ну,  к  тому  же  многое
тонуло в густых тенях и это было милосердно.
     Вольдемар  не сразу понял, что заклинило ворота. Он водил своим фонарем
из стороны в сторону, пытаясь разобраться в случившемся, но узкий луч  света
выхватывал  очень  небольшие  куски  этой  кровавой мозаики, а когда картина
сложилась уже в голове, разум все еще отказывался в нее верить.  Очнулся  он
только  в  коридоре,  видя  лишь  озабоченное,  но такое живое лицо Найта, и
опираясь о дверь, чтобы не упасть.
     - Что там такое?, - спросил Стивен.
     "Люди-муравьи".
     - Лучше тебе туда не входить, - посоветовал Вольдемар и, оторвавшись от
двери, побрел по коридору.
     Стивен подумал и согласился с Трубецким. Лучше ему туда не заглядывать.
Сегодня он уже достаточно повидал, к тому же, не  случайно  великий  Лао-Цзы
писал: "Они соблюдали спокойствие. Спокойствием проясняли влажное зеркало
перемен.  Следуя  Дао,  не имели желаний. Учили блаженству бездействия".
Стивен пожал плечами и пошел  вслед  за  Трубецким  спокойный  в  блаженстве
бездействия.
     Вольдемар  не видел, как он его нагнал, а затем стал заглядывать во все
помещения в этом коридоре.
     Ответ на вопрос, почему  не  закрылись  шлюзовые  ворота  был  прост  и
страшен.  Люди.  Люди,  как  муравьи  лезли  в  шлюз,  задыхаясь и замерзая,
ослепленные паникой, не соображая, что они делают,  погибая  под  гильотиной
ворот,  заливаясь кровью, давя тех, кто упал, задыхаясь и падая на них. А на
них лезли еще, еще и еще.  Их  было  много.  Очень  много.  И  каждый  желал
спастись,   ничего   не   соображая,   задыхаясь   и   замерзая  в  медленно
рассеивающейся  земной  атмосфере,  но   подгоняемый   вперед   коллективным
безумием. Каждый считал, что именно он достоин спасения.
     Мальчишку   Стивен  нашел  в  картотеке.  Это  был  небольшой  кабинет,
увешанный детскими рисунками, пластмассовым столом с компьютерным терминалом
и встроенным в  стену  аварийным  шкафом,  где  помещался  скафандр,  сейчас
небрежно  натянутый на ребенка. На женщине скафандра не было и она сидела на
полу, обнимая мальчика и глаза ее смотрели прямо на Стивена.
     Он поежился, встретившись с ее мертвым взглядом. Ему  даже  показалось,
что  в  нем  запечатлелась  последняя мольба и надежда на то, что ее ребенка
спасут, что он останется жив и что она не продлевает  его  агонию,  когда  в
скафандре   начнет  кончаться  воздух  и  все  тело  ребенка  начнет  ломать
неодолимое желание вдохнуть, легкие послушно и судорожно будут набирать азот
и углекислый газ, но мозг будет требовать и  требовать  кислорода,  а  мышцы
сокращаться в асфиксии.
     Бомбардир связался с "Кочевником".
     - Сэр, у нас находка. Ребенок в скафандре. Живой.
     - А  что  с  остальными  людьми?  Есть еще кто-нибудь живой?, - спросил
Фарелл.
     - Мертвы, Фарелл. Не сработал шлюз.  Я  удивляюсь  как  женщина  успела
надеть скафандр на ребенка.
     - Хорошо, Стивен. Возвращайтесь и несите его на борт. Помощь вам нужна?
     - Справимся.
     Они  соорудили  из  стула  носилки  и  высвободили из объятий мальчишку
(Стивен испытал небольшой шок, когда  при  этом  пришлось  отломить  женщине
руку),  уместили  его  на  них.  Носилки  получились  чертовски  неудобные и
неустойчивые и приходилось прикладывать немало  усилий,  чтобы  не  вывалить
ребенка  на  пол.  Но  это  было  и к лучшему, так как отвлекало внимание от
мертвых тел.
     Когда Стивен и Трубецкой ушли на разведку, Фарелл не  стал  переключать
на  себя  изображения,  даваемые им видеокамерами и пустил все на запись. Он
предполагал,  что  в  причальном  кессоне  скорее  всего  никого  живого  не
обнаружат, иначе кто-нибудь уж догадался бы по пограничным линиям сообщить о
катастрофе, а на трупы смотреть не хотел. Не сейчас.
