вко управляется
официантка  с  пытающимися облапать ее молодчиками. - В конторе... Ты можешь
себе представить Готлиба - и в конторе?!
	-  Могу,  -  сказал  Патрик  с  набитым  ртом.  -  Я все теперь могу
представить.
	Феликс  отхлебнул  бархатное  пиво  и  отправил в рот пару маленьких
сухариков  из черного хлеба, какими было заполнено другое блюдечко. Сухарики
оказались  солеными,  и  с  пивом пошли просто замечательно. А ведь на столе
было  еще  и  третье  блюдце,  с  соленой  же соломкой! "Положительно, новый
уровень  обслуживания у Готлиба достоин всяческих похвал!" - подумал Феликс,
смакуя холодное пиво.
	Официантка  тем  временем  приняла  и выполнила заказы дружинников и
цеховиков,  и  мимоходом  заменила  опустевшую  кружку  Бертольда на полную.
Сделала  она  это напрасно, так как тем самым привлекла к старику совершенно
излишнее  внимание  со  стороны  веселых  молодцев  с  повязками на рукавах.
Молодцы  притихли, окунув носы в пивную пену, а потом принялись с загадочным
видом  перешептываться  и  перепихиваться  локтями, бросая многозначительные
взгляды в сторону вечно пьяного героя.
	Покончив  с  сосисками, Патрик исподлобья посмотрел на дружинников и
вонзил крепкие зубы в бутерброд с ветчиной.
	-  Расслабься,  -  сказал  ему  Феликс. - Мальчики просто никогда не
видели  живого  героя.  А  Бертольда  здесь никто в обиду не даст, как-никак
постоянный клиент...
	-  А  вы,  -  сказал  Патрик,  ковыряя  в  зубах зубочисткой в форме
миниатюрной  рапиры,  -  вы  могли  бы  себе  представить... ну, скажем, год
назад, что героя придется не давать в обиду каким-то мордоворотам?
	-  Не  мог,  -  честно  сказал  Феликс.  - Но что поделаешь? Времена
меняются...  - от лицемерной напыщенности этих слов его самого перекосило. А
Патрик, так тот вообще скривился до неузнаваемости.
	-  Времена  меняются...  -  повторил  он кисло. - Странно они как-то
меняются.   В   странном  направлении.  Я  недавно  листал  книжонку  одного
новоявленного  оккультиста.  Интересную  теорию  вычитал. Оказывается, кроме
нашего  мира  есть  и  другие - невидимые сферы, наполненные Злом. Сферы эти
соприкасаются  с нашим миром. А маги, будто атланты, держали эти самые сферы
на своих плечах. Как эти... как же их... громоотводы.
	- Как что?
	-  Ну  знаете  -  такие  железные штыри, которые притягивают молнии.
Недавно  в газетах писали про опыты с молниями... Ну так вот. Маги принимали
на  себя  все  Зло  из невидимых сфер, и не выпускали его в наш мир. А герои
уничтожили  магов и выпустили Хтона на волю. Ничего себе теория, а? Во всем,
оказывается, виноваты герои...
	Феликс допил пиво и задумчиво сказал:
	- В этом что-то есть...
	- Да ну?
	-  Оккультист  этот,  конечно,  дурак дураком, но общую тенденцию он
уловил.  Если  Зло  действительно  приходит  в  мир  извне,  то именно герои
сдерживали  его. Но... Мы затыкали дыры в плотине, иногда - своими телами, и
не  замечали,  что  стоим  уже  по пояс в трясине. Потом напор с той стороны
иссяк,  а  трясина  превратилась  в  зыбучую  топь. Вот нас и засосало в эту
мерзость...
	-  Мерзость, - повторил Патрик. - Хорошее слово. Меткое. Но мерзость
не терпит инородных предметов. Смотрите!
