удовище  разинуло  пасть  и  с  хрустом,   одним   щелчком   отгрызло
Хенцлевскому голову, далеко, с размахом, отшвырнуло  тело.  Здыб  услышал,
как тело ухнуло о конструкции из гофрированной жести. Моча  теплой  волной
стекала по его бедру. Он уже ничего не видел, но знал, чуял, что чудовище,
мерно переставляя короткие лапы с огромными ступнями, идет к нему.
    Здыб хрипел. Ему очень хотелось что-нибудь сделать. Хоть что-то.
    Но он не мог.

КАПЛИ

    Музыка, склеивающая  Завесу,  разрывалась,  лопалась,  распадалась  на
эластичные лоскуты. Трещина увеличивалась, с той стороны ползла клубящаяся
смрадная мгла, огромные, лохматые тучи, туман,  насыщенный  тяжестью,  как
плевок сырости, мешающейся с кислотным  городским  смогом.  На  крыши,  на
асфальт, на оконные стекла, на автомобили падали первые редкие капли.
    Падали  капли  желтые,  шипящие  при   соприкосновении   с   металлом,
протискивающиеся в щели и трещины, где палили  изоляцию  кабеля  и  грызли
медь проводов.
    Падали капли бурые, большие и вязкие, и там, где  они  падали,  блекла
трава, листья сворачивались в трубочки, чернели стебли и ветки.
    Падали капли чернильно-черные, и там,  где  они  падали,  испарялся  и
плавился бетон, раскалялся кирпич, а штукатурка оплывала  по  стенам,  как
слезы.
    И падали капли прозрачные, которые вовсе не были каплями.

РЕНАТА

    У Ренаты Водо была безобидная причуда, чудаковатый обычай - неизменно,
укладываясь в постель, она проверяла, опущена ли крышка унитаза и  заперта
ли дверь в ванную. Унитаз, открытый в таинственный и  враждебный  лабиринт
каналов  и  труб,  был  угрозой  -  он  не  мог  оставаться  открытым,  не
защищенным- ведь "нечто" могло из него выйти и  застигнуть  спящую  Ренату
врасплох.
    В тот вечер  Рената,  как  обычно,  опустила  крышку.  Проснувшись  от
беспокойства, обливаясь холодным потом, трепеща в  полусне,  как  рыба  на
леске, она попыталась вспомнить, закрыла ли дверь. Дверь в ванную.
    Закрыла, подумала она, засыпая. Конечно же, закрыла.
    Она ошиблась. Впрочем, это не имело никакого значения.
    Крышка унитаза медленно поднялась.

БАРБАРА

    Барбара Мазанек панически  боялась  любых  насекомых  и  червяков,  но
истинный, вызывающий прилив адреналина страх и пробирающее все тело дрожью
отвращение пробуждали в ней уховертки - плоско-округлые, юркие,  бронзовые
страшилища, вооруженные  похожими  на  щипцы  клешнями  на  конце  брюшка.
Барбара глубоко верила, что эта быстро бегающая, пролезающая в каждую щель
гнусность только и ждет случая, чтобы вползти ей в ухо и  изнутри  выжрать
весь мозг.  Проводя  каникулы  в  палатке,  она  каждую  ночь  старательно
засовывала в уши затычки из ваты.
    В ту ночь, проснувшись от беспокойства, она невольно прижала левое ухо
к подушке, а правое прикрыла плечом.
    Это не имело никакого значения.
    Сквозь неплотно прикрытые двери  балкона  грязной  маслянистой  волной
начали просачиваться и растекаться по комнате миллиарды  юрких  насекомых.
Глазки их светились красным, а клешни на кончиках брюшек были  остры,  как
бритвы.

