литическому мышлению,
способный к смелым прогнозам...
	- Не язви, у тебя плохо получается.
	-  Да-а?  -  обиженно  протянул  Феликс. - А я старался... Ну ладно,
спрошу  напрямик.  Объясни  мне,  пожалуйста,  Огюстен, каким образом дракон
вдруг стал лучшим другом человека? Когда этот гад успел окраску сменить?
	-  Тоже  мне,  проблема,  -  фыркнул Огюстен. - Не он первый - не он
последний.
	- Ты о чем? - не понял Феликс.
	-  Да  взять  тех же саламандр! С тех пор, как Алонсо и Гектор убили
последнюю,  все  вокруг  прямо-таки  поголовно убеждены, что саламандра есть
дух  стихии  огня,  и  способна причинять пожары, когда на самом деле бедная
ящерица  была настолько хладнокровна, что могла только гасить огонь, пожирая
его  пламя.  Вот  тебе  пример диаметрально противоположной трактовки образа
вымершего животного, причиной которой служит обычное невежество...
	-  Ты  не  отвлекайся,  -  посоветовал  Феликс. - Я тебя про дракона
спрашиваю.  Ладно бы его вовсе забыли. Из невежества, как динозавров. Но ему
ведь поклоняются!
	Огюстен  снова  наполнил  мельницу  смесью  пахучих порошков, смочил
жернов водой из лейки и вернулся к прерванному разговору.
	-   С   драконом   тоже   все   ясно,  -  заявил  он.  -  Во-первых,
по-древнееврейски  дракон,  или великий змий, называется словом "нахаш", что
в  переводе  означает  также  "мудрость",  "тайное  знание" и "колдовство" -
симптоматично,    что    в    древности    "колдун"    и    "мудрец"    были
словами-синонимами...  Впрочем, сильно умных не любили уже тогда, из-за чего
иудеи  отвели змию роль главного мерзавца. Во-вторых, драконы явно состоят в
родстве  с  упомянутыми  тобой  динозаврами,  и  если  наследственная память
все-таки  существует,  то  страх перед рептилиями заложен в потомках обезьян
на  клеточном  уровне,  восходя к первым млекопитающим, вынужденным бороться
за  выживание с огромными ящерами. Ну а в-третьих, сами драконы тоже изрядно
подпортили  себе реноме, охотясь за сокровищами и девственницами. Слишком уж
это  человеческие  мотивы  -  жадность и похоть! Пока прочие монстры убивали
ради  пропитания,  драконы  то  и  дело  напоминали людям гипертрофированное
подобие  их  собственных  людских  пороков,  за  что  и  были названы самыми
страшными, отвратительными и опасными из всех магических тварей...
	-  Обожди,  -  недовольно  сказал  Феликс,  отрываясь  от созерцания
собственных  ботинок.  -  Куда тебя занесло? Я спросил, почему дракона вдруг
стали  считать богом и поклоняться ему. А почему его раньше считали дьяволом
- это мне рассказывать не надо, это я и так знаю...
	-  А  ты  не  перебивай! Я как раз собирался перейти к обожествлению
символа  мирового  Зла...  О  чем я говорил? Ах да, о человеческих пороках и
мотивах... Если помнишь, в юности я был худой и стройный. Так?
	- Так, - нахмурившись, кивнул Феликс. - А причем тут...
	- А потом я начал толстеть.
	- Ну и что дальше?
	-  А  когда  я  начал  толстеть,  я заметил за собой одну интересную
склонность.   Всякий   раз,   увидев  себя  в  зеркале,  я  втягивал  живот.
Машинально,  не  задумываясь.  Мне  хотелось,  чтобы мое отражение в зеркале
соответствовало моим представлениям о моей фигуре!
	- И? - недоумевал Феликс.
	-  И  только  повзрослев,  я  понял,  что  гораздо  мудрее  один раз
поправить зеркало, чем каждый раз напрягать живот.
	- Что-то я не улавливаю...
	-  Гораздо  проще  изменить свои представления о собственной фигуре,
чем  саму  фигуру! - патетично провозгласил Огюстен и с новой силой приналег
на жалобно заскрежетавшую кофемолку.
	-  Нет,  - сказал Феликс, поразмыслив. - Все равно не понимаю. В чем
суть твоей аналогии?
	- Какой же ты все-таки недалекий! - не стерпел Огюстен.
	- Мы, герои, все такие... - миролюбиво заметил Феликс.