	Пока  Феликс и Патрик искали причины внезапно зародившейся неприязни
обывателей  к  героям,  неприязнь  сия проявила себя на практике. Молодчики,
подхватив  кружки  с  пивом,  все вместе пересели за стол Бертольда, окружив
согбенного  старика с обеих сторон и фамильярно обняв его за плечи. Бертольд
обвел новоявленных соседей осоловелым взглядом и вернулся к своему пиву.
	-  А  скажи-ка  нам,  дедушка,  как  тебя  зовут?  -  начал  один из
молодчиков, судя по всему - заводила.
	Старик  поставил  кружку,  вытер  трясущейся  ладонью  рот  и сказал
сиплым, насквозь испитым голосом:
	- Бертольд.
	-  Бертольд!  -  восхитился  заводила.  - Ну надо же! А поведай нам,
уважаемый Бертольд, как твоя фамилия?
	-  Черный.  Бертольд  по  прозванию Черный! - мрачно ответил старик.
Его  вечно  грустные  темные глаза под косматыми бровями грозно сверкнули, и
заводила, натолкнувшись на этот взгляд, подавился следующим вопросом.
	Инициативу  подхватил  один  из  его  соратников по патрулю - тот, к
которому Бертольд повернулся затылком.
	-  По  прозва-анию,  - передразнил он старика. - Мы тебя про фамилию
спрашиваем.  А?  Чего молчишь, старик? - начал заводиться он. - Нет фамилии?
Ну  конечно,  ты  же  герой,  герои  фамилий  не  носят.  А скажи нам, герой
Бертольд  по  прозванию  Черный, откуда ты родом? Родина у тебя есть, герой?
Или  тоже  нет?!  А  может,  ты просто выродок? Ни родины, ни фамилии у тебя
нет... Точно, ребята, он выродок!
	Дожидаться  окончания  столь занимательной беседы Феликс и Патрик не
стали.  Из-за  стола  они  поднялись  одновременно.  Молодчики  встретили их
радостными ухмылками.
	-  Ну? - сказал заводила, предвкушая традиционный обмен любезностями
вроде  "шли  бы  вы  отсюда  подобру-поздорову" - "а вы кто такие, чтобы нам
указывать?",  и  так  далее  по  шаблону  "мы  драться  не хотим, но если вы
настаиваете..."  Но  подобные  диалоги всегда напоминали Феликсу о петушиных
боях,  перед  началом которых петухи обязательно распускали как следует свои
хвосты - а Феликсу никогда не нравились петушиные бои.
	Заводилу  он  ударил  ногой  в челюсть, и этот удар оборвал что-то в
нем  самом.  Что-то  очень тонкое и очень туго натянутое - до того туго, что
когда оно наконец оборвалось, Феликс почувствовал облегчение.
	Патрик  дрался молча. Бертольд ограничился тем, что ткнул пальцами в
глаза  молодчику,  распространявшемуся  о выродках, и молодчик упал на пол и
взвыл,  а  Бертольд  принялся  выковыривать зубочисткой кровь из-под ногтей.
Феликсу  пришлось  несколько тяжелее, чем он предполагал: заводила оправился
от  нокаута  быстрее,  чем следовало, а оставшийся на долю Феликса дружинник
стоически  перенес  удары  по  печени,  в  подвздошную  кость и в висок, чем
вынудил   Феликса  взяться  за  дубинку.  Заводилу  окончательно  утихомирил
Патрик,  споро  уложивший  на  чисто  вымытый  пол  двух своих оппонентов, а
Феликс   в  тщетной  попытке  не  отставать  от  молодежи  подсечкой  уронил
ударопрочного  дружинника  мордой  в  стол,  вытянул  его гибкой дубинкой по
почкам  и  занес  утяжеленное  свинцом  оружие  высоко  над  головой,  чтобы
опустить  его  на  коротко стриженный затылок - но удара не получилось: рука
словно угодила в капкан.
	-  Совсем озверел? - Хватка и голос у Готлиба остались старые, как у
медведя, а вот пузо и лысина увеличились вдвое против прежнего.
