюбодеянии.
   Хмурил брови молодой десятник. Потом спросил:
   -- Самая позорная казнь какова у вас?
   И лошадью на старшего из сиппарских плотников наехал.
   Тот отступил на шаг, голову склонил, проворчал что-то. Десятник
плеткой его огрел:
   -- Громче говори, не слышу!
   Старший голову поднял, в лицо ордынцу взглянул -- невыносимое,
как солнечный свет. Повторил.
   И повелел ордынец строить латинские кресты -- проще говоря,
столбы с перекладиной.
   
   Утром взялись плотники за дело. Старались вовсю. Поняли уже, что
не шутит молодой десятник. Перекладины распорками укрепили,
чтобы не обрушилось.
   Ордынцы работе не мешали, под ногами не путались, плетками не
понукали. И постепенно успокоились и даже развеселились
работники. Привычно загоняли гвозди в податливое дерево, шутили
даже. В середине дня, по распоряжению десятника, несколько
женщин принесли им обед.
   Поели сиппарцы, выпили немного, чтобы ладнее спорилось. И
разговор между ними завязался. Чего им, собственно, жалеть
осужденных? Все они одним миром мазаны, что банкир, что
раб-торгаш. Все только и норовят честных тружеников до нитки
обобрать.
   -- Все же соотечественники они наши, -- попробовал было
возразить один. Но товарищи его не поддержали.
   -- Жалельщик выискался, -- язвительно сказал старший. -- А как с
Балату подрался третьего дня? Тоже ведь соотечественник он тебе
и даже сосед, а ведь как тузил.
   -- Балату -- другое дело. Подлец он.
   -- Так и Хаммаку подлец.
   Задумался парень.
   Старший ткнул его в бок.
   -- Хватит слюни пускать. Работать пора.
   Встали все пятеро и снова за работу взялись, чтобы к вечеру
окончить.
   
   К вечеру действительно окончили и по домам разошлись.
   Наутро опять собрались все вместе -- поглядеть на казнь.
   И было, на что поглядеть.
   Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы
смущался. Нешуточное дело -- таких важных господ на казнь
тащить.
   А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился
да усмехался.
   Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний
снег чавкал под их ногами.
   Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились
господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать.
Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли,
еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились,
замерли.
   Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги.
Съежился Хаммаку под палачевой ладонью, покачнулся, подогнулись
у него колени.
   Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так
дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи -- умело,
хватко.
   Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась
под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.
   -- Ведут, ведут!
   Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в
темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его
ведет.
   Остановились.
   -- Ложись, -- сказал голос.
   Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам
говорил.
   И подчинился Хаммаку -- как девки подчинялись.
   Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась
прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил
ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться,
свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно
обвязал веревками.
   -- Гвозди где? -- спросил у плотников.
   Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.
   -- Да не рассчитали мы чуть, не хватило гвоздей-то, -- виновато
сказал старший.
   -- Быстрей давайте, работы много, -- распорядился палач.
   Хаммаку закусил губы и заплакал.
   
   Ничего он после не видел.
   Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых
белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле,
визжал и отбивался господин Нидинта -- еле утихомирили, здоров
больно.
   Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце.
То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из
лисьих хвостов.
   
