ь
- и не сможет никогда, потому что нелепа и прекрасна! - где-то
бродит по Вавилону, мимо Белзы, не дается в руки...
      "Мария, я, кажется, нашел тебе издателя". - "Не может быть.
Никогда и никто не найдет мне издателя. Все находят для меня
только ебарей. И половина этих ебарей на самом деле импотенты,
это они комплексы так избывают, психоанализом занимаются сами
с собой, перенатальные матрицы изживают, в задницу им хуй!" -
"Да нет же, Мария, этот, кажется, настоящий..."
      Он и оказался - настоящим. Во всяком случае во всем, что
касалось эрекции. А насчет всего остального, включая и
обещанные публикации в толстых журналах, разумеется, херня. Что
и требовалось доказать.
      Предновогодним вечером, в мишурной и пестрой толпе,
пропустив мимо целое стадо Санта-Клаусов, на условленном месте
в переходе метро Мария ждет. О месте и времени договаривались
долго, раза три или четыре созванивались, ибо Мария вечно
путается в пространстве, вечно она в заблудившемся состоянии. А
он опоздал. Она чуть с ума не сошла - вдруг все-таки заплутала и
не там ждет!
      Сволочь, наглец. Вывалился откуда-то из синевы пасмурной
ночи, расцвеченной гирляндами огней, капюшон со светловолосой
головы сбросил, открыл узкое лицо с очень светлыми зеленоватыми
глазами.
      И в эти ясные глаза, в этот летний крыжовник, Мария
выпалила единым духом: "Для того и дождалась, чтобы послать на
хуй, если даже вовремя прийти не можешь, то какой с тебя прок,
издатель нашелся..."
      - Маша, сходи за хлебом.
      - Сейчас.
      - Деньги в коробке у телевизора.
      - Хорошо.
      Быстрым движением - скорее, пока не ушла, не улетела,
удерживает за плечо. "Вы торопитесь?" - "А ты как думал? что я
новый год тут буду встречать? В метрополитене?" Последнее слово
процедила с особенным удовольствием.
      "Дайте хотя бы стихи".
      Со всем презрением, какое сумела в себе наскрести по
сусекам, Мария бросила: "Неужели ты думаешь, что я сразу так
вот неизвестно кому принесу свои стихи?.."
      Стихи лежали в сумочке, отпечатанные в разное время на
разных машинках, по большей части очень плохих. И он, похоже,
очень хорошо знал об этом.
      "По крайней мере, позвольте вас проводить".
      И чтобы совсем уж идиоткой не выглядеть, взяла его под руку
- снизошла. "Хрен с тобой, провожай, коли делать нечего..."
      - Маша, ты еще не ушла?
      - Сейчас.
      - Не сейчас, а сию минуту!
      Итак, Белза мертв. Никогда не думала, что не встретит больше
этот удивленно-радостный взгляд крыжовенных глаз.
      Снят запрет на слово, ибо проникло оно в мысли, и каждый
час жизни им окрашен.
      Снят запрет на слово, ибо когда мы говорим: "обедать, спать",
думаем: "смерть, смерть".
      - Маша!

