го  диска,  Марта  смогла  наконец  рассказать свою
историю, в корне противоречащую официальной версии зимних событий.
	Официальная   версия   гласила:   Бальтазар  был  схвачен  на  месте
преступления  в  момент  совершения  оного.  Из  рассказа  Марты  можно было
сделать   выводы  не  только  прямо  противоположные,  но  и  гораздо  более
правдоподобные,   ибо  Феликс  с  трудом  представлял  себе  то  невероятное
количество  жандармов,  которое  потребовалось  бы  для того, чтобы схватить
Бальтазара.  В то же время, выводы из слов Марты могли послужить основой для
последующих  умозаключений,  куда  более зловещих и в чем-то даже опасных...
Впрочем,  прежде  чем  делать  какие-либо  выводы  и  умозаключения, Феликсу
пришлось  вычленить  подходящие  для этой цели факты из длинного и не всегда
последовательного  рассказа  Марты,  по-женски  щедро  сдобренного деталями,
имеющими весьма косвенное отношение к событиям того утра.
	Так,  например,  Феликс был вынужден узнать, что Марта была родом из
Ганновера,  и  в  Столицу  приехала  менее года назад с целью покорить сцену
бурлеска;  отказавшись  от  первоначального  намерения  после  краткого,  но
обескураживающе   скоротечного  (особенно  для  провинциалки)  знакомства  с
богемными  нравами в целом и порядками, царящими на театральных подмостках -
в  частности,  она  устроилась  и  проработала около месяца швеей в одном из
фешенебельных  ателье  Цеха  ткачей,  где  и  была  очарована,  замечена  и,
наконец,  приглашена  на  службу горничной (именно в таком порядке) одним из
клиентов  этого ателье, которым, как нетрудно догадаться, оказался испанский
идальго  и герой-драконоубийца по имени Бальтазар. Все эти интересные, но не
слишком  ценные  факты  Марта сообщила Феликсу исключительно для того, чтобы
объяснить,  почему  она  не  отправилась  домой, когда Бальтазар в тот вечер
накануне   мятежа   исполнил   последнюю  и  воистину  провидческую  просьбу
Себастьяна  и отпустил прислугу по домам. Дом Марты находился в Ганновере, в
цеховое  общежитие  ткачих  ее  бы не пустили, и поэтому Марта в ту страшную
ночь  смогла  найти  приют  только  в  одном из роскошных особняков Верхнего
Города,  что  было серьезной уступкой со стороны ее принципов, так как порог
этого  особняка  она  поклялась  больше  никогда не переступать после одного
позорного  случая,  ставшего  концом  ее  театральной  карьеры - но Марта не
желала  обременять  господина Феликса подробностями того эпизода, и господин
Феликс был ей за это от всей души благодарен...
	Но  так или иначе, а кровавую и безумную зимнюю ночь Марта провела в
тепле  и  безопасности;  более  того,  возвращаясь  на  следующее утро в дом
Бальтазара  по  заснеженным  и  оттого  неописуемо красивым улочкам Верхнего
Города,  Марта  была  избавлена  от  необходимости видеть последствия ночной
резни  (ибо  вопреки  официальной версии - и это Феликс уже слышал от других
очевидцев  -  баррикады  на  обоих мостах и проломившийся речной лед сделали
свое  дело  и  не  пропустили  бунтовщиков  в  Верхний Город) и могла только
недоумевать  по поводу избытка весьма невежливо настроенных уланов в Верхнем
Городе,  каковой  избыток  становился  все  более  и  более очевиден по мере
приближения  к  Цепному  мосту,  неподалеку  от  которого  и  находился  дом
Бальтазара.
	Тут  в  голове  Феликса  прозвенел  первый звоночек: согласно словам
чумазого   беспризорника  и  официальному  заявлению  префекта  жандармерии,
опубликованному  незадолго  до  отставки последнего, дом Бальтазара никак не
мог  находиться  там  в  то  утро,  так как он был сожжен бунтовщиками перед
самым  рассветом,  когда  ряды доблестных жандармов и уланов на Цепном мосту
дрогнули  и  пропустили  малочисленный отряд мятежников в Верхний Город, где
этот  отряд  вскорости  был  уничтожен,  успев  на  прощание  подпалить  дом
Мясника.  Только  сейчас  Феликс  заметил  всю  несуразность  такой картины:
фабричная  голытьба, прорвавшаяся с боем в Верхний Город, вместо того, чтобы
предаться   безудержному   грабежу,   начинает   рассматривать  указатели  с
названиями  улиц  и  искать  дом  Бальтазара, дабы отомстить за своих павших
товарищей  с  Рыночной  площади...  "Какой  же  я  был слепец!" - воскликнул
мысленно Феликс и вернулся к рассказу Марты.