	-  Озвереешь  тут...  -  выдохнул  Феликс и позволил бесчувственному
телу  дружинника соскользнуть со стола. Все трое подопечных Патрика, включая
заводилу,  лежали  не  шевелясь.  У  любителя потрепаться о выродках из глаз
текла кровь.
	-  Янис!  Где  тебя  черти  носят!  -  заорал Готлиб на явившегося к
шапочному   разбору   вышибалу,   в   котором   Феликс  с  удивлением  узнал
раздобревшего  сверх  всякой  меры  одного  из  троих близнецов, учившихся в
одной  группе  с Патриком и Себастьяном. - Позаботься об этих... Кого надо -
в больницу, остальных просто вышвырни на улицу. И в темпе!
	-  Здрасьте,  Феликс,  -  вежливо  сказал  Янис. - Привет, Патрик, -
кивнул он, взваливая на плечо первое тело.
	- Он что, из твоих? - нахмурился Готлиб.
	-  Ага.  Янис,  а  где твои братья? - спросил Феликс, когда вышибала
вернулся за вторым грузом.
	-  Домой поехали. А я остался, - прокряхтел Янис, сгибаясь под весом
едва не прибитого Феликсом здоровяка. - Вот, работаю тут...
	-  Бездельничаешь ты, а не работаешь! - прикрикнул на него Готлиб. -
Пошли, Феликс, он и без нас управится. Ну-ка, покажи свою дубинку...
	Они  втроем  вернулись  за  свой столик и Готлиб распорядился подать
еще пива, за счет заведения.
	-  Да,  вот  это  вещь!  -  одобрительно  прищелкнул  языком Готлиб,
сворачивая  гибкую  дубинку  в  бараний рог. - Из сьямбока сделал? - уточнил
он,   разумея  длинный  хлыст  из  слоновьей  (или,  как  в  данном  случае,
носорожьей) шкуры, каким жандармы Йоханнесбурга пользуются вместо дубинок.
	- Угу, - кивнул Феликс. - Укоротил слегка, ну и грузик вложил.
	-  Соображаешь...  -  оценил  Готлиб, похлопав дубинкой по ладони, и
неожиданно попросил: - Подари, а?
	- Зачем?! - искренне изумился Феликс.
	-  Да  Янис этот, дуболом деревенский, каждую неделю деньги на новую
палку  клянчит.  Об  кого  он  их  только  ломает?  А эта гибкая, ее надолго
хватит...
	-  Даже  так?  А  я  было подумал, что к тебе теперь ходят приличные
люди. Скатерки, цветочки...
	-  Днем-то  оно  да.  В  обеденный перерыв особенно. А вот под вечер
такая  шваль набегает... - горестно вздохнул Готлиб. - Приличные люди ко мне
раньше  ходили.  Герои,  слыхал про таких? А теперь, видать, брезгуют, вот и
тебя  я  уже  сто  лет не видел... Короче, - грозно нахмурился он. - Дубинку
даришь или нет?
	-  Дарю,  конечно,  что за вопрос? - пожал плечами Феликс. - Тебе же
для дела надо...
	-  Тогда  сиди  здесь  и  никуда не уходи. Я скоро вернусь, - сказал
Готлиб, извлекая свой объемистый живот из-за стола.
	Патрик проводил его взглядом, глотнул пива и сказал задумчиво:
	-  Интересную  вещь  я  подметил.  Вроде  бы  герои всю жизнь учатся
сдерживаться,  не убивать, так? Так почему же, когда их... прорывает, они не
могут остановиться?
	Феликс  помрачнел. Неприятный осадок от эпизода с дружинником только
начинал ложиться на душу, а слова Патрика его уже взбаламутили.
	-  Понимаешь,  Патрик... Если мистер Дарвин прав, и все мы произошли
от  обезьян,  тогда  в каждом человеке обязательно живет зверь. Обычные люди
делают  вид,  что никакого зверя внутри нет; подонки так часто выпускают его
на  волю,  что  он  давно  пожрал их самих; а герои своего зверя дрессируют.