   А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки,
лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.
   Сказала Нана:
   -- Идем.
   Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят
между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.
   -- Куда ты, Нана? -- закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.
   А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти
в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел.
Устал смертельно, но все равно шел.
   Зачем, спрашивается, шел?
   А затем, что эта Нана -- нутром чуял -- настоящая была. Не
поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.
   На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел
он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней
Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя,
повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.
   И пришла слабость.
   Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала.
Черными были они, пронизанными солнечным светом.
   Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью.
Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой
ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле.
Только одна отрада у него и осталась -- смотреть, как одевается
Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо.
Невыносимо притягательна была она даже в древности своей.
   Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела
покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос
молодого ордынца.
   -- Здравствуй, Нана, -- сказал он. -- Что это ты надумала?
   -- Я Нана, что хочу, то и делаю, -- сказала богиня.
   -- Я тоже делаю, что хочу, -- сказал ордынец.
   Но имени своего не назвал.
   И завязался между ними разговор.
   -- Почему ты предал смерти всех этих людей? -- спросила Нана.
   -- Они виновны.
   -- Но одни виновны менее, чем другие.
   Он рассмеялся.
   -- Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.
   -- Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?
   -- Эти люди судили друг друга, как будто они боги.
   -- Но и ты ведь не бог.
   -- Для них я бог, -- сказал ордынец.
   -- Кто же бог для тебя?
   -- Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно
и то же.
   Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая
кого-то за спиной у Наны.
   -- Кто там идет?
   Нана обернулась.
   -- Демоны из преисподней, -- сказала она. -- За мной пришли.
   Засмеялся ордынец, тронул лошадь.
   -- Прощай, Нана! -- крикнул он, спускаясь с холма.
   Нана не ответила.
   Адский голос заскрежетал совсем близко:
   -- Вот мы и встретились, Нана.
   Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не
мог.
   -- Пора платить долги, Нана.
   Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после
зимы.
   -- Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?
   В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед
глазами встало прекрасное лицо женщины -- не поймешь, молодой
или старой. Вся она сиянием была окутана.
   И протянув к Хаммаку сверкающие руки, крикнула Нана:
   -- Его хватайте, его!..
   
   Хаммаку умер первым. Дольше остальных протянул хилый Аткаль.
   Настало новое утро.
   Поглядел ордынец, как перекладины с трупами укладывают на снег,
как выдергивают гвозди, снимают веревки, как переваливают тела
на телегу, чтобы отвезти за город и похоронить. И сказал
плотникам:
   -- Скучно у вас, в городе.
 

  18 декабря 1994


  (C) Елена Хаецкая, 1996.
   


                      Елена ХАЕЦКАЯ

                     СВЯЩЕННЫЙ ПОХОД
      

      В этой кровавой сече пало двадцать тысяч сарацин; 
      христианских же рыцарей шесть человек.

                 Г.Мишо. История крестовых походов

      
      Ах, дитя. Что мы в этом мире? Всего лишь отрубленные головы, 
      что катятся под напором ветра судьбы по пустынным пескам 
      времени...

