обой выжженную землю  и
трупы.  Поля  трупов.  Это  война  на  уничтожение,  на  полное
уничтожение, Нильфгаард против всех. Жестокость...
    - Нет и не было войн без жестокостей, - прервал ведьмак.  -
Ты преувеличиваешь, Лютик. Тут все равно как с тем паромом: так
обычно делается. Этакая, я бы сказал, войсковая традиция. С тех
пор, как  существует  мир,  идущие  по  стране  армии  убивают,
грабят,   жгут   и   насилуют.   Не   обязательно    в    такой
последовательности. С тех пор, как существует мир, крестьяне во
время войн прячутся по  лесам  с  бабами  и  скарбом,  а  когда
приходит конец, возвращаются...
    - Не в этой войне,  Геральт.  После  этой  войны  некому  и
некуда  будет  возвращаться.  Нильфгаард  оставляет  за   собой
пожарища, армия идет лавиной и вырубает на  своем  пути  все  и
вся. Виселицы и колья растянулись на версты вдоль трактов, дымы
застилают небо по всему горизонту. Ты говоришь: с тех пор,  как
существует мир, не было ничего такого? Это верно. Да, с тех пор
как существует мир. Наш мир. Потому как,  похоже,  нильфгаардцы
прибыли из-за гор, чтобы наш мир уничтожить.
    - Бессмысленно! Кому нужно уничтожить  мир?  Войны  не  для
того ведутся, чтобы уничтожать. Войны ведут по  двум  причинам.
Одна из них - власть, другая - деньги.
    - Не философствуй, Геральт! Того, что творится,  философией
не изменишь! Почему ты не слушаешь? Почему не видишь? Почему не
хочешь понять? Поверь, Яруга не остановит нильфгаардцев. Зимой,
когда река  встанет,  они  пойдут  дальше.  Говорю  тебе,  надо
бежать, бежать аж на Север, может, туда они не дойдут. Но  даже
если и не дойдут, наш мир  уже  никогда  не  будет  таким,  как
прежде. Геральт, не бросай меня здесь. Я не справлюсь  сам!  Не
бросай меня!
    - Да ты никак спятил, Лютик. - Ведьмак наклонился в  седле.
- Ты, похоже, совсем сбрендил, если мог подумать,  что  я  тебя
брошу. Давай руку, прыгай на коня. Тут тебе искать  нечего,  на
паром все равно не протолкнешься. Отвезу тебя  вверх  по  реке,
поищем лодку или плот.
    -  Нильфгаардцы  захватят  нас.  Они  уже   близко.   Видел
конников? Похоже, они идут прямо из боя. Поехали вниз по  реке,
к устью Ины.
    - Перестань каркать. Мы проскользнем, вот увидишь. Вниз  по
реке тоже тянутся толпы людей, у каждого парома  будет  то  же,
что и здесь, все лодки, вероятно, уже захапали. Поехали  вверх,
против течения, не бойся, я переправлю тебя хоть на колоде.
    - Тот берег едва виден!
    - Прекрати ныть. Я сказал - переправлю.
    - А ты?
    - Забирайся на лошадь. Поговорим в пути. Эй, ты что! Только
не с мешком! Хочешь, чтобы у Плотвы спина переломилась?
    - Это Плотва? Но Плотва же была гнедой, а эта каштановая.
    - Все мои лошади зовутся Плотвами. Ты  прекрасно  знаешь  и
перестань болтать. Я сказал - выкинь мешок.  Что  у  тебя  там,
золото?
    - Рукописи! Стихи! И немного жратвы...
    - Выкинь в реку. Напишешь новые. А едой я поделюсь.
    Лютик сделал жалостливую мину, но раздумывать не стал, а  с
размаху кинул мешок в воду. Запрыгнул на лошадь, устраиваясь на
вьюке, схватился за Геральтов пояс.
    - Вперед, вперед, - торопил  он.  -  Нечего  терять  время,
Геральт, давай - в лес, прежде чем...
    -  Перестань,  Лютик,  твоя  паника  начинает  передаваться
Плотве.
    - Не смейся. Если б ты видел то, что я...
    - Заткнись, дьявольщина. Едем, я хочу до темноты обеспечить
тебе переправу.
    - Мне? А ты?
    - У меня есть дела по эту сторону.
    - Да спятил-то, кажись, ты, Геральт.  Тебе  что,  жизнь  не
мила? Какие еще дела?
    - Не твоего ума... Я еду в Цинтру.
    - В Цинтру? Нет уже Цинтры.
    - Ты что это?
    -  Нет,  говорю,  Цинтры.  Есть  пепелище  и  куча  камней.