     Интересно,  как  себя  чувствует  капитан взбунтовавшегося корабля или,
точнее, взбунтовавшийся капитан корабля? По прибытию  на  базу  его  ожидает
немедленный арест, но в расстрел верить не хотелось. На душе было паршиво. И
было  страшно.  Страшно  за  себя.  Страшно  представлять,  что  может через
несколько дней ты перестанешь существовать и никто этого не  заметит,  кроме
интендантов,  никто  не  пожалеет о твоем исчезновении и все забудут о твоем
существовании. Все будут жить обычной жизнью: женщины  рожать,  дети  расти,
влюбленные  ссориться  и  мириться,  военные  воевать. Земля будет вращаться
вокруг Солнца, а галактики разбегаться.  А  тебя  просто  уже  нет.  Сколько
человек  жило  на  Земле  с  начала  рода  Homo  sapiens? Миллиарды? Десятки
миллиардов? А скольких из этих ушедших поколений  мы  помним?  Сотню?  И  ты
конечно  же  не  войдешь  в  эту  сотню,  а присоединишься к этим безвестным
миллиардам, и от этой мысли Фареллу стало жутко. А кто  вспомнит  лет  через
десять о погибших в Титан-сити?
     Ему  подумалось,  что  может  такое  беспамятство  людей есть затаенный
скрытый страх смерти. Ты не помнишь тех кто был до тебя, и  значит  до  тебя
никого  не  было,  и значит ты первый. И кто говорит, что я умру? Кто помнит
тех, умиравших до меня? Назовите имена этих несчастных!  Не  помните?  И  не
вспомните, потому что до нас еще никого не было. А мы бессмертны, как боги.

     Глава первая. ПИСАТЕЛЬ. Паланга, ноябрь 69-го

     Погода в Прибалтике портилась быстро. Это не было феноменом только этой
земли  -  кончалась  ледниковая оттепель, позволившая человечеству встать на
ноги, то есть выйти из пещер и крушить черепа  ближних  своих  не  камнем  и
дубиной,  а  -  пулями  и бомбами, причем вся прелесть была в том, что лично
самому тебе это делать теперь и не к чему  -  достаточно  поручить  провести
искусственный отбор обученным людям. Воистину - прогресс велик! И в ожидании
грядущих  холодов,  грозящих  похоронить  нашу цивилизацию под толстым слоем
льда, мы вступили в потрясающую по своей глупости гонку  -  кто  раньше  нас
сотрет  с  поверхности Земли: то ли грандиозный факел атомного пожара, то ли
ледовый ластик?
     Как свидетельствуют старики, в прошлом веке в это время  еще  держалась
относительно  теплая  погода,  а море вообще никогда не замерзало. Сейчас же
стоял ужасный холод (и это в начале ноября,  в  Литве,  а  не  где-нибудь  в
Сибири!  ),  море  у  берега  уже замерзло и только пройдя порядочно по льду
можно было бы добраться до открытой  воды,  приобретший  неестественный  для
этих  мест  цвет  Ледовитого  океана  -  свинец  плюс  угрюмость.  Песок был
запорошен снегом и ветер гонял его по пляжу, кидая в лицо и царапая кожу.  И
лишь  сосны  отдаленно  напоминали  о недавних временах тепла, солнца и моря
своей вечной зеленью, так и не укрытой снегом.  Деревья  стойко  выдерживали
удары не на шутку разгулявшегося ветра, не давая ему захлестнуть, разметать,
разнести маленькую Палангу.
     Я прижимался к исполинской сосне, пытаясь не улететь с ветром, и жалел,
что не  оделся  потеплее  и  не захватил с собой что-нибудь потяжелее. Надев
очки от  слепящего  ветра,  я  наконец  оторвался  от  своего  защитника  и,
подталкиваемый  в  спину,  подобрался  к  замшелому камню, принесенному сюда
последним ледником. Усевшись и отгоняя мысли о  грозивших  мне  заболеваниях
почек,   уха-горло-носа   и   предстательной  железы,  я  стал  смотреть  на
видневшееся из-за деревьев обледенелое море.
     Чувствовалось, что мои традиционные утренние прогулки по берегу и парку
накрылись. В отличие от Иммануила Канта я не был  столь  же  педантичен  или
закален  и  мог  легко пожертвовать нарождающейся привычкой. Видимо придется
вот так и сидеть на камушке, подложив под задницу грелку, оставшиеся до лета
месяца, когда можно будет возобновить свой моцион.
     " Будет ласковый дождь и запах земли
     И рулады лягушек от зари до зари... "
     Пережить бы осень и зиму.