	-  Люди  видели  в драконе исчадье мирового Зла потому, что видели в
нем  себя.  Свою  жадность,  свое коварство, свою похоть, свою подлость. Все
это  считалось  Злом.  А  со  Злом было принято бороться, даже профессию для
этого  специальную завели - герой. И вот когда герои драконов изничтожили, и
начали  почивать  на  лаврах, люди - те самые маленькие люди - остались один
на  один со своими страстишками и пороками. Конечно, до драконовых масштабов
дело  не доходило, но кто, скажите на милость, хоть раз в жизни не испытывал
желание  украсть  вот  тот  красивый  бриллиант,  обмануть  того  дурака или
совратить   вон   ту   целочку...   Но  поддаваясь  подобным  порокам,  люди
уподобляются  драконам,  которые  есть  Зло  по определению. А люди не хотят
уподобляться  Злу.  Это противоречит их представлениям о собственной фигуре,
то  бишь  о  порядочности  и  доброте.  Вот  они и пересмотрели определение,
данное  дракону  вами,  героями.  И вывернули его наизнанку. Для удобства. И
собственного душевного спокойствия...
	- А что, - сказал Феликс. - Красивая теория. Сам выдумал?
	-  Нет,  -  нехотя  сознался  Огюстен.  - Это не я выдумал. Это один
умный  человек  выдумал.  Звали  его  Пауль,  а  фамилия его была... - Тут в
кофемолке  что-то  зашипело,  звонко  хлопнуло  и  пыхнуло пламенем. Огюстен
проворно  нырнул под стол, на ходу сбивая огонь с фартука, а Феликс оцепенел
от неожиданности.
	-  Ложись!  -  заорал  Огюстен,  но  мельница  раздумала взрываться,
пшикнув  напоследок  и  выпустив  из  себя  облако  белого,  едко  и  горько
пахнущего дыма.
	- Ничего себе... - потрясенно пробормотал Феликс.
	Огюстен  медленно  выбрался  из-под стола, обтряхнул в очередной раз
подпаленный фартук, стянул рукавицы и зажал их под мышкой.
	-  Значит  так!  -  угрожающе  сказал он и снял маску. Лицо его было
бледным  и  испуганным.  На  лбу  серебрились  капельки пота. - Когда тебе в
следующий  раз  захочется  побеседовать о драконах, обратись к Сигизмунду! -
еле сдерживаясь, поцедил он.
	- Ладно, - кротко сказал Феликс.
	-  А  меня  во  время работы отвлекать не смей!!! - сорвался на крик
Огюстен.  -  Ты нас обоих чуть не угробил! Понимаешь?! Обоих! Болтун чертов,
драконов ему разъясни!
	- Я же не знал, что...
	-  А  ты  и не должен был знать! Не положено тебе знать, понял?! Все
вопросы - к Сигизмунду, а меня оставь в покое! У меня работы по горло!
	От  пережитого  испуга  у  Огюстена,  похоже,  начиналась  истерика.
Феликс же, напротив, начинал злиться на собственную нерасторопность.
	-  Ладно,  -  сказал  он. - Остынь. К Сигизмунду - так к Сигизмунду.
Только  не ори. И так в ушах звенит... - Феликс снял ноги со столика и встал
с дивана. - Я как раз собирался его повидать.
	- Кого его? - наморщил лоб Огюстен.
	-  Сигизмунда.  У  меня  к  нему  дело.  Ты не знаешь, где его можно
найти?  -  спросил Феликс, в глубине души надеясь, что Огюстен ответит "нет"
и с делом к Сигизмунду можно будет еще повременить.
	-  В Школе, где ж еще! - фыркнул Огюстен. - Он там днюет и ночует. В
библиотеке сидит, знаний набирается...
	-  В  Школе?  -  удивленно переспросил Феликс. - Тогда я лучше после
обеда  зайду.  А  то  в  полдень  у  меня встреча назначена, а Сигизмунд как
зацепит...
	- Обожди, - сказал Огюстен.
	Он  опустился  на  корточки,  откинул ковер и разобрал три половицы.
Под  ними  оказался тайник, откуда Огюстен извлек холщовую сумку и вручил ее
Феликсу.
	- Передашь это Сигизмунду.
	К   обратной  стороне  гостеприимства  Огюстена,  а  точнее,  к  его
возмутительной  привычке  использовать  соседа  как  мальчика  на  посылках,
Феликс привыкнуть так и не смог. Вот и сейчас он сделал попытку возразить:
	- А что, до завтра это подождать не может?