	Итак,  Марта,  несколько  напуганная  общим возбуждением, витавшим в
морозном  утреннем  воздухе, прибыла к месту своего постоянного проживания и
поспешила  юркнуть  за  толстую дубовую дверь, от которой у нее имелись свои
ключи.  За  дверью  она  обнаружила  совершенно пустой (и не носящий никаких
следов  поджога)  дом - прочая прислуга не водила знакомств в Верхнем Городе
и  добраться  к  месту  работы  в то утро просто не смогла. Марту это слегка
насторожило,  но  общее  чувство  защищенности, охватившее девушку в ставшем
родным  для  нее  доме,  с  успехом  эту  настороженность  подавило. А потом
тревоги  и  волнения  и  вовсе  рассеялись,  как  дым  -  ведь  спустя всего
несколько   минут  в  дверь  своего  дома  вошел,  пошатываясь,  сам  сеньор
Бальтазар!
	(В  этом  месте  у  Феликса  свело  кожу  на затылке, а под черепной
коробкой зазвенели уже колокола - но он не позволил себе отвлекаться).
	В  облике  сеньора  Бальтазара  была  некая  странность, рассмотреть
которую  Марта, к сожалению, не успела, так как Бальтазар, в упор не заметив
горничной,  сразу  направился  в  сторону  кухни, где отворил люк, ведущий в
винный  погреб,  спустился  в  его  сырую  утробу и запер люк изнутри, после
чего,  если  судить  по  доносившимся  из  погреба  звукам, принялся молча и
планомерно  уничтожать  запасы  драгоценного  токайского вина. Делал он это,
насколько  могла  судить Марта, в два этапа: сперва вышибал пробку и выпивал
содержимое,  а  потом  разбивал бутылку об стену. Иногда пробка отказывалась
вышибаться,  и  тогда  из подвала доносились отборные ругательства на восьми
языках  и  звуки,  сопровождающие  процесс  декапитации винной бутылки путем
усекновения  горлышка  палашом  - проще говоря, свист рассекаемого воздуха и
звон стекла.
	Все  это  Марта  успела  расслышать в таких подробностях потому, что
неравной  борьбой  с  ордами  винных  бутылок  Бальтазар занимался вплоть до
самого   вечера,   игнорируя   мольбы  заботливой  девушки  покинуть  стылое
подземелье  или  хотя  бы  позволить  принести ему плед, или плащ, или шубу,
или, на худой конец, что-нибудь из еды...
	Так и прошел этот день.
	А  с  наступлением  темноты  в  дверь постучали. Жандармы предъявили
Марте  оформленный  по  всем правилам ордер на арест героя Бальтазара и были
проведены  ею  в кухню, где бравый констебль попытался предъявить этот ордер
самому  Бальтазару.  В  тот  же  миг в погребе раздался страшный грохот, а в
люке  и в груди бравого констебля появились отверстия значительных размеров.
Из  первого  отверстия  (в  люке)  поднимался  вонючий  дым, а из второго (в
констебле) - лилась кровь.
	Марта  упала  в обморок, и это было очень кстати: услышав о грохоте,
дыме  и  отверстиях,  Бертольд,  до сих пор бубнивший что-то себе под нос и,
казалось,  не  обращавший особого внимания на соседей, вдруг грохнул кружкой
об стол и заорал свою любимую песню о Дне Святого Никогда.
	-  В  этот  день  берут  за глотку Зло!.. - взревел он своим хриплым
голосом,  и  Феликсу,  Патрику  и  Марте пришлось пересесть за другой столик
(хорошо  хоть,  что  обеденный перерыв уже успел благополучно завершиться, и
столики освободились почти все), где Марта и закончила свой рассказ.
	Собственно,   рассказывать   оставалось  самую  малость:  очнувшись,
девушка  увидела,  что число отверстий в люке погреба выросло до полудюжины,
а   тело   констебля   уже   прибрали  его  коллеги,  и  один  из  них,  что
посообразительнее,  подойдя  к  люку со стороны, представился Бальтазару как
его  лучший  друг  Феликс и попросил его выходить. Люк распахнулся, и оттуда
показался  пьяный вдрызг Бальтазар. Голова его покачивалась, и при ходьбе он
опирался  на  палаш.  Палаш  тут  же отобрали, а на голову испанцу набросили
мешок,  и  хорошенько  связали  руки и ноги толстой веревкой. Потом жандармы
взвалили  на  плечи  вяло брыкающийся сверток, а тот, что посообразительнее,
посоветовал  Марте  взять  самое  необходимое  и убираться из этого дома как
можно скорее, что Марта и сделала.