                 Аль Джахез. Поучения к Нарриман
      
      
      Случилось все это на второе лето по окончании мятежа мар-
бани, сотрясшего Великий Город.
      Появился о ту пору в Вавилоне провозвестник. Новое нес с 
собой, неслыханное, и потому многие - одни из праздности, иные от 
пустого любопытства, другие же изголодавшися по слову 
провозвестническому, - собирались большими толпами и внимали. 
Собирались по большей части поначалу на рынке, где самые 
трущобы, с какими шесть могущественнейших вавилонских 
династий, о двенадцати царях каждая, боролись да так и не 
справились. После же демократия грянула, она и бороться не 
стала: на то и свобода, чтобы всяк в такой трущобе сидел, какая 
сердцу милее.
      После же на площадях собираться стали, на главных улицах и 
даже перед Управительским дворцом.
      Имя провозвестника было Сав„л Мусорщик. Прежде, в пору 
плачевных заблуждений своих (так возвещал он во всеуслышанье, 
рыдая и в грудь себя колотя жилистым кулаком), носил имя Павел и 
входил в малую общину христиан-сострадальщиков. Гнездились они 
тогда против казнилища - отчасти потому, что больше там никто 
жить не хотел из-за тяжелого запаха и непрекращающегося 
вороньего гама; отчасти же для удобства. Так сподручнее было им 
собираться вместе для сострадалищ, сочувствилищ и коллективных 
сожалелищ, какие практиковались для развития души.
      Но вот как-то раз постигло этого Сав„ла откровение. Довелось 
заснуть ему на куче мусора. Дивен и разнообразен был мусор тот 
и воистину пропитан духом всевозможной благодати. И всякая вещь, 
всякий отброс, попавший в благословенную ту кучу, взяла лучшее 
от вещей и отбросов своей породы: кости и обрывки шкур, веревки, 
клочья бумаги, ветхая одежда, черепки битой посуды, жестяные 
банки - словом, что перечислять. Неужто кучи мусорной не 
видали?
      Высилась куча эта непосредственно за казнилищем, вечно 
оспариваемая между собою воронами, чайками и крысами.
      Отчего на куче заснул? Стояла осень. На куче-то оно теплее, 
чем на голой земле. Да и небо, как ни крути, куда ближе.
      Итак, сон сморил Сав„ла (тогда еще Павла). И было ему 
видение: будто бы воздвигалсь в небе гигантская мусорная куча, 
вроде той, на которую смиренно преклонил главу Сав„л (в то время 
еще Павел, полный горестных заблуждений). И вдруг, как 
пригляделся провозвестник, стала она золотой горой о двенадцать 
ступеней. Впивалась в ослепительное зеленое небо, простершееся 
над спящим куда шире, чем обычно простирается небо над 
рожденным женщиной.
      И понял Савел, что поднят высоко над землей. Устрашился он 
в душе своей и затрепетал.
      И появилось на вершине золотой горы - а вернее башни - 
сияние. Будто бы некая золотая точка. И ступени были из золота, 
но то золото, что по ним нисходило, казалось еще более золотым. 
И сверкание было ослепительно, но то сверкание, что неуклонно к 
Сав„лу приближалось, было нестерпимо.
      И вот уже различает Сав„л огромные ноги наподобие 
человеческих, обутые в сандалии. И видит перед собою могучую 
фигуру, сходную с человеческой, но нечеловеческого величия, с 
синей бородой и синими кудрями, раскиданными в дивном и 
продуманном беспорядке по широким плечам. Весь был в золото 
облачен, сверкающее и беспрерывно звенящее. И лазуриты 
впивались в золотые оправы его колец, браслетов и воротника.
      - Я Бэл-Мардук! - грозно рекло явление.
      Затрепетал Сав„л. Язык прирос к гортани, как то и должно 
было случиться.
      - Кто ты, ничтожный? - вопросило божество.
      Но молчал Сав„л, не в силах вымолвить ни слова. И снова 
сказало божество:
      - Я Бэл-Мардук! Слушай меня, заблудшее создание. Встань с 
этой кучи мусора и да превратится она в золотую гору. Возглашай 
повсюду мою веру.
      - Да как же я это сделаю, - пролепетал кое-как Савел, - коли 
не послушают меня.
      - Вот тебе пророчество, - сказал Мардук. - Трижды луна 
войдет в пору беременности своей и разродится темнотой, и придет 
весть от грязнобородых эламитов. Страшной будет та весть, 
содрогнется от нее земля под ногами вашими. Но будет дана вам и 
надежда. И отыщется она в землях грязнобородых эламитов же. И 
тогда настанет ваша пора доказать мне свою любовь. Иди же и 
возглашай мою веру!
      И с тем все пропало.
      Очнулся Савел на куче мусора, ощущая как бы разбитость и 
вывернутость во всех своих членах. Кряхтя и охая, восстал на 
нетвердые ноги и побрел к своим собратьям. Но не стали слушать 
его собратья, а вместо того назвали идолопоклонником, смердящим 
псом, тварью мшелоимствующей и продажной, и камнями побить 
хотели.
      Бежал от них, спотыкаясь, Сав„л (ибо такое имя принять 
решил), и недолго гнались за ним, ибо не любили ходить в 
центральные улицы Вавилона.
      И вот та вера, которую велел возглашать повсюду Бэл-Мардук, 
говорил затем провозвестник, и повсеместно проповедовал 
богатство, стяжание, непокорство и сытость телесной оболочки, 
как желудка, так и тех членов, что ниже желудка располагаются и 
столь же властно требуют себе пищи, хотя и иного несколько 
свойства.
      Так говорил на улицах и площадях Вавилонских Сав„л, и 
слушали его люди. Что до пророчества, то его сочли темным и 
мутным, а поскольку казалось оно также грозным, то вникать не 
желали. Наконец явились два дюжих гвардейца и под конвоем 
свели Савела в Оракул. Оракул допрашивал Савела по-разному, 
применил пытки дыбой, водой и огнем, но результатов не добился. 
Никакой информации о данной проблеме в компьютерной базе 
данных не содержалось, информационная сеть также была 
совершенно девственна по этой части, а пифия, когда ее 
попытались запустить и накачали наркотическими веществами 
свыше обычной дозы вдвое, сперва долго молчала, а после 
выпучила глаза, закричала хрипло и нечленораздельно и тут же, 
прямо на алтаре, испустила дух.
      Савел же, хоть и истерзанный немало "умалением членов", на 
своем стоял твердо: так и так велел провозглашать ему Бэл-
Мардук. И не пьян был, ваше превосходительство, вовсе не пьян, 
вот ни чуточки, у нас ведь в общине не пьют. А что когда брали 
пьян был, так - ну... из общины ушел. Ну, выпимши, так с кем не 
бывает. Но тогда - ни-ни, в рот не брал.
      Сказал ему Верховный Жрец с досады, что, видать, нечто иное 
брал в рот этот Савел. Савел вникать не пожелал, только 
отвернулся обиженно.
      Детектор лжи показывал что-то совсем уж несуразное: 
сплошную ровную линию. Точно покойника вопрошали. Столь 
бесстрастен был Савел.
      Может, и впрямь был он покойником, ибо побывал там, куда 
смертных не допускают. Но тогда почему назад вернулся? Веру 
провозглашать и пророчества сеять?
      Оракул беспокоился, не будет ли конкуренции со стороны 
этого Савела. Но Савел заверил их, что пророчествовать ему дано 
только о грязнобородых эламитах, да и сам он не все в этом своем 
пророчестве понимает.
      И провозгласили Савела святым. Протезы ему сделали взамен 
раздробленных конечностей, пересадили кожу там, где ожоги были 
особенно безобразны, надавали таблеток от водянки. Что до дыбы, 
то она только кстати была, ибо исцелила Савела от давнего 
остеохондроза. И это сочли за новое доказательство святости его, 
ибо даже пребывание в застенке обратил на пользу свою.
      Впрочем, насчет пыток, примененных к Савелу, предпочитали 
не распространяться. Вывели его за ворота здания Оракула, в 
новеньких, совершенно не скрипящих протезах, с пересаженной 
кожей, в белых, до земли, одеждах, благоухающего одеколоном и 
коньяком, толпе представили: святой.
      И закричала толпа:
      - Воистину, свят Савел!
      И тотчас подняли на руки и понесли - а куда несли, сами не 
знали, просто от восторга.
      И кричал Савел, на руках толпы восседая, будто древний царь 
первой или второй династии:
      - Позорны нищие! Бесстыдны голодающие! Греховны 
нуждающиеся! Уйдите же от нас все, кто стоит ниже черты 
бедности или близко к черте бедности или на самой этой черте, 
ибо отрицаюсь вас во имя Мардука!
      И ревела толпа, возглашая радость свою от этого 
провозвестия. Ибо всем по душе пришлась сия проповедь богатства, 
доселе в Вавилоне еще не слыханная.
      И плыла незримо над распаленными головами огромная золотая 
гора.
      
