о
платил  профсоюзные  взносы.  Все  это  позволило  ему  пересидеть  шестерых
Директоров,   два   дружеских   и   одно   агрессивное   поглощения  другими
телекомпаниями, национализацию и приватизацию, взлеты  и  падения,  путчи  и
революции внутри нашего маленького столичного государства.
     Моисей  получил  Милославцева  в наследство от брата и, помнится, месяц
сверкал от счастья, сорил деньгами и делился со мной компроматом  на  высших
чинов  ЕАКа. Он регулярно звонил старику, болтал с ним по ночам, с интересом
выслушивал воспоминания и сентенции, посылал подарки и  советовался.  Как  и
все  одинокие  люди, Святослав Александрович истосковался по вниманию и души
не чаял в своем собеседнике. К тому же Моисею хватило ума не предлагать  ему
деньги  за  те  услуги,  которые он оказывает, консультируя фирму "Эпштейн и
Эпштейн".
     Точное содержание разговора Моисей не  стал  мне  передавать,  так  как
тянулся  он четыре с лишнем часа и собеседники при этом обсудили обширнейший
круг проблем, затронули  невероятное  количество  тем,  выпили  неисчислимый
объем  черного  кофе, чокаясь через интерактивный экран видеофона, описали в
подробностях друг другу симптомы одолевающих их  болезней,  кляня  судьбу  и
проклятую  старость,  что  особенно веско звучало из уст тридцатисемилетнего
Моисея, пышущего здоровьем и оптимизмом, скурили около полукилометра любимой
обоими "Лайки" (которую до этого Эпштейн на дух не переносил),  поспорили  о
достоинствах  брюнеток  и  блондинок  (оба  были  большими экспертами в этой
области, так как в силу религиозных убеждений исповедовали единобрачие).
     Нельзя сказать, что наш Моисей был настолько  беспринципным,  что  ради
получения  нужной  ему  информации прикидывался перед доверчивым Святославом
Александровичем заядлым курильщиком и хроническим бабником. Он очень  хорошо
умел  улавливать желания своего собеседника и вел точно в соответствии с его
ожиданиями, чем несказанно располагал визави  к  себе.  В  психологии  такой
паттерн зовется "отзеркаливание" и Эпштейн в совершенстве владел этим
искусством.
     Со  мной  он  вживался  в  образ  этакого грубоватого и прямого деляги,
честного, но и не упускающего собственной выгоды. То есть был таким, каким я
всегда неосознанно, может быть, желал видеть своего литературного агента.  С
женой  он  был  нежным,  мягким,  набожным отцом семейства, находящегося под
каблучком своей половинки. Но она бы здорово  удивилась  бы,  увидев  своего
Моисея  в кабинете у издателя из "Пингвина" или "Терры". Там он был акулой в
бассейне с жирными селедками - стремительный,  непреклонный,  просчитывающий
весь контракт в уме и щелкавший юридическую казуистику как семечки.
     Прирожденное  хамелеонство  было  еще  одним  секретом его успеха. И он
понимал, что на Святослава Александровича ни в коем  случае  нельзя  давить.
То,  что  нам  нужно, должно естественно возникнуть в процессе болтовни двух
измученных до зевоты бессонницей мужчин. Пока его язык безостановочно чесал,
Моисей лихорадочно просчитывал направления разговора, которые могли  вывести
его на злополучную запись. Несколько раз он оказывался совсем близко к цели,
когда  разговор  касался  Спутников,  репертуара ТВФ и цейлонского чая (если
первые две темы, в моем представлении, еще как-то могли навести на след,  то
последняя  комбинация  была  вне  моего  разумения). Но разговор уводил их в
сторону и приходилось начинать новый гамбит.
     Конечно,  время  не  тратилось  попусту  -  Моисей   выудил   множество
интересных  фактов  и  это  четырехчасовое ток-шоу дало ему работы на долгие
месяцы для разработки и анализа подвалившего колондайка новой информации. Но
главной цели он все не мог никак достичь.
     Наконец он стал подумывать о  нарушении  своих  строгих  правил  и  уже
собирался  спросить  неутомимого  старичка  прямо  в  лоб  -  что он знает о
"европейском деле" и нельзя ли извлечь эту запись из архива. Время к тому же
поджимало -  близилась  пересменка  и  старому  архивариусу  уже  пора  было
отправляться  домой,  да  и  силы  Эпштейна  иссякали.  Но тут сам Святослав
Александрович заговорил о К.  Малхонски.  Он  критически  оценил  творческое
наследие  автора,  похвалил того за реализм и точность деталей, посетовал на
слабость фантазии и прямолинейность характеров, пожалел, что тот  отошел  от
дел (как он слышал) и не желает больше браться за перо.