Нильфгаардцы...
    - Слезай, Лютик.
    - Что?
    - Слезай! - Ведьмак резко обернулся. Трубадур взглянул  ему
в лицо и мигом слетел на землю, отступил на шаг, споткнулся.
    Геральт  слез  медленно.  Перекинул  поводья  через  голову
кобылы, минуту стоял в нерешительности, потом  вытер  лицо,  не
снимая  перчатка.   Присел   на   край   ямы,   оставшейся   от
вывороченного куста свидины с кроваво-красными плодами.
    - Иди сюда, Лютик, - сказал он. - Садись и рассказывай, что
с Цинтрой. Все.
    Поэт сел.
    - Нильфгаардцы вошли туда через перевал, - начал  он  после
недолгого молчания. - Тысячи. Окружили армию  Цинтры  в  долине
Марнадаль. Разгорелся бой, длившийся  целый  день  от  зари  до
ночи. Люди из Цинтры яростно сопротивлялись, но  их  наполовину
перебили. Король погиб, и тогда их королева...
    - Калантэ.
    -  Да.  Не  допустила  паники,  не   позволила   оставшимся
разбежаться, собрала вокруг себя и знамени, кого только смогла,
они прорвались сквозь кольцо, выбрались за реку к  городу.  Кто
сумел.
    - А Калантэ?
    -  С  горсткой  рыцарей  защищала   переправу,   прикрывала
отступление. Говорили, билась, как  мужчина,  кидалась,  словно
сумасшедшая, в самый водоворот. Ее искололи пиками,  когда  она
мчалась на  нильфгаардскую  пехоту.  Тяжелораненую,  вывезли  в
город. Что в манерке, Геральт?
    - Водка. Хочешь?
    - Пожалуй.
    - Продолжай, Лютик. Говори все.
    - Город в принципе не защищался, осады не было,  уж  некому
было стоять на стенах. Остатки рыцарей с  семьями,  вельможи  и
королева... забаррикадировались во дворце.  Нильфгаардцы  взяли
дворец с ходу, их маги в пыль раскрошили ворота и часть  стены.
Не поддавался только донжон,  видимо,  был  сильными  чародеями
заговорен, потому что сопротивлялся нильфгаардской магии. И все
же через четыре дня  нильфгаардцы  ворвались  в  покои.  Но  не
застали никого живого. Никого.  Женщины  убили  детей,  мужчины
убили женщин и кинулись на мечи либо... Что с тобой, Геральт?
    - Продолжай, Лютик.
    - Либо... как Калантэ... Головой вниз с балкона,  с  самого
верха. Говорят, просила, чтобы ее... Никто не хотел. Тогда  она
доползла до балкона и... головой вниз. Рассказывают, с ее телом
делали ужасные вещи. Не хочу об этом... Что с тобой, Геральт?
    -  Ничего,  Лютик...  В  Цинтре  была...  девочка.   Внучка
Калантэ, лет десяти-одиннадцати. Ее звали Цири.  О  ней  слышал
что-нибудь?
    - Нет. Но в городе и дворце  была  жуткая  резня,  и  почти
никто не уцелел. А из тех, кто защищал башню, не выжил никто, я
же сказал. Большинство женщин и детей из  самых  знатных  родов
были именно там.
    Ведьмак молчал.
    - Калантэ, - спросил Лютик. - Ты знал ее?
    - Знал.
    - А девочку, о которой спрашиваешь? Цири?
    - И ее знал.
    От реки понесло ветром, по воде пошла  рябь,  ветер  рванул
ветки. С них мигочущей пылью полетели листья. "Осень -  подумал
ведьмак. - Снова осень".
    Он встал.
    - Ты веришь в Предназначение, Лютик?
    Трубадур поднял голову, глянул на  него  широко  раскрытыми
глазами.
    - Почему ты спрашиваешь?
    - Ответь.
    - Ну... верю.
    - А знаешь ли  ты,  что  одного  Предназначения  мало?  Что
надобно нечто большее?
    - Не понимаю.
    - Не ты один. Но  так  оно  и  есть.  Надо  нечто  большее.
Проблема в том, что я... Я уже никогда не узнаю, что именно.
    - Что с тобой, Геральт?
    - Ничего, Лютик. Давай садись. Едем,  день  пропадает.  Как
знать, сколько времени нам потребуется, чтобы  найти  лодку,  а
лодка нужна будет большая. Не оставлять же Плотву.
    - Переправимся вместе? - обрадовался поэт.
    - Да. На этом берегу мне уже искать нечего.