Дрессированный  зверь  много опаснее дикого - как волкодав опаснее волка; но
если уж волкодав взбесится...
	-  Выходит,  исконное, истинное состояние человека - зверь? А мораль
и  нравственный  закон - всего лишь тонкие ниточки, которые заставляют зверя
ходить  на  задних  лапах? Тогда подонки, покоряясь зверю, поступают честнее
прочих...
	-  Нет,  Патрик. Любому человеку можно сломать хребет. Но это еще не
повод, чтобы завидовать червякам.
	По  лицу  Патрика  было  заметно,  что  он  бы  еще поспорил, но тут
вернулся Готлиб.
	-   Вот,  -  сказал  он  и  неуклюже  сунул  в  руки  Феликсу  узкий
трехгранный стилет. - В твою коллекцию...
	- Миланский? - не поверил своим глазам Феликс. - Откуда?
	- Ха! Один сопляк меня подрезать решил. Шпана!
	- А что, шпана теперь с антиквариатом ходит?
	-  Да  он  краденым  приторговывал.  Устроил,  понимаешь  ли, в моем
кабаке  перевалочный пункт, гаденыш этакий! - фыркнул Готлиб негодующе. - Да
Хтон   с  ним,  с  сопляком  этим!  Вам  еще  чего-нибудь  принести?  Вы  не
стесняйтесь, заведение угощает!
	-  Да  нет,  спасибо, - покачал головой Феликс. - Мы вообще-то Марту
ждем...
	-  Марту?  - удивился Готлиб. - От Бальтазара которую? Так она давно
пришла! На кухне околачивается...
	- Тьфу ты! - в сердцах сплюнул Патрик. - А мы тут сидим!..
	Марта  - все такая же стройная и рыжая - поджидала их в самом темном
уголке  пустой  пока  еще  кухни.  В  руках  у Марты были два свертка: один,
маленький  и квадратный, был завернут в вощеную бумагу, а другой - длинный и
тяжелый  на вид - замотан в грубую мешковину и стянут бечевкой. Марта успела
только  кивнуть  им,  а  Патрик уже бросился к ней и буквально вырвал из рук
длинный  сверток.  Схватив  с  кухонного  стола  огромный  хлебный  нож,  он
разрезал  бечевку  и  размотал мешковину. В кухне было темно, и когда Феликс
смог  рассмотреть  предмет,  оказавшийся в руках Патрика, у него перехватило
дыхание.
	Это  был прямой и длинный палаш толедской стали. Клинок его от гарды
и до самого острия покрывала короста черной, заскорузлой крови.
	- Расскажи ему все, - хрипло потребовал Патрик.



5

	В  то  утро  никто  из  них  не  вышел  из дома. Никто, даже доктор.
Собственно,  доктору  пришлось  хуже  других:  имея  на руках трех пациентов
разной  степени  тяжести,  он  буквально  разрывался между комнатой Агнешки,
которой  после кровопускания стало настолько худо, что Феликс пинками погнал
доктора  наверх  делать  переливание,  столовой,  где  Патрик, умудрившись в
бреду  свалиться с кушетки, рассадил едва закрывшийся шрам, да так неудачно,
что  срочно  потребовалось  наложить  швы,  и  кухней,  куда  умчался,  едва
очухавшись,  Огюстен  и  тут  же  начал плаксиво выпрашивать у Тельмы лед, а
завладев  живительным  пузырем, принялся театрально стонать, вертеться перед
зеркалом,   рассматривая   наливающийся   желтизной   синяк,  и  громогласно
страдать,  не  столько, впрочем, от боли телесной, сколько от боли душевной,
а  точнее,  той  ее  разновидности,  что  в специальной литературе именуется
классическим комплексом Кассандры.