     Я  чувствовал  себя  то  ли  древним  стариком,  то  ли   Господом   на
шеститысячном  с  чем-то  году  творения,  когда  ему  пришла мысль, что его
замечательные создания вовсе не так замечательны, как это ему  хотелось  бы,
когда  все  надежды  на  лучшее  уже испарились и скольких бы детей своих не
послал бы  людям  -  ничего  не  изменилось  бы,  и  их  так  же  распинали,
оскорбляли,  а  затем  поклонялись,  раздирая на себе одежды и кляня себя за
слепоту и неверие. Убийство Спасителя многое говорит о человеческой природе:
о его глупости, о его слепоте, о его  нежелании  видеть  и  иметь  что-то  в
будущем,  желая  получить  все  сразу  и  сейчас,  о его ненависти к живым и
непонятном  поклонении  и  любви  к  мертвым  мудрецам  и  пророкам,  о  его
склонности  к  крайностям  и  неприятию  компромиссов,  и  о  его стремлении
повесить свои грехи на чужую душу, о его стремлении принять грехи других.
     И я плоть от плоти такой же, что и выводит  меня  из  себя,  заставляет
меня  бежать  все  дальше от людей, хотя я понимаю, что это не возможно, ибо
весь мир я несу в себе самом.
     Меня выбило из равновесия письмо,  пришедшее  сегодня.  Сколько  раз  я
зарекался не читать ничего и выбрасывать всю почту, но не до конца излечился
от  этой  дурной  привычки.  Я  уже обрел кое-какое равновесие, устраивающее
меня, позволяющее обо всем и обо всех забыть  и  думал,  что  это  последняя
станция на моем пути, но все развеяно в прах. Конечно, на все можно плюнуть,
сделать   вид,   что   это  тебя  уже  не  касается,  или  вообще  никак  не
отреагировать, но я понял, что где-то в глубине моей души крючок уже  спущен
и  никакая  сила  не сможет остановить пулю на выходе из ствола, не повредив
при этом само оружие.
     В письме была вырезка из "Петроградских вестей". Статья была анонимной.

     " ПОЧЕМУ МОЛЧИТ К. МАЛХОНСКИ?
     Хотя наша газета и весьма далека от вопросов современной литературы, но
к нам до сих пор приходят письма от заинтересованных читателей.  Наверное  у
всех  свежа  в  памяти  история феноменального взлета бывшего журналиста TВФ
Кирилла  Малхонски  на  литературный  небосвод.  Его  патриотические   книги
произвели  неизгладимое  впечатление на землян и сыграли не последнюю роль в
актуализации застарелой проблемы Спутников. Он заставил нас вновь  поглядеть
на  небо,  понять,  что  несметные сокровища отняты у нас неправедным путем,
ощутить нашу принадлежность к единой расе, расе людей.  Мы  все  помним  тот
ажиотаж, те демонстрации перед Директорией с требованиями возобновить борьбу
за  возвращение Спутников, порвав позорное "Детское перемирие". Мы обязаны в
этом нашему великому писателю и мы сожалеем, что он до сих пор уклоняется от
получения всех причитающихся ему премий, избегает интервью  и  не  публикует
новых книг.
     Читатели  спрашивают:  почему  в это славное время возобновления борьбы
молчит наш герой, чьи книги стали нашим знаменем и надеждой?
     Почему вы молчите, Кирилл?
     Где вы, Малхонски? "

     Я поднялся и побрел через графский парк домой. Около Гранитной пещеры я
остановился,  надеясь  увидеть   белочек,   которые   здесь   поселились   и
попрошайничали  лакомства у случайных прохожих и туристов. На свист никто не
прибежал и я понял, что забавные зверьки залегли в долгую  спячку  в  дуплах
окрестных  деревьев. Жаль. Теперь никто не будет радоваться моим прогулкам и
бежать навстречу, только увидев меня, и смело  лезть  в  карманы  в  поисках
припрятанных  конфет и печенья. Парк опустел - туристы, белки, павлины, утки
и листья покинули его. Туристы жарятся под экваториальным солнцем  вместе  с
утками,  белки  спят, павлины зимуют в вольерах, а листья опали до следующей
весны, которая придет через пять-шесть месяцев.
     Мне вспомнился забавный мальчишка,  спрашивающий  у  своей  мамы  когда
будет тепло и когда можно будет купаться в море. Ванда тогда ответила:
     - Вот пройдет зима и за ней будет теплая весна.
     - А она будет?, - спросил мудрый малыш.
