бусам,  так  все  новые  и  новые
иммигранты  набрасываются  на  Новый  Париж,  обжираясь  его  соблазнами   и
наслаждениями и презирают, игнорируют, не знают Старого Парижа.
     И  слава  богу,  думал  Кирилл,  представляя  себе свой тихий уголок, в
который вторглись орды гуннов - пожары, крики, кровь, дерьмо,  изнасилования
и грабежи.
     За  размышления  он  одолел  большую  часть  пути и приблизился к месту
назначения.
     Здание (если это можно было назвать зданием) ТВФ возвышалось над  Новым
Парижем,  как в свое время Эйфелева башня. Своими очертаниями оно напоминало
стеллу и в солнечные дни ослепительно сияло, отражая свет своими стеклянными
гранями. Сейчас оно  выглядело  достаточно  зловеще  -  черный  обелиск  над
мелкими домишками, которые раньше почему-то назывались небоскребами. Местные
остряки  называли это чудовищное строение "Мечтой импотента", а журналисты -
просто "хреном", "болтом" и другими менее цензурными синонимами.
     Не так давно, до  своего  переезда  в  Санкт-Петербург,  здесь  заседал
Директорат,  со  своим  неисчислимым  аппаратом  и нетрудно было понять, что
"болт" строился именно для  нее.  И  если  вспоминать  сексуальные  символы,
высота  здания  прямо  заявляла,  что в нем сидит крутое начальство, могущее
надрать "болтом" задницу самому Господу!
     Затем по наследству здание перешло ТВФ, компании, чьим владельцем также
был Директорат. Несмотря на свое  скромное  название,  оставшееся  с  давних
времен,  ТВФ была крупнейшей информационной корпорацией в Солнечной системе.
Она вещала не только на Конгломерат, но и  на  Луну,  Венеру,  Марс  и  даже
добивала до Юпитера. В системе Сатурна ее тоже можно было ловить при большом
желании, благодаря пиратским спутникам-ретрансляторам.
     На  ТВФ  работали  миллионы людей и все талантливые журналисты Планеты.
Она разбросала щупальцы по  Солнечной  системе  и,  как  ненасытный  монстр,
высасывала  из всех закоулков мало-мальски значимую и интересную информацию.
Она была глазами и ртом Директории.  Глазами,  от  которых  ничто  не  могло
укрыться,  глазами, которые поставляли Директории самую точную и оперативную
информацию.
     Именно с развитием ТВФ  отпала  нужда  в  специальных  разведывательных
службах,  резидентах,  подслушивающей  аппаратуре  и  тому  подобной  игре в
шпионов.  Информационная  революция  смела  все  шлюзы,  отстойники,  тайные
водохранилища  и  гнойные  болота.  Интерактивное  телевидение, мультимедиа,
виртуальные игрушки и жизни залезали даже в самые сокровенные уголки  ничего
не  подозревающих  потребителей,  выворачивали  их наизнанку и выставляли на
всеобщее обозрение. Государственная тайна подыхала в конвульсиях, а об тайну
личности вытирали ноги.
     И ТВФ была ртом,  через  который  выходила  отцензуренная,  отлаженная,
полупережеванная  и  полупереваренная  информация,  полуложь  и  полуправда,
глотать которую обывателям было  легко  и  приятно.  ТВФ  была  той  леской,
привязанной   к   людям-марионетками,   концы  которой  находились  в  руках
Директоров. Но вот на это Кириллу было  глубоко  наплевать.  Он  всегда  был
убежден,  что  людям  необходим  такой  батька  -  строгий, с твердой рукой,
беспощадный и мудрый, направляющий и наказывающий, оберегающий и поощряющий,
каким собственно и был Директорат. Демократию Кирилл не признавал.
     По мере приближения к "болту" здание все  росло  и  ширилось  и  только
вблизи  приходило  понимание - насколько оно колоссально. Это был не город в
городе и даже не государство в государстве, это было  планетой  на  планете,
или,  в  крайнем случае, оно было той осью, на которую безумное человечество
насадило свою безумную колыбель.