      
      Между тем минула третья беременность луны и когда 
разродилась она темнотой, из темноты этой вышла грозная весть. И 
встрепенулся Вавилон, как коснулась она ушей его: вот оно, 
обещанное! Вот оно, предреченное! Вот то, от чего содрогнулась 
земля под ступнями вавилонскими!
      Навострил уши Вавилон, будто пес, дичь почуявший. 
Устремился всеми помышлениями своими в ту сторону, словно 
девица при звуке шагов нареченного. Руки простер, как ростовщик, 
увидевший пред собою серебряные сикли.
      Объявился среди грязнобородых эламитов новый пророк. Имя 
ему было Нура, рода древнего, некогда известного и в хрониках 
неоднократно упоминаемого, но ныне совершенно захиревшего, о 
былой славе и не помнящего, мирно репой на базаре торгующего. 
Расправил он плечи, не желая больше терпеть иго ордынское, 
поднял оружие и с несколькими юными соратниками своими 
совершил дерзкое нападение на пятерых ордынцев, когда те по 
базару ходили и на даровщинку лакомились то изюмом, то 
творожком.
      Зарубив их, срезал у всех головы и за волосы к поясу 
повесил. И в таком виде на крышу храма забрался, откуда 
призывать сограждан своих стал против ордынского ига 
п