     Почему  люди  так  уверены  в будущем? Уверены, что после зимы наступит
весна, что летом будет жарко, что следующий год будет лучше  предыдущего?  В
этом  смысле  дети  умнее  нас,  их  еще  не  испортила обыденность, они еще
сомневаются в очевидном и не искалечены современной  цивилизацией.  Для  них
совсем  не  очевидно,  что  за  зимой  последует  весна  и  лето,  что  цель
оправдывает средства, и что интересы нации превыше всего.  Свались  на  нашу
планету  глобальный  катаклизм,  они  лучше  бы  приспособились  к нему. Они
эгоистичны и самодостаточны. Они не так беспомощны и слабы, как нам кажется,
что неоднократно доказывали  случаи  выживания  детей  в  одиночку  в  самых
жестоких  условиях,  и это делает их независимыми от окружающих и значит они
первейшие враги для государства, так как они в нем не нуждаются. Может  быть
еще  и  поэтому  мы так часто воюем, ведь всякая война, какие цели бы она не
преследовала, есть война против наших детей - мы их посылаем под пули, мы их
бомбим с самолетов и из космоса, мы их убиваем еще до их рождения,  призывая
их возможных отцов на защиту родины, хотя еще никто не смог внятно объяснить
- почему  сам факт рождения на этом клочке земли влечет за собой обязанность
умирать за ее "интересы", которые  сплошь  и  рядом  оказываются  интересами
государства,  но  не  твоими. Мне сейчас сорок лет и в мире существует очень
мало причин по которым я согласился бы отдать свою жизнь,  и  уж  во  всяком
случае в этот список не входит моя родина.
     Я   не  патриот  и  государство  для  меня  -  феномен,  непонятно  как
образовавшийся и непонятно зачем существующее. Когда-то у меня  были  совсем
другие  убеждения  и  мне странно и неприятно вспоминать о тех временах. Мой
прошлый образ довлеет надо мной до сих пор как божья кара. Я давно содрал  с
себя  маску  этакого  крутого  парня,  ура-патриота и экстремиста, но видимо
полосы "Желтого тигра" от долгой носки въелись в мою кожу и их теперь  ничем
не выведешь. Может еще и поэтому я молчу и скрываюсь.
     Вода  в  каналах замерзла и, срезая углы по льду, я скоро вышел к Музею
янтаря. Трава перед ним пожухла, розовые кусты облетели, а перед скульптурой
Эгле,  Королевы  Ужей,  не  толпился  народ,   стремясь   запечатлеться   на
фотографии.  Лишь  прекрасное белоснежное здание продолжало радовать глаз. Я
поднялся по лестнице и толкнул тяжелую дверь. Внутри было  тепло  и  тихо  -
холод  и  рев  ветра  не проникали сюда и, глядя на окружающий тебя янтарь в
освещенных витринах, можно было подумать, что ты оказался на дне морском. Не
хватало только русалок и морского царя.
     Музей этот я посетил в первый же день своего переезда в Палангу. Янтарь
меня никогда не интересовал, но музей в осеннее время всегда стоял пустым  и
здесь  было  прекрасное  место  для  раздумий  -  тепло,  светло и не мешают
назойливые читатели. Ради любопытства, конечно, я пару раз  его  обошел,  но
пялиться  на  окаменевшую  канифоль  с  блохами  внутри без соответствующего
комментария вдохновенного экскурсовода  было  скучно.  Поэтому  я  задумчиво
курсировал  по  этажам,  разглядывая  лепнину,  потолки,  люстры  и  систему
безопасности, бдительно следящую за моими похождениями.
     - Laba diena, ponis, - внезапно раздалось за моей спиной.
     Я вздрогнул от  неожиданности  и  обернулся.  Передо  мной  стоял  Царь
морской, собственной персоной. Это был накаченный старикан в розовом костюме
с   мощной   бородой  и  кустистыми  бровями.  Смотритель,  догадался  я,  и
поклонился:
     - Labai, ponis, - странно,  что  я  с  ним  встретился  только  сейчас.
Наверное  разбушевавшаяся непогода и его загнала во дворец, оторвав от работ
в парке.
     Он что-то быстро спросил по-литовски.
     - Аш юс нясупранту, - извинился я, - прашом калбети русишка.
     - Вы русский? - удивился смотритель.
     - Нет. А почему вас удивило бы присутствие здесь русского?
     - Они не любят этот курорт и редко  здесь  появляются  даже  летом,  не
говоря уж об осени. Вы давно в Паланге?
     Я вздохнул.
     - В некотором смысле я здесь поселился и надеюсь надолго.
     Смотритель внимательно оглядел меня.