	-  Завтра  -  воскресенье, - внушительно сказал Огюстен таким тоном,
как  будто  сразу  после  воскресенья  наступит конец света. - В воскресенье
Школа закрыта.
	-  Тоже  верно,  -  обреченно  вздохнул  Феликс,  принимая увесистую
сумку. - Таскать ее теперь с собой...
	- Ничего, не надорвешься. Главное, от огня ее держи подальше...



3

	Когда  Феликс  упомянул  о назначенной в полдень встрече, то сделано
это  было  отнюдь  не  из дипломатических соображений. Встреча действительно
была  назначена  на  полдень  в погребке (экс-кабаке) "У Готлиба", и хотя до
полудня   было  еще  далеко,  Феликс  предпочел  провести  оставшееся  время
прогуливаясь  по Городу, ибо Огюстен в гневе был не столько страшен, сколько
смешон  и  жалок,  а  Феликсу  всегда  претило  быть  свидетелем  чьего-либо
унижения.
	Однако  неспешной  и  приятной  прогулки по залитым солнечным светом
улицам  не  получилось  по  трем  причинам.  Во-первых,  было слишком душно:
парило,  и  явно  к  дождю,  а  насколько  Феликс  мог  судить  о содержимом
Огюстеновой  сумки,  оберегать  ее  стоило  не только от огня, но и от воды.
Во-вторых,  как  всегда  перед дождем, снова начало постреливать в колене. И
в-третьих,  Феликса  окончательно одолели запахи. Таким уж он уродился: если
Бальтазар,  чтобы  отрезать  себя  от окружающего убожества, надевал шоры на
глаза,  то  Феликсу  для  этого  понадобились  бы  ватные  затычки в ноздри.
Спертый  воздух  на тесных улочках ремесленных кварталов Нижнего Города имел
столь  сложный,  густой и сильный букет, что Феликса на первых порах сшибало
с  ног,  и  даже теперь, пообвыкнув маленько, он с трудом переносил приступы
тошноты,   вызванные   каждодневными  запахами  продуктов  жизнедеятельности
цеховиков.  А  сейчас  положение усугублялось еще и миазмами, исходившими из
канав,  во  множестве вырытых на улицах с целью замены канализационных труб.
Вполне  реальные,  а  не  метафорические  продукты жизнедеятельности местами
фонтанировали и стекали по тротуарам.
	Не  выдержав  такого  надругательства  над  своим  обонянием, Феликс
остановил извозчика и добрался до погребка "У Готлиба" на час раньше срока.
	Название  своего  заведения  Готлиб сменил в начале лета - очевидно,
надеясь,  что  уютно-домашний  "погребок" привлечет гораздо более пристойную
клиентуру,  нежели  разухабисто-веселый  "кабак",  однако  надежды оказались
беспочвенными.  Нет,  с  количеством  клиентов  проблем не возникало: Готлиб
даже  подумывал  прикупить  соседний  погреб  и  расширить  свое предприятие
вдвое,  предлагая  Феликсу  роль  партнера,  от  которой  тот  вынужден  был
отказаться  из-за  отсутствия  способностей  к коммерции; а вот качественных
перемен  в  "вечерней"  клиентуре  Готлиба  не наблюдалось, из-за чего Янису
пришлось  выписать  из деревни обоих братьев себе на подмогу. Сейчас они все
втроем  сидели  у  стойки  и  хмуро  потягивали  портер, набираясь сил перед
напряженным вечером.
	Феликс  поздоровался  с  ними, прошел за свой столик и заказал бокал
рейнского  вина. У него что-то пошаливали почки, и от пива он временно решил
воздержаться,  а традиционного бордо у Готлиба больше не подавали. Готлиб на
старости  лет вдруг вспомнил о своих германских корнях и прекратил торговать
всякими  винами,  помимо  немецких.  Раньше  его  патриотизм  не простирался
дальше  пива,  которое  он  и пивом-то не считал, если оно не было сварено в
Баварии  -  хотя в отношении некоторых чешских и английских сортов с ним еще
можно  было  поспорить,  что Феликс иногда и делал с огромным удовольствием.
Но   теперь   Готлиб   решил  проявить  непреклонность  и  кормить  клиентов
исключительно   немецкими   продуктами,  для,  как  он  выражался,  придания
национального колорита своему погребку.