     9

    - Йурга!
    - Златулина!
    Она бежала от ворот, развевая выпроставшимися из-под платка
волосами, спотыкаясь, крича. Йурга бросил вожжи слуге, спрыгнул
с телеги,  помчался  навстречу  ухватил  ее  за  талию,  крепко
поднял, закружил, завертел.
    - Я приехал, Златулинка! Вернулся!
    - Йурга!
    - Вернулся! Эй, раскрывайте ворота!  Хозяин  вернулся!  Эх,
Златулинка!
    Она была мокрая, пахла мылом. Видимо, стирала. Он  поставил
ее на землю, но и тогда  она,  вцепившись,  не  отпускала  его,
дрожащая, теплая.
    - Веди в дом, Златулина.
    - Боги, ты вернулся... Ночей  не  спала...  Йурга...  Я  не
спала по ночам.
    - Я вернулся.  Ох,  вернулся.  И  богато  вернулся.  Видишь
телегу! Эй, погоняй, заезжай в ворота! Видишь воз,  Златулинка?
Много добра везу, потому как...
    - Йурга, что мне  добро,  что  мне  воз...  Ты  вернулся...
Здоровый... Целый...
    - Богато вернулся, говорю. Сейчас увидишь...
    - Йурга? А это кто? Вон тот, в черном? Боги, он с мечом...
    Купец обернулся. Ведьмак слез с коня,  отвернувшись,  делая
вид, будто поправляет подпругу и вьюки. Не глядел  на  них,  не
подходил.
    - Потом расскажу. Ох, Златулинка, если б  не  он...  А  где
дети? Здоровы?
    - Здоровы, Йурга, здоровы. В поле пошли, ворон стрелять, но
соседи им дадут знать,  что  ты  дома.  Тотчас  примчатся,  все
трое...
    - Трое? Откуда? Златуля? Да ты уж не...
    - Нет... Но надобно  тебе  кое-что  сказать...  Не  станешь
злиться?
    - Я? На тебя?
    - Я приютила девчушку. От друидов взяла,  знаешь,  от  тех,
что после войны детей спасали... Собирали по лесам бездомных  и
потерявшихся... Едва живых... Йурга. Ты злишься?
    Йурга приложил ладонь ко лбу, оглянулся.  Ведьмак  медленно
шел следом за телегой, ведя лошадь под уздцы. На них не глядел,
все время отводил взгляд.
    - Йурга?
    - О боги, - простонал купец. - О боги! Златулина...  Такое,
чего я не ожидал? Дома!
    - Не злись, Йурга...  Вот  увидишь,  как  ты  ее  полюбишь.
Девочка умненькая, милая,  работящая...  Немного  странная.  Не
хочет говорить откуда, сразу  плачет.  Ну  я  и  не  спрашиваю.
Йурга, знаешь, я ведь всегда хотела, чтобы была дочка... Что  с
тобой?