	При  деле  оказались  все:  Йозеф, как ближайший родственник Агнешки
мужского  пола, чья кровь к тому же не была разбавлена алкоголем в последние
восемь  часов, вызвался на роль донора; Ильза истерично колола лед на кухне;
Тельма  обихаживала капризничающего Огюстена; Освальд привычно, как когда-то
Феликсу,   менял   повязку  Патрику;  а  сам  Феликс...  Феликс  пребывал  в
прострации.   Его   душевных  сил  едва  хватало  на  то,  чтобы  завидовать
окружающим  его людям. Все они что-то делали; все они были заняты; все они к
чему-то стремились.
	Феликс  скользил  по  течению. Зависть вскоре осталась позади, равно
как  и  все  прочие эмоции и переживания, уступив место пустоте и усталости.
Обычной  блеклой  усталости.  Его клонило ко сну. Странная летаргия накатила
на  него,  и  даже  когда Йозеф, белый как стена, решил все-таки отправиться
после  обеда  в  ратушу,  Феликс  смог  только вяло подумать о том, что надо
пойти  с  ним, надо попробовать разыскать, остановить, сделать что-нибудь...
Но он знал, что опоздал.
	Он так никуда и не пошел в тот день.
	События  последующей  недели  изгладились из его памяти. Он спал, он
ел,  он  даже что-то кому-то говорил. Он не мог вспомнить что и кому, но это
было и неважно. Больше всего ему нравилось спать.
	Ему ничего не снилось.
	Если  бы  не  Патрик,  Феликс  имел  бы  все шансы тихо сойти с ума.
Патрик  вытянул  его из дома, и это спасло его. Клин выбило клином. Столица,
даже  спустя  неделю  после  беспорядков,  являла  собой  зрелище, способное
ввергнуть  в  депрессию  человека  вполне жизнерадостного; с Феликсом же все
произошло  наоборот. Трудно сказать, что именно послужило той пощечиной, что
привела  его  в  чувство  -  слишком  много  было  таких пощечин в тот ясный
морозный день.
	И  первой  из  них  стало пепелище на месте дома Бальтазара. Чумазый
мальчонка-беспризорник,  замотанный  в  невероятное  количество  лохмотьев и
оттого  смахивающий  на  кочан  капусты,  всего  за  пару медяков рассказал,
шмыгая  носом  и  утираясь рукавом, что "именно здесь жил знаменитый Мясник,
который  неделю  назад устроил чудовищную резню на Рыночной площади - ну это
всем  известно,  а  вот чего вы, господа, не знали, так это того, что Мясник
был  еще  и героем, и не просто героем, а драконоубийцей, но не очень-то это
ему  помогло, когда толпа спалила его дом, и пламя было - аж до неба!" А вот
что  стало  с  самим  Мясником  -  этого захлебывающийся восторгом и соплями
мальчонка  не  знал,  но скорее всего "вздернули его, господа хорошие, прямо
на  фонаре  и вздернули - а может и зарубили к едреней фене, тогда за мостом
такая  драка  была  -  ух!!!  А  вы, господа, приезжие, верно? - возбужденно
уточнял  беспризорник.  - Экскурсию не желаете?" Они не желали. Патрик молча
смотрел,  как  пушистые  белые  снежинки  мягко ложились на черную копоть, а
Феликс  смотрел  на  Патрика.  Именно  тогда  лицо  юноши  впервые  исказила
уродливая гримаса с трудом сдерживаемой ненависти...
	Потом  был  мост.  Баррикады на Цепном мосту так никто и не разобрал
за  прошедшую неделю: их только слегка разворошили, освободив узкую лазейку,
куда  с  трудом  протискивался кэб, и это причиняло долгие, по часу и более,
заторы,  в  один  из  которых  и угодили Феликс и Патрик. Их кэб оттеснили к
самым  перилам  моста,  и  Феликс  выглянул  в  окошко.  Хтон его дернул, не
иначе...  Сначала  он  даже  не понял, что увидел. Потом догадался. Страшная
догадка  его  нашла  себе  подтверждение  несколько дней спустя, когда снова
стали  выходить  газеты и в них появились первые описания минувшей трагедии.