	Если  вдуматься,  то  это  было  одним  из признаков нового времени.
Раньше  приступы  патриотизма  среди столичных кабатчиков происходили крайне
редко  и  носили  спорадический  характер,  ибо  в  Столице Метрополии такое
поведение   издавна   считалось  признаком  провинциальной  неотесанности  и
попросту  дурным  тоном.  Теперь  же  на  каждом  шагу появлялись украшенные
коринфскими   портиками  греческие  таверны,  лубочные  русские  пельменные,
карикатурные  английские  пабы  и  шумные  итальянские пиццерии. Стало модно
говорить  с акцентом; вернулось давно забытое землячество; над провинциалами
больше  не  потешались...  Огюстен  как-то  вывел  из  этого  целую  теорию,
предрекая  грядущий распад Ойкумены на массу враждующих королевств, и Феликс
его  высмеял. Это было не первое и не последнее коленце, выкинутое столичной
модой  (так,  например,  в позапрошлом году весь высший свет Столицы говорил
на  ломаной  латыни  о возрождении величия Рима, а до этого последним писком
считалось  ввернуть  нецензурное  словечко  в  светской  беседе,  чтобы быть
поближе  к  народу),  и  что Феликса действительно удивляло, так это то, что
нынешний  выверт  моды  задел  даже  аполитичного  Готлиба.  Тому теперь для
полноты  картины  не  хватало  только обрядиться в короткие кожаные шорты на
лямках  и  напялить  тирольскую шляпу, как за глаза хохмили о хозяине Янис с
братьями.  Впрочем,  Феликс  от  критики воздерживался, справедливо полагая,
что не стоит критиковать того, кто тебя бесплатно кормит...
	Огюстен  обычно  столовался  у  одной веселой вдовы, подрабатывающей
домашними  обедами, и питал в отношении этой вдовы матримониальные намерения
(нет-нет,   ничего  романтического,  чистый  прагматизм  из  разряда  "стану
помирать  -  некому будет подать стакан воды"), и присутствие на этих обедах
заслуженного  героя  в  его планы не входило - а их квартирная хозяйка умела
готовить  разве  что  овсяную  кашу,  да  и  ту  плохо, и поэтому Феликс был
вынужден  стать  дармоедом.  А  что  делать, если Готлиб наотрез отказывался
брать с него деньги? Есть ведь где-то надо!
	Таким  образом  Феликс  сделался уже вторым, после Бертольда, героем
среди  завсегдатаев  погребка  "У Готлиба", что ровно на один шаг приблизило
исполнение  заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в
этих  стенах  чувствовали  себя  как  дома.  Правда,  прочие  герои  пока не
торопились  разделять  свой  обед  с  бюргерами, а ужин - с уголовниками, но
Готлиб не отчаивался...
	За  подобными  мыслями  Феликс  как-то  незаметно  для себя скоротал
время   до   полудня   и  оторвался  от  углубленных  размышлений  обо  всем
понемножку,  когда  часы  пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой
дождик,  и  Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов
(ибо  ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник
опаздывал,  и  это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю
свою  жизнь  не  проявил  ни  малейших  признаков торопливости. Вот и сейчас
Феликс  надеялся  узнать о его приближении по степенной походке, которую тот
сохранял   в  любую  погоду,  и  которая  выделила  бы  его  из  мельтешения
напуганных летним дождиком пешеходов.
	Либо  его  собеседник  подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс
его  просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда,
который, едва распахнулась дверь, затянул:
	-  В  этот  день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе
шествуют в кабак - в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях!
	Этим  куплетом  и  самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал
начало  каждой  конспиративной  встречи  Феликса  и  Освальда,  чем на корню
разрушал  всю  ее  конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил
"жирного" на свой счет и обижался...
	- Добрый день, хозяин, - сказал Освальд.
	-  Да  брось  ты  в  самом  деле,  какой я тебе хозяин! - возмутился
Феликс, пожимая ему руку.
	-  Самый лучший, - тихо сказал Освальд, присаживаясь. - Теперь таких
не выпускают.
	Феликс усмехнулся и покачал головой.
	- Ну ладно, батрак, - хмыкнул он. - Выкладывай. Как Агнешка?
	-  Молодцом!  -  с  отечески  гордой  улыбкой  ответил  Освальд. - С
репетиторами  каждый  день  занимается,  чтоб  на  второй  год  не остаться.