    - Ничего, - проговорил он тихо. -  Ничего.  Предназначение.
Всю  дорогу  он  во  сне  говорил,   бредил,   ничего,   только
Предназначение да Предназначение... О  боги...  Не  нашего  ума
это... Златулина. Не понять нам, что думают такие, как он.  Что
видят во сне. Не нашего это разума...
    - Папа!
    - Надбор! Сулик! Ну и выросли, ну бычки, истые бычки! А  ну
живо ко мне! Живо...
    Он осекся,  увидев  маленькую,  худенькую,  пепельноволосую
девочку, медленно бредущую за мальчиками. Девочка взглянула  на
него, он увидел огромные глаза, зеленые, как  весенняя  травка,
блестящие,  как  две  звездочки.  Увидел,  как  девочка   вдруг
срывается, как бежит, как... Услышал, как она кричит, тоненько,
пронзительно...
    - Геральт!
    Ведьмак отвернулся от коня мгновенным ловким  движением.  И
побежал навстречу. Йурга изумленно смотрел на него. Никогда  он
не думал, что человек может двигаться так быстро.
    Они встретились на середине двора. Пепельноволосая  девочка
в сером платьице и белоголовый ведьмак с мечом на спине, весь в
горящей серебром черной коже. Ведьмак мягкими прыжками, девочка
трусцой, ведьмак на коленях, тонкие ручки  девочки  вокруг  его
шеи, пепельные, мышино-серые волосы на  его  плечах.  Златулина
глухо вскрикнула. Йурга обнял ее, молча прижал к  себе,  другой
рукой обхватил и прижал мальчиков.
    - Геральт! - повторяла девочка, прильнув к груди  ведьмака.
- Ты нашел меня! Я знала! Я всегда знала! Я знала, что ты  меня
отыщешь!
    - Цири!
    Йурга не видел его лица, спрятавшегося в пепельных волосах.
Он видел только руки в черных перчатках, сжимающие плечи и руки
девочки.
    - Ты нашел меня! Ах, Геральт? Я все время ждала тебя! Я так
ужасненько долго...  Мы  будем  вместе,  правда?  Теперь  будем
вместе, да? Скажи, ну скажи, Геральт! Навсегда! Скажи!
    - Навсегда, Цири!
    - Так как говорили,  Геральт!  Как  говорили...  Я  -  твое
Предназначение? Ну скажи? Я - твое Предназначение?
    Йурга увидел глаза ведьмака. И очень  удивился.  Он  слышал
тихий плач Златулины, чувствовал, как дрожат ее руки. Глядел на
ведьмака и ждал, весь напряженный, его ответа. Он знал, что  не
поймет этого ответа, но ждал его. Ждал. И дождался.
    - Ты - нечто большее, Цири. Нечто большее.