МУЗЫКАНТЫ

    - Конец, - сказал Керстен. Деббе молчала, сидя  неподвижно,  с  широко
раскрытыми глазами, легонько подергивая черным кончиком хвоста.
    - Конец, - повторил пес. - Итка, мы не можем ничего  сделать.  Ничего.
Слышите? Пасибурдук, перестань, это не имеет смысла.
    Хомяк перестал играть, застыл, поднял кверху  черные  слепые  пуговки.
Такой уж он и есть, подумал  Керстен,  не  изменишь.  Все  ему  приходится
повторять два раза. Что ж, это всего лишь хомяк.
    Деббе молчала. Керстен лег, опустил морду на лапы.
    - Не удалось, и нечего дальше пытаться, - сказал он. - Завеса  лопнула
окончательно, и на этот раз нам ее не залатать. Они  прошли.  Те.  Оттуда.
Понятно, Завеса вскорости срастется сама, но я не должен вам говорить...
    - Не должен. - Итка оскалил зубы. - Не должен, Керстен.
    - Кой-какие шансы еще  у  этого  города  есть.  Пока  Бородавчатый  не
перешел на эту сторону, у города есть еще шансы.
    - А другие города?  -  отозвался  неожиданно  Пасибурдук.  Керстен  не
ответил.
    - А мы? - спросил крыс. - Остаемся?
    - Зачем?
    Итка сел, опустив заостренную мордочку.
    - Итак... Согласно плану?
    - Ты видишь другие решения?
    Издалека, со стороны  селения,  донесся  до  них  звук.  Волна  звука.
Керстен ощетинился, а Пасибурдук съежился в рыжий шарик.
    - Ты прав, Керстен, - сказал Итка. - Это конец. Уходим в  Бремен.  Там
ждут другие.
    Крыс обратился в сторону Деббе,  по-прежнему  сидящей  недвижимо,  как
пушистая полосатая статуэтка.
    - Деббе... Что с тобой? Не слышишь? Конец!
    - Оставь ее, Итка, - заворчал Керстен.
    - У тебя такой вид, - шикнул крыс на кошку, - будто тебе их жаль. Что,
Деббе? Жаль их?
    - Что ты можешь знать, Итка, - мяукнула тихо,  неприязненно  кошка.  -
Жаль? Может, и так, жаль мне их. Жаль мне прикосновения их рук.  Жаль  мне
шелеста их дыхания, когда спят. Жаль мне тепла их колен.  Жаль  мне  нашей
музыки, которая едва лишь познана, а уже утрачена. Ибо эта  музыка  никому
не нужна, и никогда никого уже мы ею не спасем. Потому что каждую  минуту,
каждую секунду в тысячах мест этой планеты разносится вееал,  и  будет  он
разноситься все чаще. До самого конца. Вас тоже мне жаль.  Тебя,  Итка,  и
Керстена, и Пасибурдука. Жаль мне вас, проигравших, вынужденных бежать.  И
себя тоже мне жаль, ибо ведь все равно пойду я с вами, пойду как  одна  из
вас. Хотя это не имеет никакого смысла.
    - Ты ошибаешься, Деббе, - спокойно проговорил Керстен. - Мы не  бежим.
На этот раз нам не повезло. Но в  Бремене...  в  Бремене  ждут  другие.  С
незапамятных времен Музыканты уходят в Бремен. А когда будет  нас  больше,
сильнее будет и наша музыка, и когда-нибудь мы замкнем Завесу окончательно
и навсегда, сделаем из нее непроходимую стену.  Потому  ты  и  ошибаешься,
полагая, что наша музыка не нужна. И что ты ее потеряла. Это  неправда.  И
ты это знаешь.
    - Чувства берут в тебе верх над разумом, Деббе, - добавил Итка. -  Что
с того, что этот город  малость  обезлюдеет?  В  конце  концов,  они  этот
заслужили. А ты...  думаешь  о  спасении  единиц.  Отдельных  людей,  тех,
которых любишь? Это нерационально. Думай о биологическом виде. Единицы  не
имеют значения.
    Кошка  внезапно  встала,  потянулась,  смерила  крыса   зеленым   злым
взглядом, в котором через секунду заиграла и заблестела кровная  ненависть
биологического вида. Итка даже не дрогнул. Он смотрел, как она  отходит  в
сторону, между  чертополохом  и  балдахинами  трав,  надменная,  гордая  и
непобедимая. До конца.
    - Сентиментальная идиотка, - буркнул он, когда был уверен,  что  кошка
его уже не услышит.
    - Оставь ее, - проворчал Керстен. - Ты не можешь ее понять.
    - Могу, - оскалил зубы крыс. - Только не хочу. Объяснять  почему  тоже
не хочу. Гораздо важнее, что она с нами. Она  хороший  Музыкант.  Керстен,
может, нам лучше наконец тоже пойти?
    - Пойти? - усмехнулся пес. - Зачем нам идти, если можем поехать?