	Уходя, жандармы подожгли дом...
	-  Донос,  -  сказал  Патрик, листая страницы черновика монографии о
драконах.  -  Его  арестовали  по  доносу. - Он подтянул к себе палаш, ни на
секунду  не  желая  расставаться  с этими двумя предметами, и поскреб ногтем
клинок.  -  Они  заплатят,  -  сказал  он,  стиснув  рукоятку  палаша. - Они
заплатят.
	-  Да,  -  сказал  Феликс. - Они заплатят. Но меч здесь не помощник.
Есть оружие и пострашнее.
	- Да? - вскинул брови Патрик.
	- Марта, - просительно сказал Феликс, - голубушка...
	- Что вам, сударь?
	- Бумагу, перо и чернила.



6

	На  своем веку Феликсу довелось побывать во многих местах, вселявших
суеверный  ужас  в  сердца  людей  на  протяжении  столетий:  он спускался в
карстовые  пещеры  Чатыр-Дага  и  в  сумрачные  гроты  Хеллоха,  где  слепые
подземные   твари  бросались  на  его  меч,  и  пламя  "летучей  мыши"  было
зеленоватым  от  вони,  которая  проистекала  из вспоротых тел червеподобных
монстров;  почти  неделю он блуждал в лабиринте Кноссоса, следуя за меловыми
отметинами  на  стенах и ожесточенно сражаясь с вековыми занавесями паутины;
его  едва  не  погребли  под  собой  руины  замка Каринхале, а проникнуть за
неприступные  стены  горной  твердыни  Дракенсберг  (и,  что гораздо важнее,
выбраться  обратно)  оказалось  ничуть  не легче, чем пересечь потом Высокий
Вельд  -  но  все  эти  кошмарные творения больного человеческого разума или
свихнувшейся  природы  не  шли  ни  в  какое  сравнение со столичным Дворцом
Правосудия.
	Нигде  и  никогда не испытывал Феликс того запредельного, выходящего
за  всякие  рамки  и  пробирающего до мозга костей страха, что охватил его в
пронизанных   весенним  солнцем  и  наполненных  людским  гомоном  анфиладах
Дворца.   Здесь  жизнь  человека  ломалась  с  легкостью  спички,  а  гордые
аристократы  и  богатые фабриканты шли на поклон к Его Величеству Клерку. О,
здесь  слово  "клерк"  означало  нечто  большее,  чем  просто  профессию или
социальный  статус:  быть  клерком  во  Дворце Правосудия значило быть по ту
сторону  барьера,  а  барьеры  здесь,  хоть высотой своей они и не достигали
пояса  взрослого  человека и были сделаны из порядком рассохшегося и скверно
обтесанного  дерева,  преодолеть было так же сложно, как и перемахнуть через
крепостную  стену  Дракенсберга,  увенчанную настоящими драконьими зубами. А
клерки,  стерегущие барьеры, вполне могли потягаться с африканскими гарпиями
в  том,  что  касалось  дурного  нрава  и  привычки  издеваться  над  своими
жертвами.  Но  если  в  Дракенсберге  Феликс  оказался  в  общем-то случайно
(левиафан  и  шторм  были  тому  причиной), и смог удрать оттуда без особого
ущерба  для  своей  репутации  и  анатомии,  то  во  Дворец  он  пришел сам,
добровольно,  и отступать права не имел. Особенно в компании Патрика. Юноша,
за  неимением  опыта  и дарованной оным выдержки героя с многолетним стажем,
при  виде  все  новых и новых барьеров и восседающих за ними клерков сатанел
буквально на глазах.