   Анджей Сапковский.
   Музыканты


 Andrzej Sapkowski "Muzykanci"

Проскочил по файл-эхе BOOK Fido: 13.01.2000 15:59


ДОЛЫ

     Там,  где  практически  кончался  город,  за  трамвайной  петлей,  за
подземными железнодорожными путями и пестрыми квадратами огородных наделов
протянулось холмистое ухабистое  поле,  замусоренное,  изрытое,  ощеренное
клыками  колючей  проволоки,  заросшее  чертополохом,  пыреем,  полевицей,
осотом и одуванчиком.
    Полоса ничейной земли, фронтовая зона между каменной стеной новостроек
и дальним темно-зеленым лесом, казавшимся синим сквозь дымку смога.
    Люди называли это место Долами. Но то было не настоящее название.
    Эта окраина всегда  была  пустынна,  даже  непоседливые  детишки  лишь
изредка забегали сюда, по примеру родителей  предпочитая  для  игр  места,
скрытые в безопасных железобетонных каньонах. Только временами, да и то  у
самого края, устраивались  тут  пьянчужки,  коих  атавистически  тянуло  к
зелени. Больше на Долы не забредал никто.
    Не считая кошек.
    Кошек было полно по всей округе, но Долы были их царством, неоспоримым
доменом и убежищем. Оседлые псы, регулярно облаивавшие  кошек  по  приказу
своих хозяев,  останавливались  на  границе  пустыря  и  тут  же  удирали,
поскуливая и поджимая хвосты. Они  покорно  принимали  жестокие  побои  за
трусость - Долы были для них страшнее боли.
    Людям тоже на Долах было как-то не по себе. Днем. Ибо ночью на Долы не
забредал никто.
    Не считая кошек.
    Таящиеся и осторожные  днем,  ночью  кошки  кружили  по  Долам  мягким
крадущимся шагом, совершали необходимую коррекцию численности местных крыс
и  мышей,  будили  жителей   приграничных   домов   пронзительным   мявом,
возвещавшим любовь или кровавую драку. Ночью  кошки  чувствовали  себя  на
Долах безопасно. Днем - нет.
    Местные жители не любили кошек. Учитывая, что  тех  созданий,  которых
они любили и которых держали в своих каменных гнездах, у них было в обычае
время от времени зверски истязать, определение  "не  любили"  в  отношении
кошек  обретало  соответствующее  мрачное   звучание.   Случалось,   кошки
размышляли, в чем кроется причина этого  состояния.  Взгляды  разнились  -
большинство кошек полагало, что виной всему те мелкие,  на  первый  взгляд
незначительные мелочи, что медленно, но верно приканчивали людей и вели их
к помешательству: острые смертоносные иголки асбеста - их  люди  носили  в
своих легких, убийственная радиация, исходящая от бетонных стен их  домов,
губительный  кислый  воздух,  неизменно  висящий  над   городом.   Что   ж
удивительного, говорили кошки, если кто-то, балансирующий на краю  гибели,
отравленный,  разъедаемый  ядами  и  болезнями,   ненавидит   витальность,
ловкость и силу? Если кто-то, издерганный, не знающий  покоя,  яростью.  и
бешенством реагирует на теплый, пушистый, мурлычущий покой других? Нет, не
было в этом ничего, чему следовало удивляться.
    Следовало держаться настороже, убегать со всех ног, во всю прыть, едва
завидев двуногий силуэт - большой или  маленький.  Следовало  остерегаться
пинка, палки,  камня,  собачьих  клыков,  автомобильных  колес.  Следовало
вовремя распознать жестокость,  скрытую  за  цедимым  сквозь  сжатые  зубы
"кис-кис". И только.
    Были, однако, среди кошек и такие, кто полагал, что причина  ненависти
- в чем-то другом. Что лежит она в Давних Временах.
    Давние Времена. Кошки знали о Давних Временах.  Образы  Давних  Времен
являлись на Долы ночами.
    Ибо Долы не были обычным местом. Ясными лунными ночами кошкам виделись
образы, доступные только кошачьему  зрению.  Туманные,  мерцающие  образы.
Хороводы  длинноволосых  девушек  вкруг  странных  сооружений  из   камня,
безумные завывания и подскоки близ изувеченных тел, свисающих с деревянных
опор, ряды людей в капюшонах с факелами в руках, пылающие дома с  башнями,
увенчанными крестами, и такие же кресты, только перевернутые, воткнутые  в
черную, пульсирующую землю. Костры, колья и виселицы.  И  черный  человек,
выкрикивающий слова. Слова, которые были - кошки знали -  истинным  именем
места, называемого Долами.
    Locus terribilis.
    В такие ночи кошкам бывало  страшно.  Кошки  чувствовали,  как  дрожит
Завеса. Тогда они припадали к земле, впивались в  нее  когтями,  открывали
безгласно усатые пасти. Ждали.
    И тогда раздавалась музыка.  Музыка,  заглушающая  непокой,  утишающая
страх, несущая блаженство, возвещающая безопасность.
    Ибо, кроме кошек, на Долах жили Музыканты.