ДИТЕР ВИПФЕР

    Дитер Випфер протер глаза тыльной стороной ладони, силясь унять дрожь,
тошноту и головокружение. Вытер вспотевшие  руки  о  штаны,  ухватился  за
руль, тронулся с места, когда загорелся зеленый свет. Он не знал, где  он.
Совершенно очевидно, это не была дорога  на  Щвецко,  где  он  должен  был
находиться.
    Улицы были пусты, безлюдны, как в плохом  сне.  Дитер  Випфер  прикрыл
глаза, крепко зажмурился,  снова  открыл.  Что  я  тут  делаю,  думал  он,
проезжая мимо конечной остановки трамваев, где я? Что я тут делаю? Что  со
мной происходит, uerfluchte Scheisse, ich muss krank sein. Я болен. Чем-то
отравился.  Надо  остановиться.  Нельзя  мне  ехать  в  таком   состоянии.
Остановиться. То, что лежало на обочине, это не мог быть  труп.  Я  должен
остановиться!
    Дитер Випфер не остановился. Он миновал конечную остановку трамваев  и
огородные наделы, ехал дальше по грунтовой дороге, краем ужасного пустыря,
прямо в дикий лунный пейзаж. Ехал, хотя не хотел ехать. Не знал, что с ним
происходит. Не мог знать.
    Из-за истончившейся, дрожащей завесы Дитер Випфер  видел  заостренные,
стройные башни костела, пылающие озерами огня. Видел  деревянные  опоры  и
свисающие с них искалеченные тела.
    Das ist unmoglich!
    Видел   маленького   черного   человека,   размахивающего   распятием,
кричащего...
    Das ist unmoglich! Ich traume!
    Locus terribilis!
    Огромный грузовик ехал легко, сокрушая  колесами  шлак,  выдавливая  в
полосах глины зубастые следы протекторов. На голубом боку мощного  прицепа
виднелась надпись, сделанная большими мертвенно-белыми буквами:
    KUHN TEXTILTRANSPORTE GmbH
    А пониже было название города:
    BREMEN

ЖЕЛТАЯ КОМНАТА

    Мальчик  спал  неспокойно,  ворочался.  Венердина   насторожила   уши,
напрягла слух.
    То нечто, что медленно ползло по стене, не имело  устойчивой  формы  -
это было  черное  пятно,  сгусток  темноты,  пульсирующий,  раздувающийся,
шарящий  во  мраке  длинными  щупальцами.  Шерсть  на  загривке  Венердины
встопорщилась, как щетка.
    Чудовище, уже на  подоконнике  приоткрытого  окна,  раздулось,  начало
затвердевать, поднимаясь на  кривых  конечностях.  Ощетинилось  колючками,
задрало вверх жалящий хвост.
    Кошка сменила позу. Потянулась легко, вытянула  обе  лапки,  выставила
когти. Всматриваясь в чудовище  широко  открытыми  глазами,  прижала  уши,
оскалила мордочку, обнажая клыки.
    Чудовище заколебалось.
    Только попробуй, сказала Венердина. Попробуй  только.  Пришел  убивать
спящих, попробуй показаться той, что бодрствует. Любишь приносить  боль  и
смерть? Я тоже. Ну, выходи, если осмелишься!
    Чудовище не шелохнулось.
    Прочь, бросила кошка с презрением.
    Затаившийся на подоконнике сгусток мрака, черный как небытие,  сжался,
схлопнулся. И исчез.
    Мальчик застонал во сне, перевернулся на другой бок. Он дышал ровно.
    Венердина любила слушать, как он дышит.