     Поначалу,  не  уловив  о  ком  идет  речь, Моисей лишь поддакивал этому
доморощенному критику, размышляя о своей горькой судьбине, никак не желавшей
дать ему в руки золотой ключик к разрешению  заковыристой  проблемы.  Потом,
услышав  имя Малхонски, он не поверил своим ушам, решив, что грезит наяву. А
когда архивариус стал сожалеть о безвременно прерванной  карьере,  Моисей  с
трудом  подавил  в  себе желание заорать знаменитое - "Есть такая партия! ".
Секунду поколебавшись, он стал "продавать" меня.
     Моисей признался старику, что я являюсь его клиентом, что горю желанием
вновь приступить к работе и что мне мешает лишь самая малость, так, пустячок
- все нужные материалы к книге находятся в архиве ТВФ.
     - Короче говоря, - прервал свою эпопею Эпштейн, - записей там нет.
     Я облегченно вздохнул.
     - Но еще не все потеряно, - бодро сказал Моисей, - я все-таки  разыскал
место, где они пылятся.
     В начале декабря 57-го года Директоратом была в срочном порядке создана
команда  для  расследования  трагедии  на  Европе, позже получившей название
комиссии Шермана-Крестовского. Шермана я прекрасно знал - тот был закадычным
другом Теодора  Веймара  и  входил  в  тройку  самых  непримиримых  ястребов
Объединенных  Сил.  Познакомив меня с ним, Веймар посоветовал мне на будущее
никогда  не  попадаться  под  валенок  этого  тщедушного  человечка  и,   по
возможности,   точнее   передавать   в  mass-media  полученную  из  его  уст
информацию. Я следовал этим рекомендациям и никогда не жалел - через Шермана
я прокачал колоссальное  количество  первоклассных  репортажей  и  статей  и
убедился,  что  генерал  всегда  достоверен  в  своих суждениях и на завтрак
питается врагами Отечества. На Европе мы с  ним  встали  по  разные  стороны
поезда  под  названием  "Интересы Родины", да и маршруты движения у нас были
противоположными.
     Крестовский  был  юристом,  возглавлял   коллегию   санкт-петербургских
адвокатов и мог самого дьявола оправдать в глазах господа бога. Но на Европе
задача  у  него  была  другая. На нас с самого начала поставили крест (я эту
пикантную подробность узнал от Бориса) и в глазах вселенской  общественности
мы  были  группой затейников, чей козырь террор. Поэтому целью адвоката было
лишь оправдание Шермана, после того, как он утопит нас в ближайшей полынье.
     Я как последний дурак думал, что лучше  нашего  ястреба-миротворца  для
нас  и  быть  не  может,  он-то, отец родной, все излечит, исцелит, вызволит
верных сынов Отечества из той грязи в которую они сели,  он-то  накажет  тех
гадов,  которые  придумали  это  гнусное дело, он-то, он-то. На первых порах
Шерман меня не разочаровывал и тщательно записывал мои панегирики. Ему-то  я
и  отдал  всю  съемку нашей экспедиции. Потом нас приговорили к расстрелу, а
имущество конфисковали.
     Мне казалось, что ТВФ ни за что не расстанется со своей  собственностью
(все  мои  записи  по  контракту  принадлежали  ей), даже не столько в целях
коммерческого показа (ей этого не позволили бы),  сколько  для  последующего
давления  на  Директорат в особо трудных для компании случаях и для чего она
должна была поставить на уши весь свой юридический департамент.
     Милославцев утверждал, что все так и было - на уши  поставили,  но  под
зад  получили.  От  кого именно и сколько раз - история умалчивает, но с тех
пор о европейском деле ТВФ забыла и слышать не хотела.
     - Значит   это   все-таки   действительно   бесполезное   занятие,    -
констатировал я. Только теперь я понял, что очень боюсь найти эти записи.
     - Ты  так  легко  сдаешься?,  - удивился Моисей, - А я хотел предложить
тебе как минимум двенадцать более или менее законных  методов  отъема  нашей
собственности  из  когтей  наших ястребов и даже согласен оплатить кое-какие
издержки, которые могут при этом возникнуть.