      Звонок в дверь, Асенефа отворила сразу. На пороге молодой
человек в строгом черном костюме, лицо омрачено
профессионально-кислым выражением. На него глянула из
саркофага черного вдовьего одеяния Асенефа - остренькая,
поджарая, взгляд цепкий.
      - Соболезную, - скороговоркой начал он прямо с порога. - Я
агент из похоронного...
      - Проходите.
      Оценив деловитую повадку женщины, агент вздохнул с
видимым облегчением, извлек из тощего портфеля, тоже черного,
блокнот с бланками заказов и два листа истасканной фиолетовой
копирки.
      - Куда?
      - Лучше на кухню.
      Да уж, лучше на кухню. Потому как в спальне третий день
спит мой Белза. И незачем ему разговоры наши слушать.
      Агент удобно устроился за обеденным столом. Крошки
тщательно стерты, кругом стерильная вдовья чистота, от которой
выть хочется живому человеку. Разложился со всем своим
бюрократическим барахлом.
      - Хоронить будете или кремировать?
      - Хоронить.
      Агент проложил копиркой три экземпляра бланка заказа,
прилежно начал строчить, время от времени задавая вопросы.
      - Покрывало: кружевное, гардинное, простого полотна,
простого с рюшами?
      - Кружевное. С рюшами.
      - Подушка тоже кружевная? Рекомендую простого полотна,
изящнее выглядит.
      - Кружевная.
      - Да, не забудьте одежду. Костюм, белье, тапочки. Тапочки
рекомендую также заказать у нас.
      - Хорошо, пишите.
      - Кто вам обряжает? Служители морга или предпочитаете
религиозные организации? В комплекс наших услуг входит сервис
по заключению договоров с монастырями, храмами и капищами.
      Асенефа оглянулась на дверь кухни. Агент поднял голову.
      - Так что писать?
      - Сама обряжаю, - буркнула Асенефа.
      Агент пожал плечами. Дескать, ваше дело, дамочка, насильно
никто не заставит, а только бы лучше дело сделали специалисты...
      - Услуги плакатария?
      - Что?
      - Плакальщиц заказывать будете?
      - У него и без наемных целый гарем наберется, - мрачно
сказала Асенефа, - Готовы уж, под окнами только что не торчат.
      Агент поставил в бланке прочерк.
      - Гроб?..
      - Повапленный.
      Агент поднял глаза.
      - Это дорого стоит.
      - Знаю. Я заплачу.
      Агент попросил поставить подпись и отдал Асенефе третий
экземпляр, самый слепой.
      - Послезавтра ждите.
      - Спасибо. Я провожу вас.
      - Благодарю вас.
      - До свидания. Сожалею, что по такому печальному поводу...
      - До свидания.
      Говнюк и пидор.

      Мария и Марта у Марии в доме. Большая комната в гигантской
коммунальной квартире, холодная, с мертвым камином. Как топить,
если трубу наружу не вывести? Этаж-то не последний. Мария,
правда, пыталась топить "по-черному", да еще черновики какие-то
жгла, бесноватая, чуть пожар не устроила. Мебель старая, на века
срубленная руками подневольных людей. Из-под палки трудились,
вот и результат налицо. Так мать говорила торжествующе, всякий
раз, как Марию укоряла.
      Тонкая, как прутик, ключицы трогательные и шея
ботичеллиевская, длинные черные пряди - совсем потерялась Мария
в огромном этом доме.
      Сидела на подоконнике, смотрела в окно, на проезжающие
машины. Снег мелко сыпался на обледеневшую мостовую Вавилона,
на торгующих старух, не таял на их платках и варежках.
      - Как запомнить нам хотя бы одну снежинку? - говорила
Мария.
      Марта, накрывавшая на стол, замерла с чайником в руке.
      - Смотри, сколько их. Да оставь ты свой дурацкий чайник, иди
сюда.
      Марта поставила чайник на стол, подошла, села рядом.
      - Вон одна побольше других, - задумчиво проговорила Мария. -
Только и ее толком не углядеть. Слишком быстро летит.
      Так человек смотрит на снег - и хотел бы, да не видит. Так
снег смотрит на человека - не знает о нем, потому и не видит.
      Так - рассеянно и любяще - на человечество смотрит Бог.
      Покой и печаль сходили от этих слов на Марию и Марту. Так,
омрачась, смотрели в окно. Молчали.
      Потом Марта сказала:
      - Благословен, должно быть, тот, на ком задержался его
взгляд, пусть на миг.
      Мария повернулась, встретилась с ней глазами.
      - Ах, нет. Знала бы ты, как это страшно.
      Прошло время, сели пить чай, задернув занавески. Говорили о
том, о другом, а думали об одном: Белза лежит мертвый.
      - Как ты думаешь, она отвезла его, наконец, в морг?
      Марта пожала плечами.
      - Откуда мне знать.
      - Что же, он так и лежит в ее постели?
      - Я не знаю, Маш. Может, так и лежит.
      С силой Мария повторила, уточняя безжалостно:
      - В вонючей асенефиной постели.
      Встала, взялась за телефон. И прежде, чем разумная Марта
успела ее остановить, набрала номер.
      - Аснейт? Привет, это Мария. Слушай, египтянка, а прах-то
где?
      - Не доберешься, сука.
      Наконец-то обе перестали притворяться. И так легко им стало.
      - У тебя, что ли?
      - Да.
      - И что, еще не протух?
      И самой страшно стало, когда такое вымолвили бесстыжие
уста. А Асенефа и бровью не повела.
      - Не протух.
      - Нетлен лежит?
      - Нетлен.
      И трубку бросила.
      Ах ты, сучка, и попка у тебя с кулачок, шершавая, вся в
прыщах от сидения на конторских стульях.