     Кирилл причалил на двух-с-чем-то тысячном этаже, прошел  через  висячий
сад,  засаженный  елями,  дубами  и кленами с великолепной красной листвой и
гнилостным запахом, покормил  вечно  голодных  белочек,  которым  на  высоте
четырех  километров  от  ближайшего леса было очень тоскливо, удачно избежал
любящейся  парочки,  поздоровался  с  двумя-тремя  знакомыми   и,   наконец,
добравшись  до эскалатора, въехал в здание. Переступая с дорожки на дорожку,
он миновал янтарные комнаты, грановитые палаты  и  тадж-махалы,  наполненные
людьми, животными, техникой и администрацией, на чье происхождение указывали
синие  тоги,  пожал  миллионы рук, поругался с редактором вечерних новостей,
полюбовался хрустальной пещерой и наконец столкнулся  нос  к  носу  с  самой
большой сукой во Вселенной.
     Памела  Мортидо  полностью  оправдывала  свое  прозвище  и  свою жуткую
фамилию, выплывшую из  недр  ортодоксального  психоанализа.  В  ее  передаче
"Лицом  к  лицу"  (которую за глаза все называли "Лицом к морде") была самая
большая текучка кадров. Каждый день здесь приносил очередную жертву:  кто-то
сбегал  сам,  кого-то  вышибала  "Сука  Пэм",  кто-то умирал после очередной
ссоры. Дольше всех здесь  продержался  двухметровый  оператор-культурист,  с
которым  у Пэм был даже роман и у которого (о, чудо) был иммунитет к ее яду.
Но она его доконала в постели - Пэм делала все неистово.
     Передачи  ее  пользовались  популярностью,  потому   что   они   обычно
начинались  и  кончались скандалами, вплоть до обмена нецензурными словами и
рукоприкладства с приглашенным  лицом.  Поэтому  вся  планета  собиралась  у
экрана  и  заключала  пари,  чем закончатся эти теледебаты, сколько грязного
белья будет показано и сколько любовниц главного героя  придут  в  студию  (
однажды  Пэм  для одного "счастливца" организовала встречу с его внебрачными
детьми прямо в студии. Было очень забавно).
     - Готов?, хищно осклабилась Сука  Пэм,  сердечно  тряся  руку  Кирилла,
словно  пытаясь  вырвать  ее  из  плеча, проверяя на прочность этого Желтого
Тигренка, которого она живо усмирит на арене перед  миллиардами  зрителей  и
заставит  ходить  на  задних  лапах,  прыгать  через огненное кольцо, ездить
верхом на пони и брать из рук сахарок под неистовые аплодисменты.
     - Угу, - только и выдавил из себя Кирилл, не испытывая никакого желания
разговаривать с этой Ходячей  Машиной  По  Вытряхиванию  Грязного  Белья,  и
инстинктивно нащупывая висящий под мышкой двенадцатизарядный скорчер.

     Глава третья. ГУРМАН. Паланга, ноябрь 69-го

     Я  обернулся  и  чуть не упал со стула, опрокинув при этом неосторожным
движением руки хрустальную рюмку с недопитым зельем из занесенных в "Зеленую
книгу"  подснежников,  которые  местные  мальчишки  с  молчаливого  согласия
некоторых  весьма  известных  людей  города на свой страх и риск собирали по
весне  в  местных  лесах,  а   предприимчивые   трактирщики   перегоняли   в
феноменальное  пойло,  ценящееся  здесь  на  вес  золота. Зеленоватый ручеек
весело побежал по стойке,  пластик  под  дерево  запузырился,  выдавая  свое
нефтяное  прошлое,  а  Гедеминас  стал автоматически вытирать самтрестовскую
кислоту  своим  передником  с  рюшами  и  цветочками,  не  отрывая  глаз  от
прекрасного видения.
     Это не было видением, но все равно - оно было прекрасным.
     Хотя  мы встречались с Одри при свете дня и мне тогда показалось, что я
ее хорошо рассмотрел - девчонка как девчонка, невысокая, с длинными ногами и
неплохим бюстом, в общем ничего такого, что могло бы задеть до глубины  души
мужчину сорока лет от роду, в свое время отменно порезвившегося на просторах
Солнечной  системы  и  повидавшего  на  своем  веку  и  хрупких селениток, и
темнокожих венерианок, и рыжих марсианок с "оперной грудью", и землянок всех
племен и народностей. Короче говоря, ничего выдающегося я  в  ней  тогда  не
узрел.  Вполне  вероятно,  что  виноват в этом досадном проколе был не я, со
своими энциклопедическими знаниями в области женской этнографии и топологии,
и не моя избалованность  женским  вниманием,  а  ее  ржавый  гиппопотам,  по
странному стечению обстоятельств слившемуся с образом этого невинного ангела
и  придавшему  ее  чистым чертам некоторый налет ржавчины и привкус бензина.
