..

      - ...якоже и мы оставляем должникам нашим... Вот уж хрен.
Во-первых, опять "мы". Кто это "мы"? Эти потаскухи мне не "мы".
Как вернулась я после аборта, у Белзы дым коромыслом, баб полон
дом. Обрадовался, что жена в больнице. Один раз только и
навестил, конфеты шоколадные принес, их медсестры пожрали, я
только коробку и видела. И почему это я должна, к примеру,
прощать рыжехвостую Актерку? Без мыла в жопу влезла. Ах,
несчастненькая, ах голодненькая, на морозце прыгала, трамвайчика
ждала, а трамвайчик все не шел, зато Белза шел, увидел эти
черные глазки под черными бровками, да в опушении белого
платка, и ухнуло сердце Белзы прямо в яйца, и взял он барышню за
локоток, отвел чаем напоить. А тут кстати и выяснилось, что жить
барышне толком негде...
      Так изливалась Господу Богу Асенефа и все не могла
остановиться.
      - ..."Мы"... - иронизировала Асенефа над словами молитвы.
- Кто это "мы", Актерка, что ли? Ну и как, простит она Белзе,
оставит ему его грех? Посветил надеждой, а потом предал. Так им
и надо обоим. Неповадно будет.
      Аж задохнулась.
      Чтобы успокоиться, пошла в спальню проверить, как там
дорогой прах поживает. Прах все еще лежал нетленным, ничего не
изменилось. Посидела рядом, погладила по впалым щекам, по
тощему животу, по могучему мужскому органу. Не трахать тебе
больше молоденьких девочек, подумала она с непонятным
сожалением. Все, саранча. Насытилась. Набила брюхо и
повалилась на поле, не в силах подняться ввысь после такого-то
обжорства.
      Никогда не думала, что когда-нибудь настанет такой день, что
этот кузнечик отяжелеет и не взлетит.

      На седьмой только день завершила Асенефа молитву.
      - ...Но избави нас от лукавого. Аминь.
      И это - от души сказала, препираться даже не стала.
      - Давно бы так, - произнес голос из-за вентиляционной
решетки. Молодой голос, высокий. - Вот и умница. Спи давай.
      И Асенефа заснула.

      Мертвые невинны.
      Мы, которым предстоит жить, - мы, толпящиеся вокруг, мы с
нашими слезами - мы, мы виновны.
      Мы виновны.
      Ибо в каждом из нас шевелится вздох облегчения:
      и на этот раз не за мной...

      Никто никогда не коснется меня его рукой.

      Отношения Манефы и Белзы складывались таким образом.
      Сначала он причинил ей любовь.
      Потом он причинил ей боль.
      И она прокляла все, что связано было с воспоминанием о нем.
Сестру, Вавилон, Джойса. Засела в мрачной своей, болотами и
непроходимыми лесами покрытой Вологодской области. Несколько
лет сидела, молчала, думала.
      И вот приехала.
      Выросла Манефа и стала прекрасной юной женщиной,
ступающей как бы не по земле, но в нескольких миллиметрах над
ее поверхностью.
      Никогда не стала бы, если бы он не причинил ей сперва
любви, потом боли.
      Из одиночества, стыда, из страха и неверия, из униженности и
с хрустом выпрямляемой спины прорезывалась, вылепливалась,
прорывалась из сырой глины девичьей души нынешняя Манефа.
Становилась.
      И стала.
      Бог-Творец в ее разумении имел облик наставника Белзы.
Разве хотел он, чтобы она испытывала стыд, страх, страдала от
одиночества и неверия? Он хотел одного: чтобы она его удивила.

      Возвратившись в Вавилон, Манефа сперва ткнулась к сестре,
но та почему-то не отворяла. Побродила по городу, утопая в его
сказочной, за годы одинокого сидения позабытой красоте. Потом
устала, проголодалась. Отправилась в гости к Актерке -
пересидеть асенефину дурь.
      Рыжая лисичка Актерка встретила гостью радушно, усадила
ближе к буржуйке - в новых районах часто отключали нынешней
зимой отопление - дала чаю, сухарей ванильных, после гитару
сунула. Манефа к буржуйке приникла благодарно, чаю выпила с
удовольствием, сухарей ванильных погрызла в охотку, потом за
гитару взялась. Чистота и покой плескались вокруг того места, где
Манефа сидела и тонким, легким голосом пела.
      Актерка любила это пение. У них с Манефой странным
образом совпадали тембры голоса. Как будто один человек поет из
двух горл одновременно.
      И если скучала Актерка по Манефе все эти годы, то на самом
деле скучала она по голосу манефиному, с ее собственным
голосом так схожим.
      Сидели и пели вдвоем, в печку дрова подсовывали.
      А потом Актерка сказала - нужно же было когда-то это
сказать:
      - Белза умер.
      Какие уж после этого песни. Смолкло пение.