	...С  первым  барьером  и первым клерком Феликс и Патрик столкнулись
еще  в  вестибюле.  Все  здесь  было чинно и благородно: ничто не предвещало
беды  -  как  тому  и  полагается быть в мало-мальски приличной мышеловке. К
разбитому  на  шесть застекленных ячеек барьеру вело шесть ковровых дорожек,
разграниченных  символическими  оградками  из  высоких  латунных столбиков и
соединяющих  их  цепочек,  обернутых вишневым бархатом. На ковровых дорожках
переминались  с  ноги  на  ногу  шесть  не  очень  длинных  и вполне смирных
очередей,  состоящих  преимущественно из просителей среднего, если судить по
одежде,   достатка.  Приближаясь  к  застекленной  ячейке  каждый  проситель
заискивающе  улыбался  и  просовывал  в окошко свои бумаги, после чего клерк
некоторое  время  их  изучал  и  выносил вердикт: направо или налево. Налево
отправлялись  истцы: там, в северном крыле Дворца, обитали прокуроры в своих
угольно-черных  мантиях;  а  направо,  как можно было догадаться, посылались
ответчики  в  поисках  защиты  и  опеки  со стороны облаченных в алые мантии
адвокатов  из  многочисленных  контор  южного крыла. Около двух месяцев тому
назад  Феликс  с  Йозефом  уже проделали путешествие в южное крыло, и теперь
ему надо было просто повторить ритуал.
	-  В контору "Бергер, Бергер и сын", - проговорил он в окошко. - Нам
назначено.
	-  "Бергер, Бергер и сын", - эхом отозвался из-за стекла клерк, водя
пальцем по толстенной книге регистраций. - По какому делу?
	Феликс  запнулся:  Бергеры  давно  отказались  от дела Бальтазара, и
этот  факт  наверняка  нашел  свое отражение в гигантском реестре, но тут на
выручку пришел Патрик:
	- Остин против Тиннербаума.
	-  Направо,  третий этаж, комната триста девяносто один, - пробубнил
клерк. - Следующий.
	Приободренные  первой  победой,  Феликс  и  Патрик миновали барьер и
направились к правой лестнице.
	- А откуда ты?.. - спросил Феликс.
	-  Я  работаю  на  Тиннербаума.  Фабрикант, помните? Он надул своего
поставщика Остина, и теперь раз в неделю таскает меня в контору Бергеров.
	-  Очень  кстати...  -  пробормотал  Феликс, озираясь по сторонам. -
Удачно  получилось,  ничего  не  скажешь...  А как же нам попасть в северное
крыло? Должен быть какой-то переход, я так понимаю. Давай-ка его поищем...
	Одного  визита  в  царство адвокатов оказалось явно недостаточно для
того,  чтобы  уяснить или хотя бы в общих чертах представить себе планировку
этого  оживленного  людского  муравейника,  и пока Феликс и Патрик в поисках
дороги  во  вражеский  лагерь  наобум  тыкались  в  совершенно  одинаковые и
зачастую  лишенные  какой-либо маркировки двери, ведущие куда угодно, только
не  туда, куда надо, их приободренность, вызванная столь же удачным, сколь и
нелегальным  проникновением  во  Дворец Правосудия, испарялась, как утренний
туман  под  лучами  майского  солнца.  Вскоре от злого азарта, берущего свое
начало  за  столиком  кабака "У Готлиба", осталась одна только злость; потом
исчезла  и  она,  уступив  место растерянности и ощущению полной, абсолютной
беспомощности,  которую  способен испытывать разве что ребенок, потерявшийся
в  большом  городе.  Разумеется, двое взрослых мужчин не могут долго ощущать
подобную  растерянность,  и  она  не  замедлила  вылиться в еле сдерживаемое
бешенство  Патрика  и  почти  панический  страх  Феликса,  впервые  в  жизни
столкнувшегося  с врагом, против которого оказались бесполезными все навыки,
усвоенные за долгие годы геройства.
	-  Это похоже на сон, - сказал Патрик. Шрам у него на лбу побелел. -
На дурацкий, бесконечный и запутанный сон.
	- На кошмар, - подсказал ему Феликс нужное слово.
	Феликса слегка знобило, и Патрик, увидев это, попытался замять тему.
	-  Знаете,  а  мне  давно  не  снятся  сны, - сказал он задумчиво. -
Совсем.
	- Это нормально, - кивнул Феликс. - У героев это бывает.
	- У героев?
	- Да. Можешь считать это своей первой командировкой.
	Патрик усмехнулся и промолчал.
	"И  уж  точно - последней моей! - подумал Феликс. - Стар я для таких
развлечений..."