Хотя и мое меланхолическое настроение, одолевающее меня из года в год каждой
дождливой   осенью,   как   одолевает   по   весне   шизофреника    приступы
нетрадиционного взгляда на мир, сыграло здесь не последнюю роль.
     Надо честно сознаться, что меня как мужчину в женщине привлекает прежде
всего  наличие  некой изюминки, некого изъяна, эдакой червоточинки в яблоке,
служащей свидетельством его экологической чистоты и знаком качества.
     Небольшой дефект выделяет именно это творение из ребра  Адама  в  сонме
прочих  блондинок  и  брюнеток,  высоких  и  маленьких,  худых и пухленьких,
зеленоглазых  и  кареглазых,  придавая  им   неповторимый   шарм   и   милую
закомплексованность.
     Я  не  люблю  идеально  красивых  женщин - до восемнадцати лет я вообще
сомневался в их существовании в реальной жизни,  считая  идеал  уделом  лишь
полотен  художников, да фантазий режиссеров, но потом, повзрослев и все-таки
встретив их, сразу в них разочаровался.
     Нет ничего банальнее и скучнее, чем просто красивая женщина и я до  сих
пор  не разобрался почему это так. То ли мы так развращены нашим обществом и
нашим ненормальным бытием, что идеалы оставляют нас  равнодушными,  а  то  и
вовсе   раздражают.   То   ли   это   объективная   закономерность   и  если
перефразировать Толстого - все красивые женщины похожи друг на друга, а  все
некрасивые - красивы по своему. Точно не знаю.
     Поэтому видя женщину с большим носом (особенно этим грешат англичанки),
плоской  грудью (этим грешат все нации), или если у женщины косит один глаз,
а ноги демонстрируют на практике кривые второго порядка, сходящиеся в начале
координат (ну это я загнул конечно - всему есть свой предел), я  смело  сушу
весла,  запихиваю  пистоли за пояс и, сжимая в зубах кортик, а в руке саблю,
смело иду на абордаж вражеского корабля.
     Кстати, взять тех же греков - спроси сейчас  любого  мелкообразованного
человека об античной скульптуре и он, пусть с большим трудом, потея и пуская
слюни  от  напряжения, скрипя заплывшими жиром мозгами, но все-таки вспомнят
безрукую титькастую бабу по кликухе Венера (больная, что-ли), да  безголовую
девку в балахоне (жаль не голая), с дурацкими крыльями за спиной. А не отбей
в свое время Венере Милосской руки, а Нике Самофракийской - голову, кто бы о
них сейчас помнил?
     Итак,  мы  в четыре глаза разглядывали в темноте бара сверкающую Одри в
сумасшедше дорогом, даже по моим меркам, платье-растении, выращиваемые всего
лишь по несколько десятков штук в  год  на  плантациях  "Флора-Генетикс",  в
данный момент принявшем вид классического "маленького тюльпана" ослепительно
белого цвета и с живой актинией на левом плече.
     Могу  поспорить на что угодно, а такая королева еще никогда не посещала
здешнюю забегаловку и мне внезапно стало стыдно за этого балбеса  Гедеминаса
с  его потной лысиной и Сен-Сансом, и за самого себя - за испитую, обрюзгшую
рожу, дурно отглаженную рубашку, за свою меланхолию, за свои четыре  десятка
бездарно прожитых лет, за свои попытки спасти человечество и за свое желание
сделать  это,  став  если  не  вторым  Мессией,  то  хотя бы третьим Иоанном
Златоустом, за все, за все, в том числе и за свое таращенье на эту смазливую
рожицу, будто я с младых ногтей воспитывался в мужском монастыре,  а  женщин
видел только на скабрезных рисунках в тамошнем сортире.
     Разглядывая  вот  так  Одри  -  с  жадностью, с удивлением, с виноватым
восхищением, я внезапно понял почему она стала так мне нравиться. И дело тут
было конечно не в ее наряде - слава Богу,  я  уже  научился  и  встречать  и
провожать  людей  по  уму.  В ней все-таки был изъян - тщательно скрываемый,
замаскированный и превращенный даже в  некоторое  достоинство,  как  это  ни
парадоксально звучит. Несомненно, Одри читала классический рассказ Эдгара По
и  она  выбрала  наилучший  способ  скрыть  свой  недостаток  - она стала им
бравировать, выставлять напоказ и можно  было  подумать,  что  для  нее  это
только притворство, маска, имидж, а не сама сущность.