      - Мне не нравится, ужасно не нравится, бабоньки, что он там
у нее лежит. Время-то идет, тело разлагаться начнет...
      - Кому уж понравится.
      - В конце концов, он не только асенефин.
      - Он чей угодно, только не асенефин.
      Под хихиканье остальных возразила разумная Марта:
      - Хотя бы лишних глупостей не говорила сегодня, Мария.
      Сидели на кухне тесной мартиной квартиры, старались
говорить только о деле, но по женскому обыкновению нет-нет да
переходили на болтовню. Что поделать. Как тело женское не
обходится без жирка - даже у Актерки, на что скелет рыбий, и то
найдется - так и разговор между бабами без пустой болтовни не
клеится. И между болтовней, непостижимо как, решается главное.
      А главным было отобрать у Асенефы прах Белзы и предать его
погребению.
      - Она не подходит теперь ни к телефону, ни к двери, -
сказала Манефа. - Ее из дома-то не выманишь.
      - А вы с сестрой так и не повидались?
      Манефа покачала головой. Актерка, поджав губы, сделала
вывод:
      - Очень странно.
      - Ничего странного. Аснейт всегда была с придурью, - тут же
сказала Мария.
      - Кто из нас без придури, великие боги! - вздохнула разумная
Марта.
      - Верно, и все же... Меня просто бесит, просто бесит... долго
эта Изида будет сидеть над своим Озирисом?
      - Над нашим Озирисом.
      - Бабы, хватит мифологии.
      - Чай? - предложила Марта, вспомнив некстати о том, что она
хозяйка.
      - Пошла ты в задницу со своим чаем, - тут же отозвалась
Мария. - Меня уже тошнит от твоего чая. Слишком крепко
завариваешь.
      Женщины переглянулись. Как крепко любили они сейчас друг
друга.
      - Девки, я, кстати, серьезно говорю. Пока не предадим прах
погребению... - Это Актерка.
      - А тут никто и не шутит, - огрызнулась Мария.
      - Может, умерла Асенефа?
      - Не дождетесь, - заявила Мария. - Асенефа живуча, сучка.
      - Нужно взломать дверь, ничего другого не остается, -
вздохнула Марта. - Асенефу вырубим табуреткой по голове, прах
завернем в простыни... Главное правильно распределить роли.
Одна на улице ловит тачку, вторая бьет Аснейт, едва только
доберется до нее (только не до смерти, не хватало еще со вторым
трупом возиться), две берут прах и выносят из дома.
      Все одобрили план. Мужская хватка у Марты, этого не
отнимешь. За такой бабой как за каменной стеной. И что тебя
замуж никто не берет, такую разумную?
      - Только зачем дверь выламывать? - подала голос Манефа, во
время жарких споров молчавшая тихонечко в углу. - У меня ключ
есть.

