ми  плитами
тротуару, миновал пустой парк, обошел небольшое футбольное поле, по странной
прихоти обнесенное высокой металлической, насквозь проржавевшей, сеткой, и с
большим количеством аккуратных ям, вырытых прямо перед пустыми перекладинами
ворот,  словно  кто-то  решил разбить там вишневый сад, снова вышел на улицу
уже с более оживленным движением и освещением.
     Через дорогу от меня  стоял  допотопной  постройки  магазин,  сбоку  от
которого  притулился  неработающий фонтан с так любимыми немцами деревянными
статуями на религиозную тему, вырезанные  из  цельных  сосновых  стволов,  и
небольшой  кинотеатрик  с  прошловековым  репертуаром.  Когда-то аккуратные,
ухоженные дома, города Германии, леса, парки, сады, дороги, кемпинги и  море
радовали глаза туристов и проезжих, но с тех пор прошло слишком много лет. И
дело здесь не только в климатических катаклизмах и замерзающем море. Хорошее
кровопускание в виде многолетних боевых маневрах во Внеземелье, которое, как
надеялись,  выпустит  дурную  кровь  и излечит больного, еще только ухудшили
катамнез - большие города стали загнивать, а маленькие просто умирать.
     Окончательно повеселев, я направился через дорогу, по которой  лет  сто
уже  никто  не  ездил  (а Одри была далеко), к магазину и сразу наткнулся на
книги.
     Еще  Козьма  Прутков  советовал  не  верить  глазам  своим,  поэтому  я
совершенно  со  спокойной  душой вошел в то, что снаружи именовалось книжным
магазином "Элефант", по опыту  своему  зная,  что  эпоха  специализированных
книжных  с  ярко  освещенными  залами,  многоэтажными  и  многокилометровыми
полками,  уютными  креслами,  предупредительными  продавцами,  литературными
вечерами  и  автографами,  книжными  викторинами  и  презентациями  канули в
прошлое.
     В эпоху катастроф первыми в цене падают  бумажные  изделия  -  книги  и
банкноты.  За  ними  обесцениваются  золото  и  другие ненужные побрякушки и
человечество, наконец, приходит к своей древнейшей и единственной ценности -
еде.
     Поэтому я нисколько не сомневался, что от книг в этом "Слоне"  осталась
лишь  одна  жалобная книга, а на всем остальном пространстве властвует еда -
сыры, колбасы, шанина, сосиски, отбивные, мозговые косточки, молоко,  кефир,
йогурты, катыки, мадзони, сулугуни и прочие кетчупы, так обожаемые одинокими
мужчинами и собаками.
     Нет,  конечно,  -  как  писателя и читателя меня такое положение дел не
устраивало, я бы предпочел  книги,  но  в  наше  время,  когда  все  книжные
прилавки  завалены  произведениями  некого  К.  Малхонски,  трудно  обвинять
простое жующее население в их выборе. Вот ведь и я шатаюсь по  всему  городу
никак  не  в  поисках  "Анны Карениной" или "Der Processe". Мне ведь горячее
молоко подавай с колбаской! И нечего при этом тыкать грязным пальцем  в  нос
невинного Мармелада - кушать даже писатели хотят.
     Я  толкнул  звякнувшую  колокольчиком  дверь,  предупреждавшую хозяев о
приходе покупателя, и шагнул в тепло и  свет  книжного  развала.  С  первого
взгляда  было  ясно  -  Мармеладу  здесь  не  светит - такое количество книг
последний раз я видел только у себя, когда  из-за  компьютерной  ошибки  был
погублен  весь  тираж "Великого Каа" и разгневанный Спика Эдит разгрузил все
коробки в моей квартире, не удосужившись даже разложить их в штабеля. Только
чудо спасло меня от литературной смерти,  когда  я,  ничего  не  подозревая,
открыл входную дверь и книжный Нил подхватил меня и понес вниз по лестнице с
четвертого  этажа  Палладин  Холла,  бурля  и  вовлекая в свой могучий поток
других ничего не подозревавших и, главное, ни в чем  не  виноватых  соседей,
собак и, даже, одну лошадь (правда - качалку).
     Мы  долго  стояли и озирались на пороге. Проницательный Мармелад быстро
прочуял, что пищей иной, помимо духовной, здесь  и  не  пахнет  и,  горестно
тявкнув, снова залез запазуху. Я же был очарован.