     Конечно,  это был не телесный дефект - не родинка безобразных размеров,
не бородавка с торчащими из нее жесткими волосами, не родимое пятно на  щеке
- кожа  одриного  лица  была  гладкой и матовой, не было это и искусственной
рукой или костяной ногой - с конечностями у нее тоже было все  в  порядке  -
округлы, прямы и изящны.
     Это был не телесный, а психологический недостаток.
     Я не держу себя за великого психолога-практика, наподобие М. Леви, и не
считаю,  что с одного взгляда на человека могу поставить ему диагноз, как З.
Фрейд, но я многое повидал на  этом  свете,  а  к  тому  же  в  моей  бывшей
профессии  умение проникать в потемки души человеческой и, находя там слабые
места, манипулировать ими, было одним из самых важных, после наглости.
     Одрин бронетранспортер, ее живое платье и неуверенность в глазах
подсказали мне, что передо мной просто слабая, нежная и ранимая от  рождения
женщина,  которая  очень  тщится  стать  сильной.  Может для других это и не
является недостатком, может некоторые женщины воспринимают свою слабость как
нечто само собой разумеющееся и даже очень привлекательное, так  как  многие
мужчины  очень  не  любят,  когда противоположный пол хоть в чем-то равен им
или, того хуже, превосходит их, но для Одри это было трагедией.
     И она выбрала худший вариант преодоления своей "ущербности" - она стала
бороться со своим характером. Все эти  путешествия  по  Европе  пешкостопом,
посещение  третьеразрядного  бара  в  одеянии, стоящем не одно состояние, по
приглашению малознакомого мужчины, опухшего от попоек и бессонницы, все  это
было  внешним проявлением, отголоском Великой Борьбы С Самой Собой. Хуже нет
этого пути, на нем люди уподобляются, говоря словами Бассе, дубу, несгибаемо
противостоящему обильному снегопаду и ломающему свои  ветви,  не  выдерживая
тяжести снега, вместо того, чтобы подобно иве уступить, поддаться, стряхнуть
тяжесть с гибких ветвей и вновь выпрямиться навстречу новым стихиям.
     Бассе мне все-таки ближе.
     Я  не  удивился,  если  бы  оказалось,  что  моя  новая  знакомая имеет
отношение к спецслужбам или террористам.
     Все эти размышления пронеслись в моей голове за доли  секунд  -  думать
быстро еще одна полезная привычка, вынесенная мной из прошлой жизни, я понял
как надо себя вести и бодро ответил:
     - Привет, Одри. Забирайся на стул и я познакомлю тебя с нашим хозяином.
     Одри  забралась на табурет, нисколько не заботясь о приличиях и сверкая
белым и ажурным бельем, протянула ладошку Гедеминасу и представилась:
     - Одри, путешественница.
     - Гедеминс, трактирщик, - буркнул Гедеминс,  трактирщик,  пожимая  руку
девушке.  Он  вытер стойку, выставил новые стаканы и налил в них "подснежку"
68-го года издания.
     - За знакомство, - сказал он и пояснил, - конечно же за счет заведения.
     - Можно и за мой, - ответил я, поднимая стакан и  пытаясь  не  плеснуть
себе на кожу.
     - Понеслись,  как  говорил  мой  дедушка,  толкая  заглохшую  машину, -
засмеялась  Одри  и  выпила  дьявольскую  настойку  не  поперхнувшись  и  не
поморщившись.
     Мы  с  уважением  посмотрели  на ветерана спиртового фронта и бросились
вдогонку.
     Бар постепенно заполнялся народом  и  как  не  ныл  Гедеминас  о  своих
убытках,  но  вскоре  все  столики  оказались  занятыми, а у стойки толпился
народ, требуя горячительного и закуски. Хозяин извинился перед дамой и  ушел
обслуживать  клиентов  -  местных  бичей,  студентов,  дальнобойщиков  и  их
подружек.
     Народ здесь теперь обретался все более мелкий, неизбалованный достатком
и культурой и поэтому на Одри пялились как давеча мы с Гедеминесом, наверное
прикидывая, как эту ночную бабочку из столицы занесло к нам и сколько  может
стоить всего лишь минута с такой королевой.