      Осторожно отворили дверь. Ступили в дом.
      И тотчас из всех углов адски заскрипели рассохшиеся
половицы.
      Мария зашипела на Актерку - та вошла первой, но лисичка
только плечами передернула: сама попробуй. Одна Манефа
прошла бесшумно, и то потому лишь, что вообще земли не касалась
ногами.
      У Актерки в руке тяжелая трость с набалдашником. Взята в
ателье проката костылей, куда лисичка - на то она и Актерка,
чтобы роли представлять! - прихромала вчера совершенно
преображенная, в пальто, специально для этой цели из мусорного
бака вытащенном. Воняла очистками, кошачьей мочей, подслеповато
моргала на брезгливо кривящую губы приемщицу, совала мятые
мокроватые деньги за прокат трости. И так вжилась Актерка в роль
увечной, что еще и подаяние два раза получила, пока до дома
дошла.
      Актерке поручено одолеть египтянку. "Ты ее в лоб резиновой
штукой!" - воинственно размахивала руками Мария. Актерка
коротко сказала: "Сделаю". И стало ясно, что сделает. Хоть мала,
да двужильна.
      Марта, с виду самая благонадежная, на улице - такси ловит.
      Хорошо продуман план. Осуществить же его оказалось и того
легче. Асенефа на кухне спала мертвым сном. Вся кухня, и столы,
и пол, и раковина заставлены немытыми чашками из-под кофе.
      Подобрали с пола исписанный листок бумаги, но прочесть
ничего не сумели - сквозь плохую копирку писано канцелярскими
каракулями.
      Ходили, чашками звенели, шуршали бумагой, а Асенефа спит
себе и лицо у нее блаженное. Как будто великий труд завершила.
      В спальню заходили с еще большей опаской даже, чем на
кухню. Все-таки Асенефа живая, ее и тростью по голове не грех
съездить, ежели противоречить будет благому намерению. А
покойник на то и покойник, чтобы его покой никто не тревожил.
      А Белза, облаченный в тщательно отутюженный костюм, лежал
на кровати так безмятежно, словно готов улыбнуться и сказать
своим возлюбленным:
      "Да что вы, девочки. Разве вы меня тревожите? Вы ничуть мне
не мешаете. Я так рад, что вы здесь. Что вы вместе и любите друг
друга. А где Марта?"
      "Марта на улице, тачку ловит".
      "А тачка-то нам зачем?"
      "Поедем".
      "Куда же мы поедем все вместе?"
      "На кладбище, Белза, куда еще".
      "Неохота мне на кладбище... Ладно. Только вот что: во-первых,
теперь я христианин, так что и кладбище выбирайте христианское.
Не вздумайте в капище меня тащить. И жертв кровавых не
приносите".
      "Это уж как ты захочешь, Белза".
      "А во-вторых..."
      - Мать Кибела! - тихо ахнула Мария. - Да он же нетленный!

      Уже и Марта давно в такси сидела, ждала, пока бабы прах
вытащат из дома, на счетчик, мерно тикающий поглядывала.
Слишком хорошо знала цену деньгам Марта, чтобы спокойно
глядеть, как натикивает все больше и больше. И без всякого толку.
      Уж и шофер начал на Марту коситься недовольно.
      А чертовы бабы все не шли.
      Спорили над прахом.
      - Если он действительно нетлен...
      - Что значит - "действительно"? Ты что, сама не видишь?
      - Раз нетелн, стало быть, удостоился такой праведности, что в
землю его закапывать никак нельзя. - Это Мария доказывала, как
всегда, с жаром.
      - Какая там праведность? - любовно проворчала Манефа, а
сама взглядом так и ласкает мертвое лицо своего совратителя.
Худое, с тонким носом, с мягкими, как у коня, губами. - Похотливец
он и развратник. И Джойса толком не читал.
      - Не о том сейчас говорите, - вмешалась Актерка. - Если он
праведен и нетлен, как это мы ясно видим перед собой, стало быть,
прах Белзы уже не просто прах, а святые мощи. И не на кладбище
его везти нужно, а в храм.
      - В какой храм? - вскипела Мария. - Белза менял
вероисповедания чаще, чем любовниц.
      - В христианский, - твердо сказала Актерка. - По последней
его вере.
      Мария в раздражении махнула рукой.
      - Христианин!.. Наверняка в эту веру он перешел не от души.
Из шкурных соображений, что вернее всего. А может, чтобы
Асенефа отвязалась. Многоженство ведь у христиан запрещено,
супружеские измены почитаются за грех. Она его, небось, пополам
перепилила.
      - Насколько я знаю, христианами из шкурных соображений не
становятся, - тихо возразила Манефа.
      - Ты отстала от жизни, маленькая Фа, - заявила Мария. - Пусть
лучше прах Белзы лежит в Оракуле. Все-таки именно там он
отслужил большую часть своей жизни. Пусть приносит ему пользу
и после смерти.
      - Еще неизвестно, чудотворен ли прах.
      - Нетленность сама по себе уже чудотворна.
      С улицы раздраженно просигналила машина. Женщины
спохватились.
      - Это Марта. Поймала тачку. Разберемся на месте, бабоньки.
Взяли!