ИЗА

    Эля Грубер умерла. Глаза ее были открыты, но Иза была Уверена, что она
умерла. Она не слишком хорошо знала, что делать. В этот момент  отворилась
дверь. Вошла санитарка.
    - Боюсь, что... - начала Иза и оборвала себя. Пухлое  лицо  санитарки,
еще не так давно симпатично наивное,  изменилось.  Теперь  это  было  лицо
идиотки, кретински улыбающейся маньячки.
    Санитарка,  не  замечая   Изы,   подошла   к   постели   Эли   Грубер,
бессмысленным, автоматическим движением  поправила  подушку.  Со  столика,
стоящего рядом, взяла стакан. Выглянула в окно, сжала стакан в  кулаке.  С
ладони потекла струйка крови. Санитарка не обратила на это внимания,  лицо
даже  не  дрогнуло.  Засучив  левый  рукав,  осколком  она  рассекла  себе
внутреннюю сторону предплечья, резким, внезапным движением - от  локтевого
сгиба до самой ладони - раз, потом второй. Кровь брызнула на белый фартук,
на глянцевую поверхность столика, на  постель,  стремительно  полилась  на
линолеум. Санитарка  затряслась  от  сдерживаемого  смеха,  подняла  руку,
любуясь пульсирующими волнами хлещущей крови.
    - На помоооощь! - вскричала Иза, преодолевая сдавивший ей горло  ужас.
- Люди! На помощь! Помогите же, кто-нибудь!
    - ...дииииии! - вторил ей истерический крик из коридора. - Людииииии!
    К этому крику присоединились другие  -  громкие,  противоестественные.
Иза сообразила, что на них наложился вой сирены кареты "скорой помощи".  У
санитарки подогнулись ноги, девушка тяжело  осела  на  линолеум,  склонила
голову, зарыдала.
    Иза, пятясь, не в силах отвести  взгляда  от  санитарки,  нащупала  за
плечами дверную ручку, выскочила в коридор.
    У батареи, опершись лбом о стену, стоял на коленях  молодой  врач,  ей
незнакомый, и рукавом утирал стекающие по лицу слезы. Он поглядел  на  Изу
отсутствующим, испуганным взором.
    - Это война, извольте видеть, - пробормотал он. - Это, наверное, бомбы
с психотропным газом. Наверное, применение бактериологического оружия. Все
посходили с ума... Все... Это война! Надо спуститься в убежище!
    Иза в недоумении попятилась. Рядом, из отделения,  послышался  звон  и
отголоски драки. Что-то тяжелое бухнуло в закрытые двери.
    - Где тут убежище? - закричал врач у батареи. - Я не хочу умирать.
    - Милииицияааая! - выл кто-то этажом выше. - Иисусееее! Спаситеееее!
    Двери отворились,  опиравшееся  на  них  тело,  забрызганное  красным,
выдвинулось в коридор. Огромный полуголый  небритый  мужчина,  вооруженный
железным прутом, медленно, осторожно переступил через труп. Врач у батареи
заорал, вжавшись лицом в чугунное  рифление.  Полуголый  зашелся  безумным
смехом и занес прут.
    Иза повернулась и бросилась по коридору, подгоняемая воплями и  тупыми
отголосками ударов.
    Она выскочила из больницы, у самого выхода  поскользнулась  на  жухлых
листьях, с трудом удержала равновесие.  Перед  больницей  стояла  наготове
"скорая", мигавшая правой фарой. Боковые  дверцы  были  открыты,  водитель
лежал на  сиденьях,  его  рука,  фиолетовая  в  свете  мигалки,  безвольно
свесилась наружу. Из глубины больницы  доносился  сумасшедший  вой,  крик,
звон разбиваемых окон и стеклянной посуды.
    На улице промелькнула машина  с  разбитым  бампером,  со  сгорбленной,