      Асенефа повернулась к мертвецу. А ведь и правда,
подумалось ей, Белза лежит в постели вот уже четвертый день.
Лежит как живой, и даже не пахнет от него. Будто спит. Даже
муха - вон, под потолком бьется - и та на него не садится. Только
окоченел Белза, а так - нетлен.
      Вздохнула Асенефа и вновь за тяжкий труд взялась
- молиться.
      - ...И остави нам грехи наши... "Наши"... Что, чужие грехи
тоже замаливать? Нет уж, господи, некогда мне за других колени
протирать. Извини. Одних только моих наберется на целую книгу,
потолще телефонного справочника "Желтые страницы".
      Вот, к примеру. Я ненавижу любовниц моего мужа. Ненавижу.
А за что? Мне-то лично что они сделали? Белза был таков, сам
знаешь, господи, его на всех хватало. Ах, тяжкий грех - ненависть.
Ведь ребенка тоже из-за этого извела. Не хотела, чтобы его
бесстыжие зеленые зенки пялились на меня с невинного детского
личика. Не хотела второго Белзы. Дитя извела. После этого
никакое убийство грехом не покажется. А ты, господи, любить
велел.
      Смирение, сказано, страшная сила. И любовь - страшная сила.
Она человека в бараний рог гнет, ты только сумей возлюбить его
как следует.
      Хорошо же, возлюблю! Я так вас возлюблю, суки, что
передохнете у меня!..

      - А ведь Актерке-то мы не позвонили, - спохватилась Марта.
Вскочила, всегда готовая к действию.
      - Актерка? - Мария сморщила носик. - С ней он и пробыл-то
дня три, не больше, Она уж и забыла его поди.
      Марта покачала головой. Взялась решительно за телефон.
      - Он ее из такого говна вытащил... Забыла? Она бы по рукам
пошла, либо от голода бы подохла...
      - Вытащил, как же. Жизнь девушке спас. А потом в еще
худшее говно - да рылом, рылом, чтоб неповадно было, - сказала
Мария.
      Знала, о чем говорила. Сама Актерку три дня вешаться не
пускала. Сидели днями и ночами напролет на этом самом
подоконнике, две любовницы одного Белзы. И что в нем хорошего?
Тощий да плешивый. Одного в нем богатства, что хуй до пупа.
      А Белза тогда, как Бемби в пору первого весеннего гона, бегал
за Манефой. Ах, какая девочка была, провинциалочка из
вологодских лесов, нежная, трепетная. И Набокова читала. И
Кортасара читала. И Борхеса. А Джойса не читала. "Как вы
сказали? Джойс?" И этот ясный детский взгляд из-под русой челки.
"Я запишу, если позволите. Я непременно прочитаю Джойса". - "Да
уж, ты непременно прочти", - строго сказал Белза. А у самого
слюни текут, в глазах крапивная зелень, остатки светлых волос на
лысеющей голове встали золотым венцом. И посмеиваясь себе под
нос, глядела на это с дивана Мария.
      Какая чистая девочка была Манефа. Таких Белза не
пропускал.
      В комнату вошла мариина мать - тяжелым шагом много
работающего человека, плюхнулась в кресло у входа. В ответ на
раздраженный взгляд дочери дрогнула ноздрями. Марте кивнула
- уважала Марту, даром что гулящая, да работящая.
      - Вы разговаривайте, разговаривайте, девочки, я вам мешать не
буду.
      Гробовое молчание повисло после этого. А мать сидела, зажав
между колен ручную кофемолку, и терпеливо вертела ручку.
Видать, на кухне этим занималась, а на кухне пусто, скучно,
пришла к теплому столу, где чайник и чашки. Зерна перетирались
и ссыпались тонким порошком в ящичек.
      - Вот, - сказала мать, забыв свое обещание не мешать,
- электрическая кофемолка-то сломалась, приходится вручную.
Эта еще бабкина, старинная, теперь таких вещей и не делают. А
починить электрическую некому. Все наперекосяк с той поры, как
отца не стало. И эта вон совсем от рук отбилась, кофе и то
намолоть некому, зато пить охотников много...
      - Мама! - в сердцах сказала Мария. - Иди лучше к Татьяне
Пантелеймоновне, она с удовольствием поговорит с тобой.
Расскажи ей, как я ведро утопила. И как кофе намолоть некому. И
как целыми днями смотрю в окно с кислой рожей. Поговори о
современной молодежи... Только оставь ты меня, ради Бога!
      Мать встала, сглотнула. Перед Мартой стыдилась. И, с
красными пятнами на скулах, молча вышла из комнаты.
      Марта проводила ее долгим взглядом.
      - Если ты так ненавидишь свою мать, - сказала она Марии, -
то почему не попробуешь жить от нее отдельно?