     Само  по  себе  помещение  было невелико - метров семь на десять. Сразу
справа от входной двери стояла касса с пустующим креслом и сиявшим  огоньком
магнитного  детектора.  Рядом  с ней, на небольшом столике щедрой рукой были
навалены поздравительные и просто праздничные открытки - начиная от подделок
под бумажную старину по умопомрачительным ценам  и  кончая  пластографами  с
объемной мультипликацией и запахом.
     Все  остальное  место занимали Их Высочества Книги. Стеллажи, ломящиеся
под грузом человеческой мудрости и глупости, таланта и графоманства, вкуса и
безвкусицы, целомудрия и порока, добра и зла, радости и  горя,  простирались
вдоль  стен,  перегораживали  все помещение стройными рядами и вздымались на
неимоверную высоту, пронизывая потолок и прорастая до  второго  этажа,  куда
вела  узенькая  лестница с железными перилами. Впрочем места им все-равно не
хватало - аккуратными, запаянными в пластик штабелями они выплескивались  на
пол и разбивались о подножие плетеного кресла у самой кассы.
     У  того,  кто  обитал  в этом сумасшедшем книжном доме, в этом кадре из
страшного сна неграмотного школяра, нога не поднималась, все-таки, ходить по
книгам и поэтому везде были предусмотрительно оставлены  небольшие  островки
чистого пола, куда можно было при большом желании втиснуть ногу и, осторожно
ощупывая палкой болотную топь, передвигаться от стеллажа к стеллажу, выбирая
по пути понравившиеся книги на тему - "как выжить в бумажных джунглях".
     С  первой попытки мне не удалось выяснить пристрастия этого Плюшкина от
литературы  -  настолько  поражало  это  изобилие  в  наш  век  компьютерной
грамотности.  В  стремлении  охватить, впитать, понять, прочесть это царство
книжного Мидаса, взор перескакивал с книги на книгу, с полки  на  полку,  со
стеллажа   на   стеллаж.  Авторы,  названия,  обложки,  упаковки,  титулы  и
шмуцтитулы сливались всеми своими цветами  и  на  выходе,  подтверждая  курс
школьной оптики, выдавали белую пустоту.
     "Спокойно, Мармелад, спокойно", поглаживая собаку и нервно теребя ее за
уши, что  он терпеливо сносил, успокаивал я себя и восстанавливал резкость в
глазах. Я поднял ближайший ко мне  фолиант,  покоившийся  на  горке  дешевых
брошюрок  из  серии  "Библиотечка  солдата  и моряка", упакованный в розовый
целлофан с магнитными защипами и скромным оформлением в  стиле  Пауля  Клее.
Это  оказались  "Диалоги"  Платона  с  комментариями  Неймана,  оригинальным
греческим текстом и переводом Флоренского.
     И тут,  наконец,  слепое  белое  пятно  в  моем  мозгу  рассыпалось  на
разноцветную  мозаику  и  я  ощутил,  что  у  меня  текут слюнки. Здесь была
философия, поэзия,  фантастика,  модернизм,  Серебряный  век,  век  золотой,
теология, популяристика, постпанк, эротика, графика, миньон, сказки и, даже,
неуклюжие   тома   мобилистов   с   изящными   и   непонятными  двигающимися
конструкциями, сопровождающими такой же изящной и  непонятный  текст.  Здесь
были  полные  Платон,  Аристотель,  Ориген,  Иоанн  Златоуст, Плотин, Кафка,
Маркузе, Гете, Толстой, Смирнов, Стругов, Лем,  Стругацкие,  Стокер,  Ойкен,
Шумптер,   Маккей,  Достоевский,  Дали,  Чюрленис,  Руссо,  Бромберг,  Артур
Неистовый, Чехов, Миллер, Битов и другие.
     Попадались на глаза разрозненные тома  "Новообретенной  Александрийской
библиотеки",  Хайнлайна,  Петрова,  Рау,  Хо  Ши  Мина,  Шемякина,  Лао-Цзы,
Мережковского,  Меерова,  Петрянова,  Музиля,   Фасмера,   Данте,   Желязны,
Ларионовой,  Бальмонта,  Ван  Гога,  Перрюшона, Моруа, Дюма, Тагора, Лесина,
Ростиславцева,  Витицкого,  Андерсена   и   Андерсона.   Валялись   памфлеты
Юховицкого, Милля, запрещенного Шилькгрубера, дяди Гебба, Попова, Хейзинга и
Абалкина. Громоздились альбомы Шагала, Пикассо, Левитана, Да Винчи, Рафаэля,
Сомова, Брака, Явленского, Хогарта, Редона, Шишкина, Айвазовского, Липелица,
Уорхола, Орпена, Панини, Льюиса.