      По настоянию Марты, мнение которой, как это ни удивительно,
имело наибольший вес среди любовниц Белзы (быть может, в силу
мартиной разумности и домовитости), прах нетленный повезли все-
таки на кладбище. И на кладбище именно христианское. Все равно
долго рассиживаться в машине и тратить драгоценное время на
споры было непозволительной роскошью. И без того какую кучу
денег придется выложить за бездарный простой такси.
      Услышав место назначения, шофер скривился, точно жабу
съел. Больно поганое место. Церковки христианские росли все
больше по окраинным землям большого города, где земля
подешевле. Небогаты были христиане, новая это для Вавилона
религия. И приверженцы ее сплошь голодранцы. Правда, в
последнее время и впрямь прибавилось среди них людей побогаче,
но все равно - единицы, на единицах церковь в центре города не
отмахаешь.
      А тащиться на ихнее кладбище далеко, и все по ухабам, по
раскисшей дороге. Асфальт, конечно, и там проложен, но под
грязью, колесами трейлеров натасканной, совсем утонул - по этой
дороге проходила междугородная трасса вокруг Вавилона.
      Увидев, какое лицо стало у шофера, Актерка стремительно
добавила денег из своих.
      Поехали.
      Прах, бережно завернутый в простыню, лежал на коленях
Манефы, Марии и рыженькой лисички Актерки, расположившихся
на заднем сиденье. Все три устроились рядком, сидели смирные,
благочинные, вид имели постный.
      Миновали городскую черту и сразу же оказались в зоне
городских свалок и казнилищ. Манефа была здесь впервые и с
обостренным любопытством приникла к окну, до середины уже
забрызганному грязью. Их протряхивало мимо вознесенных на
столбы колес, где кое-где дотлевали останки казненных
преступников, лишенных благости погребения. Лохмотья одежд,
застрявшие между спицами и ободами, обрывки веревок - все это
слабо шевелилось на ветру.
      Кладбище встретило их издалека непристойными воплями
ворон. Шофер вдруг выругался, резко дернул машину вбок, чтобы
не влететь в глубочайшую лужу. Манефа стукнулась лбом о
стекло, промолчала, только лоб украдкой потерла - больно все-
таки.
      - Вон и кладбище ихнее, - сказал шофер, затормаживая.
Показал вперед, где виднелась ограда и крестик над невысокими
воротцами. - Во-он там. Дальше не поеду. Дорога совсем дрянь.
Пешком дойдете. Уж извиняйте, бабоньки.
      Марта отдала ему заранее приготовленные деньги и выбралась
из машины. Мария, ругаясь и путаясь в одежде и простыне,
вывалилась из задней дверцы. Раскрыла ее пошире, придержала.
Распорядилась:
      - Давайте, выносите.
      Актерка и Манефа начали выпихивать прах из машины, толкая
его головой вперед. Простыня задралась, сползла, открыла лицо
Белзы. Безмятежно глядел он невидящими, все еще зелеными
глазами в низкое небо, и снежок легонько сыпался на него из
мокрых облаков. Марта придержала голову, Мария, пригнувшись,
подхватила ноги.
      Освобожденные от праха, выбрались на сырой снег остальные
женщины. Хлопнули дверцы, машина уехала.
      Сразу стало тихо. Только вороны орали, растаскивая трупы
казненных.
      Первой нарушила молчание Марта.
      - Ну, что стоим? - безнадежно сказала она. - Взяли.
      И они потащили свой дорогой прах к ограде и воротцам под
крестиком. С каждым шагом, что приближал их ко входу, вороний
гвалт становился громче.
      Минули три виселицы, выстроенные в ряд на обочине
казнилища, почти у самой кладбищенской ограды. На одной висел
казненный. По всему видать, повешен недавно. Украдкой женщины
рассмотрели его: одет в хорошо сшитый костюм, рубашка с
голландским кружевом, галстук с люрексом и явно привезен
издалека. Ну и босой, это конечно, преступников всегда разувают,
когда вешают.
      Возле повешенного стоял в карауле солдатик из городской
стражи - положено, особенно когда преступник отъявленный.
Сказано в приговоре: "будет повешен без надлежащего
погребения", стало быть, должен быть повешен и птицами
расклеван. Товарищи же покойного (особенно такого вот, в
голландском кружеве и хорошо сшитом костюме) данного решения,
что опять же естественно, не одобряют и потому всячески норовят
повешенного снять и погребение ему все-таки учинить.
      Глаза у солдатика тоскливые, долго ему еще тут топтаться,
уминая сапогами мокрый снег.
      Мимо четыре женщины прошли, пронесли что-то, в простыню
завернутое. Просеменили. И не углядишь, а одна все-таки очень
хорошенькая.
      Исчезли за воротцами.