      Дом, где вянут живые травы, где стынут цветы и осыпаются
цветы под ласкающими губами.
      Дом, в недобрый час остановились на тебе темные глаза Бога.
      Дом, пытаясь оторвать от тебя руки, оставляю тебе лоскуты
кожи, содранной с ладоней, ибо намертво приросла к тебе.
      Дом, сосущий мою молодость, не в силах покинуть тебя.
      Ибо мертва без тебя, как опавший лист,
      Ибо невыносима мысль о чужой руке, что зажигает свет в
окне, которое я привыкла считать своим.

      Восхитительна эта глобальная праведность человека,
созданного по образу и подобию божества. Несмотря на все
человеческие заблуждения, несмотря на все его грехи и просто
неприкрытую подлость. Ибо критерий праведности лежит где-то
далеко вне человека.
      Может быть, даже вне внятной человеку вселенной.
      Взять, к примеру, Актерку...

      Актерка ворвалась в дом Марии на пятый день, как Белза
умер. Влетела - птицей с морозного воздуха, впустив за собою
запах зимы, лисий хвост волос разметался по воротнику дорогой
шубы, черные глаза под черными дугами бровей сверкают, как о
том в жестоких романсах поется надтреснутым голосом (а монетки-
то звяк, звяк, звяк в драную шапку: благослови вас боги, господа
милостивые!)
      И прямо так, не сняв сапог и шубы, закричала:
      - Где он?
      - Глотку-то не рви, - лениво отозвалась Мария. - Не в казарме
чай.
      И встала, подошла, вынула актеркино худенькое угловатое
тело из шубы, а сапоги Актерка, поостыв, сама сняла. Марта, в
глубине комнаты мало заметная, вынула из буфета еще чашку.
      Уселись.