В  ту  ночь  около  тысячи  людей  с  факелами в руках, отчаявшись пробиться
сквозь  жандармские заставы на Цепном и Троллином мостах, вышли на лед реки.
Там  их  встретили  пять  сотен конных уланов. Лед проломился. Тела никто не
вылавливал,  а  мороз  всю  неделю  после  мятежа  стоял лютый, и реку снова
сковало  льдом...  Лед этот был малинового оттенка, а в толще его были видны
полторы  тысячи  скрюченных  человеческих  тел.  С  высоты Цепного моста это
напоминало гигантское полотнище Босха.
	А  за  мостом  был  ад.  Там  полчища  облезлых  псов рвали на куски
промороженные   тела   убитых,  а  стаи  ворон,  столь  многочисленные,  что
затмевали   собой   солнце,   сражались   с  псами  за  лакомые  кусочки,  с
торжествующим   карканьем   выклевывая   остекленевшие   глаза;  на  фонарях
покачивались  висельники  -  дворники  взбирались на стремянки и срезали их,
тела  гулко  ударялись  о  мостовую,  их поддевали крючьями и забрасывали на
сани,  а  ветер  шевелил  излохмаченные  обрывки веревок, пеньковой бахромой
свисающие  с  фонарных столбов; под ногами звенело стекло разбитых витрин, и
в  воздухе  все еще держался запах гари... И во всем этом аду не было ничего
ирреального   или  мистического:  напротив,  происходящее  в  Нижнем  Городе
выглядело  настолько обыденно и буднично, что Феликс, ужаснувшись увиденному
с  моста,  воспринимал  дальнейшие  картины ада как нечто вполне привычное и
хорошо  знакомое.  В  конце  концов,  в  феодах ему доводилось видеть вещи и
похуже...  Именно  этот  будничный  ад  окончательно  выдернул  его из пучин
депрессии и настроил на деловой манер.
	Тела  убитых  свозили в Анатомический Театр. У ворот его уже который
день  подряд  стояла  очередь  длиной в два квартала, но Патрик, проходивший
здесь  некогда  практику и хорошо знакомый с кулисами Театра, провел Феликса
через  служебный  вход. Сунув в лапу бородатого сторожа несколько скомканных
купюр,  они  купили  себе  право спуститься в подвал, где и отыскали, спустя
полтора  часа,  четырежды  пробитый  стрелами труп Себастьяна. Нанять сани и
отвезти  тело  в  Верхний Город обошлось им в тридцать цехинов. Бальтазара в
подвалах Анатомического Театра найти не удалось.
	Только  через  три  дня  Йозеф  по  свои каналам смог разузнать, что
Мясник  арестован,  содержится  под стражей и будет предан суду. Это и стало
началом  той  длинной юридической одиссеи, конец которой был положен в кухне
кабака "У Готлиба" миловидной девицей по имени Марта.
	Вернее,  не  только  на кухне. Рассказ Марты, и без того сбивчивый и
путаный,  из-за  постоянных  замечаний  и  поторапливаний  Патрика несколько
затянулся  -  как раз настолько, чтобы кухня успела пробудиться, загромыхать
кастрюлями  и котлами, загудеть жарким пламенем духовок, зашкворчать чадящим
маслом  на сковородках - словом, всецело приготовиться к обеденному перерыву
в  окрестных  учреждениях,  вследствие  коей  готовности  места  для праздно
болтающей  официантки и двух ее слушателей на кухне не осталось, и огромный,
не  меньше Готлиба объемом, шеф-повар вытурил непрошеных гостей в общий зал,
где  проголодавшиеся  клерки уже заняли все столики. Троица присоединилась к
Бертольду,  обществом которого новая клиентура Готлиба откровенно гнушалась,
и  именно  там,  под мутным взглядом опустившегося пьянчужки и под приторные
до  тошноты  звуки  "Милого Августина", исторгаемые музыкальным автоматом из
перфорированного  жестяно