Наверстывает упущенное... Завтра веду ее в зоопарк.
	- Опять ты?
	-  А  кто  ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не
вылезает,  весь  в делах... Большим начальником стал, по утрам за ним карету
казенную  присылают!  - с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно.
-  Ну  вот...  - протянул он извиняющимся тоном. - На дочку, сами понимаете,
времени   уже   не   остается...  А  Ильза  совсем  сбрендила.  Как  Агнешка
поправилась  -  так  у  мамы  на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно
верующая стала...
	- Как это - верующая? - не сообразил Феликс.
	- А так! В господа нашего Дракона всемилосердного...
	- С ума сойти... Ильза?
	-  Я  ж  говорю:  сбрендила.  Из  дому  без  косынки не выходит, все
туалеты  свои  в  шкафы  позапрятывала, одевается, как серая мышка... Каждое
воскресенье  -  в  Храм,  на  богослужение.  А  завтра у них вообще какое-то
действо   намечается,   то   ли   моления  коллективные,  то  ли  еще  какое
непотребство...  Вот  и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь,
просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться...
	-  Не  брюзжи.  Когда  вы идете завтра в зоопарк? - деловито уточнил
Феликс.
	- С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся.
	- Тогда... возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз?
	- Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят?
	- Врут, - уверенно сказал Феликс. - Грифонов больше нет.
	После  этих  слов  воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор
по  душам  бывшего  хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду
неловких  пауз,  однако  сегодня  это случилось слишком скоро, и Феликс стал
мучительно подыскивать какие-нибудь слова.
	-  Я  тут  принес кое-что, - спас положение Освальд, доставая из-под
стола  хорошо знакомый Феликсу предмет. - Ильза его выкинуть велела. Мол, не
место   в   нашем  доме  орудию  убийства...  Она  и  кинжалы  ваши  продать
порывалась, только покупателя не нашла...
	Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу.
	-  Спасибо,  Освальд,  -  сказал  он,  сжимая  в  кулаке потрепанные
перчатки. - Большое тебе спасибо.
	- Чего уж там... - проворчал старый слуга, неожиданно смутившись.
	Очередная  пауза  выросла  между  ними невидимой стеной. "Все-таки я
свинья,  - подумал Феликс. - Всю жизнь человека знаю - а сказать ему нечего.
Хозяин..."
	-  Пойду  я,  -  сказал  Освальд.  - Дел много. Тороплюсь, - неумело
соврал он, но Феликс не стал его останавливать.
	- Да, конечно... Иди. До завтра?
	-  До  завтра, - подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: - А вы-то
как? Тяжело небось?
	-  Раньше  -  да, - подумав, ответил Феликс, - раньше было тяжело. А
теперь... Привык.
	-  Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего... - пробормотал
себе  под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его
мечом.
	Особой  сентиментальности  по  отношению  к эстоку Феликс никогда не
испытывал  (кинжалы - другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он работал),
но  когда  эта,  надо сказать, весьма лирическая сцена единения героя и меча
была грубо нарушена, он почувствовал раздражение.
	-  Что  это?  -  почти членораздельно спросил Бертольд, нависнув над
плечом Феликса и дыхнув ему в ухо перегаром.
	- Меч, - сказал Феликс недоуменно.
	-  А  это  что?  -  спросил Бертольд, сгибаясь так стремительно, что
Феликс  испугался,  как  бы  старик не грохнулся спьяну или, чего похуже, не
наблевал  бы  ему  на  колени.  Но  Бертольд  падать и блевать не собирался.
Вместо  этого  он  довольно  ловко,  если  учесть  его  возраст и состояние,
опустился на четвереньки и принялся копошиться под столом.
	Перед  глазами  Феликса замаячила его лысинка в венчике тонких седых
волос;  лысинка  эта  была предметом многих студенческих анекдотов, и Феликс
тут  же  вспомнил  старинную  байку  о  том,  что-де  Бертольд еще до своего
путешествия  в  Китай  был  то  ли монахом (а лысинка на самом деле являлась
выбритой  тонзурой),  то ли крестоносцем из рыцарско-монашеского ордена, что
как  грибы  расплодились  сразу  после  распада королевств и просуществовали
вплоть  до  начала  эпохи  странствующих  героев  (а лысина, соответственно,
осталась   у   него   после   ношения  кожаного  подшлемника  и  кольчужного
капюшона)...  Обе  эти версии, придуманные еще в