     - Похоже  вы  здесь  от  чего-то  прячетесь. Только зря все это - летом
здесь народу бывает, точнее было, - быстро поправился он, поежившись,  -  не
меньше, чем в Санкт-Петербурге.
     Я  подивился  проницательности старика и только пожал плечами - я и сам
уже  понял,  что  моему  одиночеству  и  бегству  пришел  конец.  Аноним  из
"Петроградских Вестей" достал меня.
     - Пойдемте,  -  взял  меня  за  рукав смотритель и повел вдоль витрин с
кусками янтаря. - Вот, смотрите.
     Мы стояли перед  нишей  в  которой  лежал  желтый,  оглаженный  волнами
янтарь,  а  в  его  глубине  сидела  небольшая  мушка.  Витрина была красиво
оформлена под дно морское с плавно качающимися листьями  морской  капусты  и
меланхолично плавающими кильками, шпротами и прочими анчоусами.
     - Ей  несколько  миллионов  лет и она до сих пор прекрасно сохранилась.
Если бы ее не замуровала смола, она прожила бы свою короткую жизнь  и  никто
не  узнал  о  ее  существовании.  Вот  так и в жизни, как мне кажется - либо
смерть и слава, либо жизнь и забвение.
     - Спорный тезис, - ответствовал я, - э-э-э...
     - Витас, - представился он.
     - Кирилл. Так вот, господин Витас, я не согласен  с  вашей  философией.
Забвение в большей степени сопутствует смерти, чем жизни.
     - Тогда  это  противоречит  вашим  поступкам, понис Кирилл. Разве не от
славы  вы  бежали  в  наш  городок?  Следуя  вашей  логике,  вам   следовало
застрелиться  для  того,  что  бы вас забыли. Вы же продолжаете жить и нести
славу с собой.
     Я развел руками:
     - Самоубийцы из меня не получится. А откуда вы меня знаете?
     - Я читал ваши книги и видел ваши репортажи. Мой сын просто бредил вами
и после того, как вышла "Белая кошка на летнем снегу" он сразу же  записался
добровольцем  в  Космические  силы.  Мне же больше нравится "Найденыш", да и
стар я для войны.
     - И что же с  ним  случилось?,  -  спросил  я,  холодея  от  нехорошего
предчувствия.
     Витас помолчал. За время нашей пропедевтики мы поднялись на второй этаж
и, пройдя в левое крыло музея, оказались в хозяйственном блоке, состоящим из
анфилады  двух  комнат.  В первой, большой, громоздились уборочные автоматы,
стояли лопаты и грабли, валялись  рукавицы,  садовые  ножницы  и  книги.  Во
второй,  совсем  крохотной,  судя  по  всему  и  обитал старый Витас. У окна
расположился стол, к стене прижимался диван, а над ним  нависал  шкафчик.  Я
расположился  на  диване  у  окна,  откуда  открывался вид на парк, а старик
принялся хозяйничать, не переставая болтать.
     - Это просто счастье, понис Кирилл, что вы оказались в нашем городе.  Я
писал  как-то вам, но ответа, конечно, не получил, да и не ждал его. В нем я
благодарил за сына. Если бы он не пошел в армию, то не знаю, что с ним могло
бы случиться. Это, знаете ли, беда всех курортных городов - в мертвый  сезон
отдыхающих  нет, работы тоже нет. Молодежи заняться нечем, вот и кудесят кто
на что горазд. Летом же им работать неохота. Да и какая может  быть  работа,
когда  кругом  полно  праздно  шатающихся  туристов  и кажется, что весь мир
отдыхает и веселится. Просто беда с  ними.  Пейте  чай,  пожалуйста,  сейчас
достану копченое мясо и хлеб с тмином.
     - Спасибо.
     - Так  вот,  я уж думал мой оболтус пойдет по кривой дорожке, да вот вы
помогли. Сейчас он на  Марсе,  в  Учебном  корпусе.  Командиры  его  хвалят,
говорят выйдет из него хороший офицер.
     - А вы не боитесь, что снова начнутся боевые действия?
     Старик вздохнул.
     - Кто же не боится. Но лучше погибнуть на войне, чем сгнить на каторге.
     Я пожал плечами, но промолчал.
     Вот  так,  думал  я,  уходя  из  музея,  подтверждаются  самые грустные
ожидания. Еще один мой рекрут. Интересно, благодарил бы меня  этот  человек,
если  бы  его  сын сгинул в ледяных пустынях Спутников или вернулся бы домой
радиоактивным калекой?
     Парк медленно перетек в улицу  с  одно-  и  двухэтажными  котте