ВЕЕАЛ

    День начался, как и все другие дни -  холодный  рассвет  разогрелся  и
разленился  теплым  осенним  предполуднем,  озарился  в  зените  сполохами
бабьего лета, разъяснился, потускнел и начал умирать.
    Это случилось совсем неожиданно, внезапно, без  предупреждения.  Вееал
разодрал  воздух,  вихрем  пронесся  по  сорной  траве,  умножился   эхом,
отразившимся  от  каменных  стен  многоквартирных  домов.   Ужас   вздыбил
полосатую и пеструю шерсть, прижал уши, оскалил клыки.
    Вееал!
    Мучение и смерть!
    Убийство!
    Вееал!
    Завеса! Завеса лопнула!
    Музыка.
    Успокоение.
    Сирены машин нахлынули на огороды только потом. Только потом появились
обезумевшие, снующие люди в белых и голубых  одеждах.  Кошки  смотрели  из
укрытия, спокойные, равнодушные. Это уже их не касалось.
    Люди  бегали,  кричали,  ругались.  Люди  уносили  изуродованные  тела
убитых, и сквозь белые простыни сочилась кровь.  Люди  в  голубых  одеждах
отталкивали от проволочного  ограждения  других,  тех,  что  подбегали  со
стороны жилого квартала. Кошки смотрели.
    Один из людей в голубых одеждах выскочил на открытое пространство. Его
вырвало. Кто-то  закричал,  закричал  страшно.  Яростно  захлопали  дверцы
машин, потом снова взвыли сирены.
    Кошки тихо  мурлыкали.  Кошки  слушали  музыку.  Все  это  их  уже  не
касалось.

БОРОДАВЧАТЫЙ

    Захваченный в сети тонов, соединяющих и склеивающих разорванную Завесу
тончайшей пряжей музыки, Бородавчатый отступал, разбрызгивая  вокруг  себя
капельки крови, стекающей с когтей и клыков. Отступал, исчезал,  пойманный
клейким вяжущим веществом; в последний раз, уже из-за Завесы, дохнул он на
Музыкантов ненавистью, злобой и угрозой.
    Завеса срослась, затянулся последний след разрыва.

МУЗЫКАНТЫ

    Музыканты сидели у покореженной, черной  от  копоти  печки,  врытой  в
землю.
    - Удалось, - сказал Керстен. - На этот раз удалось.
    - Да, - подтвердил Итка. - Но в следующий раз... Не знаю.
    - Будет следующий раз, - прошептал Пасибурдук, - Итка? Будет следующий
раз?
    - Вне всяких сомнений, - проговорил  Итка.  -  Ты  их  не  знаешь?  Не
догадываешься, о чем они сейчас думают?
    - Нет, - сказал Пасибурдук. - Не догадываюсь.
    - А я догадываюсь, - проворчал Керстен. - Еще как догадываюсь,  потому
что знаю их. Они думают о мщении. Поэтому мы должны ее отыскать.
    - Должны, - сказал Итка. - Должны  ее  наконец  отыскать.  Только  она
может их удержать. У нее есть с ними контакт. А  когда  она  уже  будет  с
нами, мы отсюда уйдем. В Бремен. К другим. Так, как велит Закон. Мы должны
идти в Бремен.

ГОЛУБАЯ КОМНАТА

    Голубая комната  жила  собственной  жизнью.  Дышала  запахом  озона  и
разогретого пластика, металла, эфира. Пульсировала  кровью  электричества,
жужжащего в изолированных проводах, в маслянисто лоснящихся  выключателях,
клавишах и штепселях.  Мигала  стеклянным  мерцанием  экранов,  множеством
злых, красных детекторных глазков. Похвалялась величием  хрома  и  никеля,
важностью черного, достоинством белого. Жила.
    Покоряла. Господствовала.
    Деббе шевельнулась  в  путах  ремней,  распластавших  ее  на  покрытом
простыней и клеенкой столе. Ей не было больно - иглы, вбитые  в  череп,  и
зубастые бляшки, пристегнутые к ушам, уже не причиняли боли, только  давил
плетеный венец проводов - все это уродовало, позорно стесняло, но  уже  не
причиняло страданий. Тусклым,  остановившимся  взором  Деббе  с