     - Например?, - принялся я загибать пальцы.
     - Наиболее  законный  и  наиболее  дешевый  и,  скорее   всего,   самый
безнадежный  -  нанять  адвокатскую  контору, хотя бы того же Крестовкого со
товарищами. Раз уж он выхлопотал для таких божьих  овечек  расстрел,  то  уж
пусть постарается вернуть тебе конфискованное барахло.
     - Какой  же  способ самый дорогой?, - пробормотал я, вспоминая расценки
этого самого дорогого адвокатского дома во Вселенной.
     Заметив,  что  разохотившийся  Эпштейн,  вступивший  на  трудную  тропу
выпестования очередного бестселлера, открывает рот, я торопливо прервал его,
поняв,  во-первых,  что другие его методы попахивают откровенной уголовщиной
и, во-вторых, что мне совсем расхотелось что-либо писать.
     - Спасибо, Моисей,  за  заботу.  У  меня  разболелась  голова,  начался
приступ  малярии, развился кивсяк в мозгах. В общем, я тебе потом позвоню, -
и выключил видеофон, добавив, - если захочу.
     Но несколько часов спустя я все-таки сделал еще один звонок и  человек,
к моему удивлению, согласился.
     Итак, начинался новый день и начинался он хорошо - у меня в доме, в кое
веке,  гостила  хорошенькая  женщина,  у  меня болело ухо, а во рту, по всем
признакам, переночевали лошади, мое воскресение как писателя не  состоялось,
на  улице  шел  непонятно  откуда взявшийся снег, снова ветер нагнал тучи, а
морской ветер срывал последнюю листву с каштанов и  кленов  и  гонял  ее  по
пустынным улицам.
     Одри  встала  поздно  -  в  одиннадцать  часов,  поздоровалась со мной,
виновато глядя на несчастное ухо, и заперлась в ванной, а так как санузел  у
меня  был  совмещенный,  то  и  туалет  тоже  оказался занятым. Я вздохнул и
поплелся варить кофе.
     - Ты меня сможешь подбросить  до  Клайпеды?,  -  спросил  я,  когда  мы
допивали  второй  кофейник,  сидя  у  большого окна в гостиной и наблюдая за
разгулявшейся пургой.
     Одри сидела в моем махровом халате,  короткие  мокрые  волосы  ее  были
взъерошены.  Двумя  руками  она держала пол-литровую цветастую чашку с кофе,
который по странной прихоти посолила,  и,  подобрав  ноги  под  себя,  уныло
смотрела на непогоду.
     - Конечно, - задумчиво кивнула девушка, - если ты дотолкаешь автомобиль
до городской черты.
     Мы  помолчали.  Тащиться  в такой день куда-либо мне не хотелось, а тем
более тащить на себе еще и одриного мастодонта. Но выбирать не приходилось -
меня теперь ждали, а другого транспорта под рукой не было  -  погода  стояла
нелетная.
     Одри открыла книгу и прочитала вслух:

     Ах, Александр Сергеевич, милый,
     Ну что же вы нам ничего не сказали,
     О том, как искали, боролись, любили,
     О том, что в последнюю осень вы знали.

     - Жаль, что на бумаге нельзя передать музыку.
     - Это песня?, - удивилась Одри.
     - Очень  старая  песня,  -  ответил  я,  -  Как-нибудь  я  тебе  дам ее
послушать.
     - А мне показалось, что это твои стихи, - разочаровано сказала  девушка
и вдруг спросила, - Тебе нравится твоя работа, Кирилл?
     - А почему ты об этом спрашиваешь?, - в свою очередь поинтересовался я,
следуя дурацкой журналистской привычке.
     - Мне   кажется,  чтобы  заниматься  делом,  которое  приносит  столько
сомнений, несчастий, горя и одиночества, надо очень его любить.
     Я улыбнулся.
     - Я не так несчастен, как ты думаешь. Но ведь любимое дело и не  должно
нравиться.  Ты  его  должен  даже  слегка  ненавидеть.  Любимая работа - это
призвание, а всякое призвание - судьба  и  рок.  Все  люди  ищут  призвания,
страдают  и  завидуют тем счастливцам, которые его уже обрели и не понимают,
что призвание лишает тебя свободы воли. Ты становишься одержимым, твои мысли
заполнены  только  работой,  отнимающей  все  радости   жизни,   разрушающей
дружеские,  любовные, семейные связи, лишающей покоя и душевного равновесия.