     Здесь  столпились  писатели  со  всего света - России, Англии, Америки,
Лихтенштейна, Морокко, Атлантиды, Дюрсо, Украины, Литвы, Аргентины, Зеленого
мыса, Австралии, Гавайев, Перу,  Явы,  Японии,  Испании,  Шотландии,  Пасхи,
Швеции.  Бывшие  знакомые  и враги, мужчины и женщины, таланты и поклонники,
любители выпить и любители перекусить, ученые и безработные, любящие книги и
книги только пишущие, шутники и мистификаторы, знаменитости и анонимы, хиппи
и ястребы,  художники  и  подельщики,  титаны  и  склочники,  аристократы  и
люмпены, доктора, сумасшедшие, военные, политики, веселые, лысые, бородатые,
анархисты, повара, химики вместе с экономистами.
     Это был книжный рай.
     О  девяноста  из  ста писателей девяносто девять процентов людей в обед
сто лет как уже забыли (в том числе  и  я,  но  благо  передо  мной  маячили
обложки   их   книг),  об  остальных  десяти  оставшийся  процент  еще  мог,
неимоверным умственным напряжением, выглядевшим странно на  гладкой  голове,
предназначенной  для  пития  пива и просмотра телевизора, что-то припомнить,
правда, для их оправдания  необходимо  сказать,  очень  важное  в  биографии
писателя  -  "Дюма?  М-м-м...  А-а-а!  Такой  толстый кучерявый француз! Как
сейчас помню - держал напротив нас мясную лавку и бабы к нему со всей округи
ходили (как понимаете - не за мясом). Правда отец у него был  генерал.  А  я
даже и не знал, что он стихи пишет! "
     Все  эти книги, к большому моему сожалению, уже давно умерли и попали в
этот свой последний приют.
     Я оглядывался, скользил по полкам глазами, брал в руки тяжелые тома  и,
гладя  их  кожаные, коленкоровые, бумажные, целлофанированные, дерматиновые,
тканевые переплеты с золотыми буквами,  бронзовыми  накладками,  аляповатыми
рисунками,  строгой  графикой,  голограммами  и испытывал странное печальное
чувство.
     Я действительно оказался в потустороннем мире, не  имеющим  с  реальной
действительностью  ни  одной  ниточки,  ни  единой  точки соприкосновения. В
большинстве своем они были прекрасными  людьми  -  глубокими  мыслителями  и
философами, благородными и остроумными джентельменами, хорошими приятелями и
друзьями,  прекрасными учителями и рассказчиками, оптимистами, верящими, что
думать - это обязанность человека, а не развлечение, что  человек  -  звучит
гордо,  что человек создан для любви и счастья, что после Нагорной проповеди
человечество идет прямой дорогой ко всеобщему счастью и братству, что  война
- грязное дело и что высшее счастье человека - иметь любимую работу.
     Все  это  верно, черт возьми, верно. В это веришь. Именно так и хочется
жить, когда читаешь все эти прекрасные идеи и мысли в книгах.  Но  стоит  их
начать  воплощать  в  жизнь,  то  тут  же  оказываешься  жалкой  пародией на
благородного идальго, в тебя все тычат пальцами и норовят при каждом удобном
случае пнуть под зад. И дело конечно не в том, что наши философы,  писатели,
поэты  и художники слишком далеки от народа. Они были не так наивны, как это
часто пытаются изобразить.
     Все дело в краевых эффектах. Любой математик скажет, что не так  сложно
построить  теорию, рассчитать модель, как невообразимо трудно учесть краевые
эффекты, когда ты выходишь за рамки своей идеальной модели в реальную жизнь.
Тут-то и делаются великие открытия.
     Как бы не был талантлив, гениален,  прозорлив,  психологичен,  догадлив
творец,  он,  все-таки,  творит жизнь идеальную, жизнь иллюзорную, ибо он не
Господь Бог, да и опоздал на  несколько  десятков  миллиардов  лет  в  своей
попытке  создать  жизнь  реальную, действительную. И все их герои, ситуации,
идеи, мысли, догадки, пророчества, наставления, проповеди  -  увы,  двумерны
как лист бумаги, на которых они начертаны. Может быть все беды наши от этого
- от  нашей  двумерности,  от ограниченности нашего разума и морали. Мы не в
силах вырваться из этой плоскости, в которую нас заключили наши писатели, мы
не можем учесть краевые эффекты, мы  не  можем  охватить  мир  во  всей  его
выпуклости,  многогранности  и  вынуждены  придумывать  себе правила жизни и
поведения, моральные запреты и  наставления,  и  протаптывать  тропки  в  их
обход.