      Актерка приехала в Вавилон из Тмутаракани, задавшись целью
попасть в Театральный институт. В институте же, только раз
взглянув на тощие актеркины ребра, даже прошение не взяли.
      И пошла в отчаянии девочка скитаться по огромному хищному
Вавилону, и поглотило ее чрево большого города, и начало
переваривать, перетирать, обжигать своим ядовитым желудочным
соком. Деньги свои она сразу же потратила. Незаметно уходят
деньги в Вавилоне. Следить за их исчезновением - особое
искусство. У Марты оно, скажем, от природы было, а вот у
Актерки, особенно на первых порах, отсутствовало. Так что и
домой уехать она не могла.
      Белза подобрал ее на улице, когда она совсем уже пропадала.
Едва только увидел личико это ангельское с посиневшими на
морозе губами, так и умилился. И умиляясь до слез, источая
нежность - с кончиков чувствительных его пальцев так и капала,
точно елей, - коснулся ее щеки и повел за собой домой.
      Все было чудом для Актерки у Белзы в доме. И главным чудом
был он сам, Белза.
      Нежный, заботливый. Спаситель.
      Три дня вместе спали, вместе ели, из постели не выбирались,
разве что до туалета сбегать. Теплая постель у Белзы, надышанная,
нацелованная, пропахла духами так сильно, что и не уснешь.
      Актерка ласкалась и позволяла себя ласкать. И млел он от ее
угловатого тела и крошечных грудей, и он того, как она хныкала. А
еще она болтала обо всем на свете, как птичка. Слов он не
слушал, только интонации девичьего голоска - и умилялся,
умилялся. И бегала голенькая на кухню варить кофе, плюхалась
обратно в постель с двумя чашками на маленьком металлическом
подносике. И вертелась перед Белзой то в его махровом полосатом
халате (даже не до пят маленькой Актерке - в два раза длиннее
оказался), то совсем раздетая. Болтала и пела, смеялась и плакала,
рассказывала про детство и про учительницу немецкого языка
Лилиану Францевну. А он только глядел на нее и радовался.
      На четвертый день умиляться вдруг перестал. Из постели
выбрался, стал звонить куда-то - сказал, по делу. Так оно,
впрочем, и было. На работу звонил. А она сидела в постели и
ждала, когда он поговорит по телефону и снова вернется к
главному своему занятию - умиляться на нее.
      Он вернулся, но уже немного другой. Совсем чуть-чуть. Но
Актерка звериным своим чутьем это заметила.
      Бедой для маленькой девочки из Тмутаракани запахло не тогда
даже, когда Асенефа ворвалась и устроила скандал. И не в те дни,
как жили втроем (а то еще другие приходили, то Марта с работы
забежит, тяжелые сумки в обеих руках; то Мария со своими
сумасшедшими стихами на целый день завалится, торчит в комнате,
бубнит, Асенефе мешает хозяйничать, умствует девушка). Асенефа
мегерствовала в полную силу, повсюду разбрасывала
окровавленные тряпки, не совсем оправившись после аборта.
Актерку в упор не видела. И кормить нахалку не желала.
      Актерку Мария кормила. Ленивая, бесцеремонная Мария. Под
асенефины вопли выгребала из шкафов съестные припасы. Под
скучным взором Белзы (к тому времени бабы совсем его достали)
откармливала сироту тмутараканскую, даже жалела ее, но как-то
несерьезно жалела, забавлялась больше. И приговаривала: "Кушай,
Кожа да Кости, кушай, вобла наша сушеная, не то подохнешь, а нас
через то в ментовку загребут".
      Так вот, тогда бедой еще и не пахло. Тогда все шло, можно
сказать, своим естественным ходом.
      А запахло бедой вот когда. Вдруг Белза к Актерке снова
изменился. А она-то успела уже себя переломить, смириться с
ролью брошенной, жила на кошачьих правах, все равно идти
некуда. Поверила же в его вернувшуюся любовь сразу, без оглядки.
Была умницей, была смиренницей, не роптала - и вот, дождалась!
      Теперь все будет иначе.
      - Я нашел тебе работу, - сказал он.
      Сжимая в руке ее маленькую ладонь, привел в роскошный
особняк Оракула. Актерка растерялась, голову пригнула. Какая
красота кругом неслыханная.
      Завел в комнатку за перегородкой. Три стены облезлые,
дешевые, четвертая в золотой лепнине.
      Клерк, сидевший там, уперся ладонями в стол, отъехал в своем
кресле на колесиках на середину комнаты, оценивающе оглядел
Актерку с ног до головы. Вынул большой лист, расчерченный на
графы, начал задавать вопросы - о возрасте, месте рождения,
образовании. Актерка послушно отвечала. Клерк вносил в клеточки
непонятные ей цифры. Потом, взяв серебристый длинный листок,
выписал все цифры на него. Получилось семизначное число. Подал
этот листок Актерке. Она взяла. "Распишитесь здесь". Она
расписалась.
      Подняла глаза и увидела, что Белза уходит, оставляет ее одну.
С порога уже, в ответ на вопросительный взгляд, ободряюще
кивнул. И вышел.

      Вот они, эти цифры, на сгибе локтя.
      Запертая в тесной келье, неделю Актерка металась в жару:
воспалилась рука, неаккуратно клеймо поставили ей коновалы в
Оракуле...
      Откупиться из Оракула сумела только через пять лет. Потому
что рабское житье хоть и сытнее вольного (почему многие в
Вавилоне сами себя в неволю отдают), а не для всякого.
      И только спустя эти пять лет, уже в своей собственной
комнатке на окраине Вавилона, сумела оценить Актерка все то
добро, что принес ей предатель Белза. В Оракуле научилась
видеть людей насквозь. Там обучили ее, битьем и голодом, всему,
что требуется человеку, если он желает занять в большом городе
место, подобающее человеку, а не скоту. И порой казалось
маленькой Актерке, что ничего невозможного для нее не
существует. И первое, что вколотили в нее, было терпение.
Бесконечное терпение и умение ждать.
      А Белза встретился с ней как ни в чем не бывало. Обнял,
поцеловал, спросил о работе, о жилье. Она отвечала разумно, с
достоинством. И это оценил Белза. Пригласил в гости.
      Асенефа Актерку не забыла - рублем подарила, но чай все-
таки поставила без напоминания. А там потихоньку отношения
восстановились. Были они попрохладнее, поспокойнее, меньше было
в них нежности и совсем не было иллюзий. И вместе с Марией
иногда сетовала Актерка: совсем не бережет себя Белза, горит на
работе, всех денег не заработаешь, а он уж не мальчик.