Ты становишься рабом своего дарования, и,  как  раб  лампы  Алладина,  -  ты
всемогущ,  за исключением одной мелочи - ты не можешь освободиться от власти
этой  лампы.  Блаженны  те,  Одри,  кто  занимается  скучным,  неинтересным,
нелюбимым делом - ибо они свободны. И несчастны те, кто найдя свой талант, в
нем разочаровались - назад хода нет.

     Глава шестая. ЛЮБОВНИК. Париж, октябрь 57-го

     После  ухода  Кирилла Оливия уже не смогла заснуть, хотя вчера (или уже
сегодня? ) после забав они легли поздно,  не  имея  сил  даже  прибраться  в
комнатах,  и  мгновенно  уснув,  как наигравшиеся котята после изрядной доли
материнского молока.
     Было рано и можно было бы поваляться в постели,  выпив  соответствующую
таблетку  или  просто  сделав  над  собой усилие, но по опыту Оливия знала -
такой вторичный сон не приносит облегчения и после него  встаешь  еще  более
разбитой  и усталой, сохраняя на весь день расслабляющую сонливость, вялость
и апатию от которых нельзя избавиться ни горячей ванной, ни сексом, ни кофе.
     Вставать было неохота, но необходимо - что бы день не пошел на смарку и
она не слонялась по квартире как  вареная,  не  имея  ни  желания,  ни  воли
заняться делами. Дела предстояли очень сложные - убраться, умыться, усесться
за  книгу,  работа  над  которой  только начиналась, а это был для нее самый
трудный этап - каждый день заставлять себя  писать,  причем  не  зная  точно
зачем  она  это  делает.  Деньги для нее не играли никакой роли - наследнице
империи Перстейнов даже было смешно думать о них, славы она тоже не искала -
с самого своего рождения она была в  центре  внимания  всей  большой  семьи,
дальних  и  очень  не  близких  родственников,  а также журналистов, ведущих
рубрики светской хроники в солидных журналах, да писак из  "желтой"  прессы,
любящих  покопаться  в  грязном  белье  благородных семейств. Кирилл обзывал
такое времяпрепровождение "писательским  зудом",  который,  едва  начавшись,
принимает  хроническую форму и избавиться от него, то есть вылечиться, можно
лишь "кольтом" сорок пятого калибра (эту фразу он явно у кого-то украл, хотя
и отрицал это).
     Кирилл всегда  смеялся,  вспоминая  ее  первую  книгу,  на  презентации
которой  они собственно и познакомились. Оливия написала ее под псевдонимом,
считая, что ее настоящее имя привлечет гораздо  больше  внимание  читателей,
нежели   художественные   достоинства   самой  книги.  Поэтому  на  вечер  в
издательстве "Пингвин", посвященный  появлению  на  литературном  небосклоне
нового  дарования,  вступившего  на  трудную стезю писательства в сложнейшей
области и пытающегося своим недюжим талантом поднять порнографию  или,  если
это  режет  ваш  слух,  жесткую  эротику  - жанр, некогда гонимый церковью и
государством,  проклинаемый  попами-импотентами,  развратными  монашками   и
старыми  девами-лесбиянками,  до  высот настоящего искусства, что до сих пор
удавалось немногим (навскидку, господа, приходят на память только маркиз  де
Сад  и  жена  французского дипломата, пардон, забыл ее имя), Оливия пришла в
маске, скрывающей ее лицо, и в обворожительном платье  из  черного  бархата,
отделанном крупными бриллиантами, и обнажающем ее тело.
     Среди  гостей,  облаченных  в  консервативные  одеяния  домов  "Риччи",
"Карден",  "Тарантини",   ее   платье   произвело   настоящий   фурор,   что
неудивительно  - ведь за дело взялась еще одна восходящая звезда, но уже "от
кутюр", Аллен По, имея в своем распоряжении двадцать квадратных  сантиметров
кордовского бархата и пять тысяч карат отборных бриллиантов.