     - Вы что-то себе выбрали?, - раздался из-под потолка мужской голос.
     От  неожиданности  вздрогнув  (я  как-то  забыл,  что  даже  в  книжных
магазинах и букинистических лавках есть  продавцы),  я  закрутил  головой  в
поисках  местного  бога.  Бог  удобно  расположился на высокой стремянке под
потолком - тренированный мужчина с темными волосами до плеч и смуглой кожей,
в затененных фотохромных очках "капелька". Он держал  на  обтянутых  джинсом
коленях огромный том и бережно его перелистывал. На меня он не смотрел.
     - Вообще-то,  я  хотел  купить  молока, - стал оправдываться знаменитый
писатель К. Малхонски,  не  желающий  получать  наград,  и  тут  же  приплел
Мармелада, - для своей собаки.
     родавец (? ) хмыкнул.
     - Ну да, конечно. Кто же в наше время покупает книги. Магазин в этом же
доме, но вход с другой стороны. Проваливай быстрее.
     Совет,  если отвлечься от презрительного тона, был хорош, но уязвленное
писательское и книгочейское самолюбие не дало мне скромно удалиться,  громко
хлопнув дверью, честному, благородному и всему в белом.
     - С  таким  гостеприимством  вы  не скоро даже открытки распродадите, -
наставительно начал я курс лекций по маркетингу.
     - Писатель,  что  ли?,  -  с  неожиданной  прозорливостью   осведомился
продавец,  наклоняя голову к правому плечу, как это делают охотничьи собаки,
прислушивающиеся к командам хозяев или далекому шуму дичи.
     - Он, - удивился я.
     - Не удивляйся, - сказал мужчина, захлопнув книгу и сунув ее на  полку,
и  стал  спускаться ко мне, - кого еще в такое время может занести в книжный
магазин за молоком для его только что подобранной на улице собаки.
     - Вы  случайно  не  Шерлок  Холмс?,  -  спросил  я,   с   благоговением
разглядывая  рослую  мускулистую фигуру книгопродавца. Только теперь я понял
насколько он огромен и насколько писатель К. Малхонски, не  желающий  писать
новые книги, опрометчив.
     Не  глядя  под  ноги, этот силач Бамбула ловко миновал все препятствия,
мешающие нашей встрече в виде полного свода  гуверовских  "Эссенциалей",  на
которые  у  меня  в свое время не хватило ни мозгов, ни терпения, и протянул
мне могучую руку:
     - Добро пожаловать в Вавилонскую библиотеку. Я  ее  хозяин  и  именуюсь
Мартином. А твою собаку я унюхал.
     - Я  именуюсь  Кириллом  и принимаю твое приглашение, - ответствовал я,
стараясь не копировать чешский акцент, и пожал протянутую руку.
     Мартин расположил меня в кресле, бережно  составив  на  пол  пятитомник
Данте  с  иллюстрациями  Дюрера  и Дали, а сам устроился на своей стремянке,
правда на этот раз на нижней ступеньке. Меня что-то удивило в его  движениях
- несмотря   на   быстроту   и   уверенность,  Мартин  двигался  с  кошачьей
осторожностью и совершал,  на  мой  взгляд,  слишком  много  касаний  руками
окружающих его предметов.
     - Это  мой  дом,  -  объяснил он, - наверху я живу, а весь низ когда-то
занимала моя книжная  лавка.  Могу  похвастаться  -  для  такого  маленького
городка  у  меня  был  не  худший  и  по  качеству,  и  по  количеству, и по
разнообразию ассортимент книг, чем в московской "Книге".  Покупали  и  в  то
время мало, а уж сейчас, если зайдет какой-нибудь старичок раз в полгода, то
это  уже  много. Поэтому, чтобы не разориться окончательно, пришлось большую
часть помещения отдать в аренду, а самому ютиться здесь со всеми неприятными
последствиями - теснотой и убогим выбором, - обвел  он  рукой  свой  книжный
развал.
     Знаменитому  врачу  человеческих  душ  К.  Малхонски,  который  получал
анонимные записки и очень по этому поводу переживал, анамнез был  уже  ясен,
теперь предстояло определить катамнез.
     - Но  я тут вижу у тебя совсем новые книги, - поднял я с ближайшей кучи
сигнальный экземпляр книги неизвестного мне писателя  со  странной  фамилией
Малхонски  под  названием  "Ахилл" в бумажной суперобложке и с иллюстрациями
Льва Рубинштейна, выпущенный без моего согласия "Спбъ-Домъ" (питерцы  всегда
предпочитают стилизации под старину).