     Женской  половине  народа  такое внимание к разодетой шлюхе не могло не
показаться  оскорбительным  и  в  атмосфере  "Вешнаге"  стала   стремительно
собираться  гроза  и  запахло  озоном.  Кто-то  с  кем-то выяснял отношения,
утверждая что все мужики - козлы, кому-то залепили пощечину, а мордобой  был
уже на подходе.
     Нет,  все-таки  нет  ничего  забавнее  и поучительнее, чем наблюдать за
провинциальными нравами, это  еще  древние  классики  поняли.  Что  отличает
провинцию  от  метрополии,  по  моему  убеждению,  так  это потуги первой не
отстать от второй. И, как обычно в таких случаях, получается более или менее
смешное обезьяничество - таков  удел  всякого  подражательства,  плагиата  и
графоманства.
     Местные  провинциалы  изо  всех  сил  стремились  быть сексуальными как
парижане,  интеллигентами  как  петербуржцы,  раскрепощенными   как   тайцы,
философичными  как  пекинцы, спокойными как эстонцы и еще черт знает кем как
черт знает кто. Но в своих  устремлениях  они  сильно  перебарщивали  и  при
каждом   удобном   случае   незаметно   для   самих   себя  откатывались  на
патриархально-провинциальные позиции.
     Ну спишь ты с мужиком (и не одним) без венчания, ну  ходишь  с  ним  (с
ними)  по  всяким  злачным  местам, так почему тебя раздражает, что он (они)
заглядывается(-ются) на  чужую  бабу?  Давайте  будем  последовательными  до
конца, дорогие пони-кобылы! В Париже так себя не ведут!
     Одри  сидела  на  стуле,  махала изящными ногами, смакуя коктейль, и не
обращала внимания на окружающих. Ее  "генетикс-флора"  медленно  изменялась,
повинуясь  пожеланиям  хозяйки  и  становясь  все  меньше и все откровеннее,
открывая самые соблазнительные места.
     Гедеминас и Марюс мелькали  в  поле  нашего  зрения,  выполняя  заказы,
сбивая коктейли и подвернувшихся под ноги клиентов и ведя светские беседы со
всяким желающим излить душу бармену-проповеднику.
     Посетителей  сегодня было подозрительно много, что опровергало весь мой
рассказ о падении "Вешнаге", но из разговоров я понял, что по  метеоусловиям
(снег,   мороз)  были  запрещены  полеты  и  вся  летная  братия  по  такому
замечательному случаю гудела по всему балтийскому побережью.
     Через  Скандинавию  и  Прибалтику  шел   мощный   грузовой   поток   из
Американского Союза. Везли кофе, пшеницу, мясо, компьютеры, интеллектронику,
туннельные  двигатели,  деньги,  наркотики,  собак, джинсы, джин, медведей и
прочую дребедень в Плисецк, Байконур и Ашоку, откуда  это  забрасывалось  на
высоту  200  километров и распределялось по всему Внеземелью. Евро-Азиатский
Когломерат был монополистом в снабжении планет и спутников земными товарами,
что в сущности и позволяло ему держать в ежовых рукавицах всю Систему.
     Братия  решила  сегодня  повеселиться  на  славу  и  поставить  на  уши
хладнокровных    прибалтов.    Созерцать   их   веселые   рожи   и   слушать
зубодробительные истории про очередную аварию на Северном полюсе и схватку с
белым  медведем  и  черно-белыми  пингвинами  мне  не  хотелось  и  я   стал
высматривать  свободный столик. К тому же следовало спешить - пищевые запасы
Гедеминаса, по моим оценкам давно уже не приспособленные к такому количеству
посетителей, вскоре должны были иссякнуть, а  я  все  еще  не  угостил  Одри
хорошим ужином.
     Я  поймал  за  рукав  спешащего  куда-то  Гедеминаса и зловещим голосом
напомнил:
     - За тобой должок, понис. Завтра эта  братия  сгинет  без  следа,  а  я
останусь. О постоянных клиентах заботиться надою
     - А  вон  и столик освободился, - весело воскликнула Одри и, наконец-то
почувствовав себя неуютно под взглядами пропахших  пивом,  луком  и  табаком
дальнобойщиков, с большим энтузиазмом сдернула меня со стула (или как он там
называется  этот  неудобный  толстенький кругляк, насаженный на двухметровый
железный штырь, намертво привинченный к полу,  чтобы  в  пылу  дискуссии  на
послужил  весомым  аргументом)  и  потащила  через танцующую толпу куда-то в
глубь бара, скрытую завесой табачного дыма и  винных  испарений,  сшибая  по
пути  как кегли об