     Кирилл,  как он потом рассказывал, совершенно случайно пролетал мимо и,
увидев как из сверкающего хромом шикарного лимузина появляется сама  Венера,
одетая  лишь  в  блеск своих драгоценностей, он, подчиняясь своим здоровым и
нездоровым инстинктам, решил приземлиться там же на лужайке, поняв, что  эта
женщина  создана только для него и на какой бы вечер она не спешила, сколько
бы мужей, женихов, любовников, детей и внуков ее там не ждало, ей  без  него
будет  там  пресно,  скучно  и  неинтересно.  Единственное  -  он  никак  не
предполагал и не ожидал, что  эта  юная  особа  пишет  книжки  сомнительного
нравственного  содержания  и  литературного  достоинства,  не  имея при этом
солидного опыта и высасывая все повороты сюжета и мультимедийного содержания
из своих изящных пальчиков.
     Следуя в кильватере королевы, он подхватил с лотка бумажный вариант  ее
книжки  в  твердом  переплете и за умопомрачительно благотворительную цену и
пока они медленно спускались вниз, в  праздничный  холл  "Тутанхамон",  весь
подсвеченный   хроматофорами,   лазерами,   мультипликационной  голографией,
уставленный столами с первоклассной  выпивкой  и  закуской,  с  оркестром  и
праздношатающимися  приглашенными,  он  пролистал  эту бредятину озабоченной
девственницы  и  никак  не  мог  взять  в  толк  -  какое   отношение   слет
аристократической  элиты имеет к никчемной литературной поделке. У него была
не одна сотня знакомых писателей, работающих на этом же  поприще  и  пишущих
гораздо  интереснее  и  более  реалистично,  но  ни разу не удостоенных даже
занюханной  презентации  где-нибудь  в  "Голубом  банане".  Его   недоумение
рассеяла  маленькая  надпечатка  на  задней  обложке,  где издательство "под
нажимом восхищенных читателей"  открывало  настоящее  имя  писательницы  (на
макете  этого  не  было,  иначе  Оливия  не допустила бы такого коварства со
стороны редакции).
     Когда на следующий день, уже друзьями, они сидели в "Паласе" завтракая,
и Кирилл живописал в лицах подробности вчерашнего скандала, который устроила
О. Перстейн с подачи К. Малхонски, показавшего замаскированному автору - как
его надули, не скрывая при этом своего  действительного  отношения  к  опусу
Маргарет   Матлайн  (она  же  О.  Перстейн),  она  смеялась  до  слез  и  до
изнеможения, и уже  нельзя  было  понять  -  действительно  ли  эта  девушка
заливается смехом, или у нее истерика из-за предстоящей вечной разлуки с тем
молодым  человеком, сидящим напротив ее, с ужасными манерами и невообразимой
для респектабельного  ресторана  одеждой.  Впрочем  на  жалобы  посетителей,
требующих  выдворения  разбуянившейся  парочки,  администрация  внимания  не
обращала, справедливо полагая, что гости хозяйки ресторана - их гости.
     Кирилл предложил Оливии  подать  на  "пингвинов"  в  суд  за  нарушение
заранее оговоренной в контракте анонимности автора хотя бы не денег ради, но
ради   принципа,   чем  вызвал  еще  более  продолжительный  приступ  смеха.
Успокоившись, Оливия объяснила, что она сделала бы это с  удовольствием,  но
ни  один суд не примет к производству дело в котором пострадавший и ответчик
- одно и то же лицо. А эту шутку с разоблачением  наверняка  организовал  ее
папаша, решивший поддержать любимое чадо в трудную для него минуту.
     Так  началась  их связь. Была ли она бескорыстной для Кирилла Оливия не
знала, но можно было предположить, что хотя он не  козыряет  ее  фамилией  в
своих  журналистских расследованиях, но наверное все те, с кем он работает и
под кого копает, держат в уме его  дружбу  с  ней  и  это,  так  или  иначе,
способствует  его  карьере.  Имея  это  в  виду, Оливия особенно не мучилась
угрызениями совести, используя  их  знакомство  как  материал  для  книги  о
знаменитом   журналисте,   полную   интимных   подробностей   и  скандальных
разоблачений жизни "желтой прессы". Но наверное Кирилл не обиделся бы.
     Кстати о книге - хватит валяться, пора делом заниматься.
     Приняв контрастный душ, то  есть  чередуя  пар  со  снегом,  пополам  с
ромашковым  концентратом,  и  заведя  кухонный  агрегат  на какао без сахара
(Оливия придерживалась восточных убеждений и полагала, что полный желуд