     Ответить  Мартин  не  успел  - его перебил Мармелад, жалобно тявкнув из
запазухи. Я расстегнул пальто и достал  этого  дворового  спаниеля  на  свет
божий.
     - Ах,  да,  молоко,  -  сообразил  Мартин, поведя носом. Он поднялся на
второй этаж и стал там чем-то греметь, напевая под нос "Холе  Бонуш".  Между
тем  дворовый  спаниель,  щурясь  от  яркого света принялся осматриваться по
сторонам в поисках, как я заподозрил,  подходящего  местечка  для  небольшой
лужи.  Пустить  его  на  пол и делать свои собачьи дела на "5000 шедевров" у
меня не поднялась рука, но в тоже время не хотелось ходить с мокрыми брюками
в такую холодную погоду среди таких остронюхих чехов. Да и не думал я, что у
Мармелада хватит духу поднять лапу на его спасителя, поэтому не доводя  дела
до  греха  с  его  или моей стороны, я пробрался к входной двери и, выйдя на
крыльцо, выпустил щенка побегать по  пожухлой  травке  среди  голых  розовых
кустов и вечно голубых елей.
     В  испуге,  что  его могут оставить здесь навсегда, Мармелад быстренько
сбегал под кустик и снова юркнул в приоткрытую дверь магазина. Там  его  уже
ждала  поставленная  на  пол,  предварительно  очищенный  от  книг,  большая
эмалированная миска молока и Мармелад с тихим наслаждением  погрузил  в  нее
свою морду.
     Обустроив  щенка,  мы  с  чувством глубокого удовлетворения вернулись к
прерванной беседе.
     - Нельзя сказать, что книги сегодня никто  не  покупает.  У  меня  есть
узкий  круг  постоянных  клиентов - старички и бабушки, еще ценящие этот вид
товара. Интересы их весьма специфичны, а  материальные  возможности  в  наше
время  сумасшедших  цен  и  низких  пенсий,  очень  ограничены. Они мне дают
заказы, а потом потихоньку выкупают по книжке в год. Это тоже вносит лепту в
мой небольшой беспорядок. Но, в основном, вина конечно лежит на  мне.  Стоит
узнать о только что вышедшей интересной книге и сразу хочется ее иметь. Даже
не  на  продажу,  а просто для себя. Собирательство книг, знаешь, затягивает
пуще  любого  другого  вида  коллекционирования.  Фарфор,  марки,  мебель  -
малофункциональны.  Ими  можно  только  любоваться,  гладить, переставлять с
места на место, рассматривать в лупу. Использовать их по прямому  назначению
невозможно.  Ни  у  одного  коллекционера  не  хватит  духа  есть яичницу из
антикварного сервиза, расплачиваться в магазине антикой и хранить свое белье
в шкафу, некогда принадлежащему Георгу Пятому. Это самый  обычный  вещизм  и
плюшкинизм.  Книги  же  можно и нужно читать. К тому же они гораздо красивее
всяких этих побитых тарелок, червивой мебели и фальшивого серебра.
     - Так ты все это  держишь  и  покупаешь  для  себя!,  -  озарило  меня.
Неудивительно,  что  он  так  ласково  встречает потенциальных покупателей -
представьте,  что  к  вам  домой  приходят  незнакомые   люди   и   начинают
прицениваться к вашему любимому кухонному комбайну.
     - По большей степени для себя. Но есть двойные экземпляры и если хочешь
посмотреть...
     - Нет, нет, нет, - поднял я руки.
     - Как хочешь, - с облегчением сказал Мартин.
     - Это страсть, - признался внезапно он с грустью и раскаянием в голосе,
после  того,  как  мы  абсорбировали  (передо мной маячил том "Высшей химии"
Бородова) по паре чашечек кофе-гляссе в компании со ста граммами  армянского
коньяка  (который  я  терпеть не могу, но почему-то считающийся лучшим после
"Наполеона" и "Гурмана"), что вообщем-то  склоняло  к  дружеской  беседе,  -
страсть   и  зависимость  похуже  наркотической.  Да  книголюб,  как  и  все
коллекционеры и является особой разновидностью наркомана. Он также не  может
жить   без   объекта  своего  вожделения  -  без  книг,  его  потребность  в
приобретении  новых  книг  со  временем  возрастает  так  же,  как  наркоман
постепенно  привыкает  к  дозе  и  ему требуется все больше и больше, причем
растущие же размеры