погнутой крышкой  капота.  Над  городом,  со  стороны  огородных  наделов,
медленно  поднималось  зарево,  облако  дыма,  поднимались  звуки,  издали
напоминающие жужжание майского жука.
    Иза взглянула на  небо,  которое  успело  уже  обрести  цвет  пурпура,
пронизанного тонкими золотыми нитями. Капли упали ей на лицо.  Она  отерла
капли и побежала.
    В доме по правой стороне улицы с грохотом вылетело оконное  стекло,  а
за ним - ребенок. Трижды перевернувшись в полете, он шлепнулся  на  бетон.
Иза бежала. Капли - а может, слезы? - стекали по ее щекам.
    Около ее "фиата" лежал мужчина  в  полосатой  пижаме,  полуопираясь  о
стену у ворот. Он тяжело дышал, хрипя при каждом выдохе, и ноздри  орошали
его кровавыми лопающимися пузырями.
    Она не могла найти в  сумочке  ключи.  Дрожащими  руками  вытрясла  на
тротуар все, что было внутри. Подняла только ключики и кошелек.
    Что-то заскрежетало совсем рядом с  ней,  и  она  вздрогнула,  выронив
ключи. Чугунная крышка канализационного люка подскочила, упала на тротуар,
и из канализации с глухим  чмоканьем  забила  ключом  кровь,  смешанная  с
нечистотами,  широко  разливаясь  по  асфальту,  вливаясь   ей   в   туфли
омерзительным  теплом.   Иза   вскрикнула,   попятилась   от   автомобиля,
споткнулась о тело мужчины в  пижаме,  лопатками  почувствовала  стену.  В
черной  лоснящейся  бездне  канализации  что-то  зашевелилось,  плещась  и
булькая.
    Из-за угла, воя, выбежал человек, за ним - второй, оба  в  сумасшедшем
темпе миновали Изу, побежали дальше. Иза замерла,  подняв  голову.  Ветер,
теплый ветер, который задул внезапно, швырнул  в  нее  ужасающим  смрадом.
Из-за угла...
    Иза знала это ощущение. Помнила его с детства - сон, который снился ей
столько  раз,  что  она   пробуждалась   с   криком.   Сон,   в   котором,
парализованная, безвольная, она смотрела на  двери,  запертые  изнутри  на
засов, зная, что еще мгновение - и, несмотря на засов, эти двери все равно
отворятся. Отворятся, а за ними  окажется  что-то,  от  чего  не  убежать.
Что-то, что не оставляет надежды.
    Сама того не сознавая, она закричала тонким,  непрерывным,  фальцетным
визгом истязаемого животного. Внезапно она превратилась в зверька, тут, на
этой темной, залитой кровью  и  дерьмом  улице,  среди  асфальта,  бетона,
стекла, машин  и  электричества,  среди  тысяч  творений  цивилизации,  из
которых ни одно не имело в ту секунду ни малейшего значения. Внезапно  она
стала бобром, удавливаемым упругой  проволокой  силков,  лисой,  чью  лапу
крушат стальные челюсти капкана,  котиком,  которого  добивают  драгой  по
голове,  косулей,  подстреленной  из  обреза,  катающейся  в   конвульсиях
отравленной крысой. Она была всеми, кого заставляли  испытывать  страх,  и
боль, и уверенность, что через миг они станут  ничем,  ибо  ничто  -  суть
холодные, залитые кровью, смрадные останки.
    То нечто, что за углом улицы скрежетало и скребло когтями, сопровождая
свои  шаги  тяжким,  хриплым  дыханием,  вышло   и   уставилось   на   нее
золотисто-красными, горящими огромными глазами.
    Крик затих в горле Изы придушенным хрипом. Ее сознание, разум,  память
и воля взорвались и лопнули, как раздавленная  на  мостовой  электрическая
лампочка.
    Бородавчатый прошел сквозь разорванную Завесу.