      Кладбищенского служку Марта отыскала сразу, пока три ее
подруги караулили прах. Сидел у свалки кладбищенских отбросов
- пластмассовых цветов, выгоревших за давностью, истлевших лент
со смытыми надписями, обломками дерева, кучами жирной
кладбищенской земли. Потягивал из горла, пожевывал колбасу без
хлеба - просто от целой колбасины откусывал. Губы жирные, глаза
бессмысленные.
      Увидевши женщину, не пошевелился. Только махнул на нее
колбасой:
      - Священников нет никого! Завтра приходи.
      - Мне не священника, - сказала Марта. - Мне тебя надо.
      - Меня? - Он даже удивился. Жевать перестал. И бутылку,
поднесенную было к губам, опустил. - А меня-то тебе на что?
      - Так покойника похоронить.
      - А... - Служка с явным облегчением опять поднял бутылку.
- Так я и говорю, завтра приходи. И покойника своего приноси.
Сегодня не хороним. Выходной у меня, поняла?
      - Ты только яму выкопай, - сказала Марта.
      Служка обиделся. Искренней, глубокой обидой рабочего
человека, особенно когда подвыпьет.
      - Сказал же, тетка, что у человека выходной. Так нет, надо
тереться тут, приставать... Настроение мне портить.
      Он решительно забил рот колбасой и принялся жевать, глядя в
сторону.
      Марта оглянулась на своих спутниц, стоящих в ряд с прахом
на руках.
      - Нам что же, домой с этим ехать?
      Не оборачиваясь, служка отозвался:
      - А это уж ваше дело.
      Очень его Марта обидела.
      Но и Марта разобиделась. Столько опасностей пережили,
столько денег вбухали - и все, получается, напрасно?
      - Лопату хоть дай. Сами выкопаем.
      Служка повернулся, жуя, поглядел на Марту. В его водянистых
глазках мелькнуло осмысленное выражение.
      - Лопату? А платить кто будет за казенное оборудование?
      - Я заплачу.
      Служка подумал, губами пошевелил - подсчитывал что-то.
Потом, кряхтя, поднялся и, не стерев грязь, налипшую на штаны,
побрел в подсобку. Вернулся нескоро, в руках держал
действительно лопату. Торжественно всучил ее Марте.
      - Вещь добротная, - объявил он. - На славу сработана. Ежели
потеряешь, тетка, или сломается она у тебя...
      Марта выдала ему денег. Служка опять обиделся. Сунул ей
назад.
      - Забери бумажки. Что ты мне херню даешь. Ты мне плату
дай.
      Скрежеща зубами, Марта удвоила сумму. Служка принял.
Сунул за пазуху.
      - Давно бы так, тетка, - сказал он и вдруг улыбнулся. - Во...
Хорони своего покойника на здоровье.
      И снова пристроил зад на кучу отбросов.

      Место для Белзы выбрали хорошее, недалеко от ихней
христианской церковки, деревянной, с зеленым куполом. При
желании он сможет слушать богослужения. А вообще на
христианском кладбище много было свободных мест.
      По очереди копали могилу. С перепугу выкопали чуть не в два
раза больше, чем требовалось. И поскольку закопать покойника
просто так, без всякого обряда, всем четырем казалось
неправильно, они провели свой собственный обряд.
      Позаботилась об этом, как выяснилось, Мария. Лихо крякнув,
вытащила из сумки (за плечами, оказывается, у нее сумка была, да
еще битком набитая!) большую чашку, нож, бутылку прозрачной,
как слеза, жидкости.
      - Это что, водка? - испуганно спросила Манефа, глядя, как
Мария выставляет все это на землю рядом с прахом.
      - Казенки не пьем, - гордо сказала Мария. - Самогон это.
      - Боги великие...
      Мария деловито разложила закусочку - помидорчики,
огурчики, хлебушек. Набулькала в чашу до половины самогона.
Взялась за нож.
      - Руки давайте, бабы, - сказала она.
      Они вытянули руки. Выказывая хватку медсестры, Мария
профессиональным движением резанула по запястьям, да так
быстро, что они даже охнуть не успели. И себя порезала так же
ловко, как остальных. Кровь капнула в самогон и смешалась та