	Вокруг  них  оживленно сновали малолетние посыльные с кипами записок
в  руках, а курьеры постарше и посолиднее толкали перед собой целые тележки,
на   которых   громоздились   пирамиды   папок,   кодексов   и   юридических
справочников;  не  менее деловито и гораздо более целеустремленно ступали по
родным  коридорам  служащие  адвокатских  контор;  сами адвокаты по-хозяйски
степенно  вышагивали  под  ручку  с  особо ценными клиентами, не забывая при
этом  радушно  раскланиваться  с  коллегами  по  ремеслу; зевали на лавочках
жандармы,  стерегущие  доставленных  из  тюрьмы  подсудимых; последние же, в
конец  подавленные  окружающей  их  обстановкой,  боязливо  бренчали ножными
кандалами  и  ждали,  когда наступит их очередь попасть в судебные залы; а в
упомянутых  залах, куда Феликс и Патрик ненароком заглянули пару раз, помимо
главных  действующих  лиц  спектакля  обязательно  коротал  время  сиесты  и
десяток-другой   профессиональных  зевак,  знакомых  с  системой  столичного
правосудия  не хуже, а то и лучше коренных обитателей Дворца. Именно один из
этих зевак подсказал Феликсу и Патрику дорогу в северное крыло.
	Дорога   эта  пролегала  через  оборудованную  по  последнему  слову
техники  и (в силу дороговизны аппаратуры) единственную в своем роде комнату
для  снятия  свидетельских  показаний,  которую  вынуждены были делить между
собой  адвокаты  и  прокуроры.  Эта комната предназначалась для удобства тех
свидетелей,  что  не  могли  или  не  желали  присутствовать  на  суде,  где
обязательно  должны  были  прозвучать  их показания. Теперь такие свидетели,
среди   которых  ленивых  было  не  меньше,  чем  запуганных,  могли  просто
наговорить  нужные  слова  в  раструб  фонографа, и на суд уже не приходить.
Естественно,  делать это полагалось в присутствии нотариуса, удостоверяющего
подлинность  записи, и юриста, подсказывающего свидетелю, что надо говорить.
Иногда   юристов   было   несколько.  А  фонографов  в  комнате  для  снятия
свидетельских  показаний  стояло  ровно  восемнадцать  штук,  и все они были
заняты  - новомодная услуга пользовалась немалой популярностью... Никто даже
не  обратил  внимания  на Феликса и Патрика, когда они прошмыгнули в чертоги
прокуратуры.
	Здесь  им  следовало  соблюдать  максимальную  осторожность.  За  то
время,  что  тянулся  процесс  над  Бальтазаром,  Феликс успел ознакомиться,
пускай  и  поверхностно,  с  методами работы адвокатов и даже постиг разницу
между  барристером  и  солиситором;  но  сейчас  он  вступил  на  незнакомую
территорию:  повсюду  была  сплошная неизвестность, и неизвестность эта была
враждебна.
	Впрочем,  подобные  мрачные  мысли,  навеянные  траурными  одеяниями
прокуроров,  исчезли без следа, когда Феликс понял, что вокруг него на самом
деле  ничего не изменилось. Точно такие же коридоры убегали из бесконечности
в  бесконечность,  и двери соединяли эти коридоры с юридическими конторами и
судебными  залами,  а населяли лабиринт все те же до боли знакомые посыльные
и  курьеры,  конторские  служащие и юристы, жандармы и арестанты... И клерки
за  непременными  барьерами  все  так же ревностно стерегли секреты Дворца -
вот  только  в поведении прокурорских клерков гораздо сильнее сквозило почти
религиозное  преклонение  перед  параграфом.  Адвокаты относились к Закону и
слугам   его   параграфам   слегка  легкомысленно,  почти  игриво,  стремясь
столкнуть  разные  параграфы  лбами  и посмотреть, что из этого получится; а
прокуроры  чтили  букву  и параграф Закона как нечто священное и незыблемое.
Параграф  для  любого,  даже  самого  рядового  клерка прокуратуры был почти
живым  существом:  прокуроры  же  всего  лишь  состояли при них кем-то вроде
псарей,  в  чью  задачу  входило  собрать  в  свору  как  можно  больше злых
параграфов  и  натравить их на подсудимого. Из-за этой персонификации Закона
все  расспросы  Феликса  о  том, кто же персонально занимается делом Мясника
вызывали  у  клерков  в  лучшем  случае недоумение. Не люди здесь занимались
делами - но дела занимались людьми!
	"Одно  дело  рассуждать  за  завтраком об инфляции слов и реальности
как  об отвлеченном понятии, - думал Феликс, - и совсем другое - видеть, как
это  отвлеченное  понятие  с успехом применяется в качестве оружия, связывая
меня  по  рукам  и  ногам  не хуже смирительной рубашки... Куда катится этот
мир?"
	Клерки  начинали казаться ему чуждой и загадочной породой людей. Они
даже  говорили  на  другом  языке:  слова  были  те же самые, но смысл в