   Анджей Сапковский.
   Золотой полдень

 Andrzej Sapkowski "Ziote Popoludme"

                                                  Июльский полдень золотой
                                                  Сияет так светло...
                                                            Льюис Кэрролл,
                                                 "Алиса в Стране Чудес"(1)
    Полдень  обещал  быть  просто  изумительным,  как  и  большинство  тех
прелестных полдней,  которые  существуют  исключительно  для  того,  чтобы
проводить их в долгом-предолгом и сладком far niente(2), пока окончательно
не  утомишься  роскошным  ничегонеделанием.  Конечно,  столь   благостного
расположения духа и тела невозможно достичь просто так, за здорово живешь,
без подготовки и без плана,  а  запросто  развалившись  где  попало.  Нет,
дорогие мои. Это требует предварительной активности как интеллектуального,
так и физического характера. Безделье, как говорится, надобно заслужить.
    Поэтому, чтобы не терять ни одной из скрупулезно  подсчитанных  минут,
из которых, как правило, и складываются эти роскошные часы, я приступил  к
делу, а  именно:  отправился  в  лес  и  вступил  в  него,  проигнорировав
установленную на опушке предостерегающую табличку "ОСТОРОЖНО:  БАРМАГЛОТ".
Без губительной в таких  случаях  поспешности  я  отыскал  соответствующее
канонам искусства дерево и влез на оное. Затем отобрал  подходящую  ветвь,
руководствуясь при выборе теорией о revolutionibus orbium  ccoelestium(3).
Что, чересчур умно? Тогда скажу  проще:  я  выбрал  ветвь,  на  которой  в
течение всей второй половины дня солнце будет пригревать мне шкурку.
    Солнышко  пригревало,  кора  дерева  благоухала,  пташки  и  насекомые
распевали на разные голоса свои извечные песни. Я улегся на ветке,  изящно
свесил хвост, положил подбородок на лапы и уже собрался было погрузиться в
вышеупомянутую благостную дрему, уже готов  был  продемонстрировать  всему
миру свое безбрежное к нему безразличие, как вдруг высоко в  небе  заметил
темную точку.
    Точка быстро приближалась. Я приподнял голову. В  нормальных  условиях
я, возможно, и  не  снизошел  бы  до  того.  чтобы  обращать  внимание  на
приближающиеся темные точки, поскольку в нормальных условиях  такие  точки
чаще всего  оказываются  птицами.  Но  в  Стране,  в  которой  я  временно
пребывал, условия нормальными не были. Летящая по небу  темная  точка  при
ближайшем рассмотрении могла оказаться, например, роялем.
    Однако статистика уже неведомо в  который  раз  оправдала  свой  титул
царицы наук. Правда, приближающаяся точка не была  птицей  в  классическом
этого слова понимании, однако и до  рояля  ей  было  далеко.  Я  вздохнул,
поскольку предпочел бы рояль. Рояль, если  только  он  не  летит  по  небу
вместе с вращающимся стульчиком и сидящим на нем  Моцартом,  есть  явление
преходящее и не раздражающее ушей. Радэцки же - а это был именно Радэцки -
умел быть явлением много шумным, утомительным и несносным.  Скажу  не  без
ехидства: это в принципе было все, что Радэцки умел.
    - А нет ли у  котов  аппетита  на  летучих  мышей?  -  проскрипел  он,
накручивая круги над моей головой и моей веткой. -  Так  нет  ли  у  котов
аппетита на летучих мышей, спрашиваю?
    - Выметайся, Радэцки.