й-то
немыслимый  симбиоз  текста,  компьютерный  игры  и  рулетки.  Теперь  книга
потеряла   свой   прежний,   архаичный   бумажный   вид,   превратившись   в
высокотехнологичный,     но    зачастую    малоинтеллектуальный,    продукт.
Иерархические  тексты,   сопроводительная   фильмотека   и   мультипликация,
интерактивность  и  прочая  развлекательная дребедень - вот что такое в наши
дни книга. Она уже давно перешла грань достаточности и  необходимости,  став
просто интеллектуальной жвачкой.
     Современный  писатель  попал  в  западню  наглядности - ему приходилось
теперь делать ту работу, которую раньше делали мозги читателя -  домысливать
и размышлять на костяке фабулы. Если раньше вполне достаточно было написать,
что  герой  обладал приятной внешностью, то теперь необходимо было приложить
цветную фотография в фас, профиль и рентгеновских лучах, и не дай Бог,  если
его   приятная   внешность   окажется   приятной   только  для  вас,  а  для
маразматической старой  девы  из  Бронкса  он  будет  выглядеть  как  полный
негодяй! Ваш литературный агент вас сожрет.
     Все  эти  печальные обстоятельства и осложняли и облегчали мой замысел.
Усложняли потому, что без своих, снятых на Европе, материалов я был как  без
рук,  это  все  равно,  что  вместо книг сочинять к ним аннотации и издавать
миллионными тиражами. Облегчали в том смысле, что никакое  написанное  слово
не задевает сильнее, чем увиденное.
     Вы  привыкли  к  жвачке,  милые  мои  интеллектуальные  овечки?  Вы  ее
получите.
     (Ванна переполнилась и вода щедрым потоком изливалась  на  кафельный
пол и на меня. Вода. Везде снова была вода. )
     ...  Мы  были  похожи  на  щенят,  которых только что пытались утопить,
засунув всех в  холщовый  мешок  и  бросив  в  ледяную  воду.  Но  мешок  по
счастливой  случайности  развязался  и  пищящая  собачья братья, руководимая
основным инстинктом самосохранения, выплыла на поверхность реки и  добралась
до берега.
     ...  Мы  были  также мокры, напуганы, жались к друг другу и не верили в
свое счастье. Но в отличие от собачек,  которые  бы  уже  через  пять  минут
забыли  о  произошедшем и, согревшись о теплые мохнатые бока своих братьев и
сестер, отряхнувшись и сбросив дождем речную воду со своей шерсти, принялись
бы  весело  носиться  по  берегу, тряся висячими ушами-лопухами, кататься по
нагретому солнышком песку, рычать  и  гавкать  на  нахальных  больших  чаек,
бороться  друг с другом и жадно лакать воду, не помня, что в ней их пытались
утопить, и захватывая ее широким языком-лопатой, брызгаясь  во  все  стороны
слюной  и  поводя  по  сторонам  глазами,  прикидывая что бы еще сотворить в
порыве своей щенячьей радости, мы долго не могли преодолеть потрясение,  раз
за  разом  прокручивая мысленную пленку-воспоминание, заново припоминая свои
видения и заново переживая тот страх, который нам довелось сейчас пережить и
не  находя  в  себе  сил  положить  конец  этому бесконечному и мучительному
процессу, словно человек, который в порыве мазохизма снова и снова сдирает с
чуть поджившей раны тонкую коросту, испытывая при этом странную смесь боли и
удовольствия одновременно.
     Хотя  это  были  только  мои ощущения, я беру на себя смелость говорить
"мы", так как я в  эти  и  последующие  минуты  ощущал  себя  членом  одного
братства  и  в данный момент у меня не было ближе людей, чем те с которыми я
делил общий страх, воспоминания и тепло тел. Мы не могли видеть ни  лиц,  ни
глаз  друг  друга, но я был уверен, что на них застыло одно и то же ощущение
ирреального ужаса. Я называю его ирреальным потому, что никто из нас не смог
бы объяснить действительную причину его породившую. Что было в  глубинах?  Я
не  видел  и, скорее всего, не видел никто. Может быть там ничего и не было.
Так, в фильмах ужасов наибольший испуг вызывают  не  эпизоды,  когда  монстр
появляется  на  сцене,  а  само  ожидание  этого, подогретое соответствующей
музыкой и монтажем кадров. Никто и ничто не может испугать человека так, как
он сам себя. Страх, таящийся в  генах  и  подсознании  человека,  вырвавшись
из-под  слоя  воспитания, образования, веры и агностицизма, уничтожает в нем
все человеческое, превращая  его  в  мезозойскую  землеройку,  при  малейшей
опасности бегущей, не разбирая дороги, забывающей в этот момент все, что так
недавно  ее  привлекало - вкусная еда, уютная норка, приятно пахнущая самка,
пищащие и просящие еды и заботы детеныши.
     Хоть убей, но я не мог вспомнить и подробностей нашего бегства - ни как
мы бежали, ни сколько нас было, ни как мы попали сюда. Ничего не сохранилось
в памяти. Здоровый инстинкт самосохранения - это хорошо, но порой он  сильно
вредит журналистской профессии.
     Я огляделся. Нас было шестеро, сбившихся в одну кучу посреди небольшого
помещения,  скудно  освещенного запыленной лампочкой, забранной в решетчатый
футляр на низком, ржавом,  покрытом  водяным  конденсатом,  потолке.  Капли,
набрав  воды,  ржавчины  и  кусочков  отколовшейся краски непонятного цвета,
часто падали вниз, разбиваясь  о  металлический  же  пол  множеством  брызг,
сливались  в  небольшие ручейки и утекали в зарешетчатые отверстия, видимо и
предназначенные для этих целей.
     В отличие от всего предыдущего я помню  это  так  хорошо,  что  мог  бы
сосчитать  количество  капель,  упавших  с  потолка  за  все  время, пока мы
приходили в себя. И это несмотря на то, что с тех пор прошло  много  лет,  а
воспоминания  эти  никак  не  назовешь  приятными,  скорее - трагическими. И
приходиться удивляться тому, что память их сохранила  в  полном  объеме,  не
приукрасив,  не  исказив,  лишь  уничтожив  наиболее гадкие эпизоды, как это
обычно с ней и бывает.
     Человеческая память милосердно отсекает все то, чего стыдится,  боится,
ненавидит  в себе ее обладатель, то, что он не хочет вспоминать ни при каких
обстоятельствах, никогда, нигде и весь  этот  малоприятный  мусор  (с  точки
зрения  человека)  заметается  в  самые отдаленные темные уголки и под самые
красивые диваны. Вспомните свое детство  -  пожалуй  приятнее  и  милее  нет
занятия:  каким  я  был(а) хорошим(ей) мальчиком(девочкой), какое время было
тогда - веселое, беззаботное, как были все добры ко мне, какие друзья у меня
были тогда (сейчас таких нет)! Что только не всплывает из памяти, что только
не бередит ее до слез  от  тогдашнего  ощущения  бесконечного  счастья,  что
только не снится до сих пор из тех давних детских воспоминаний! Лучший друг,
девочка  с  белокурыми волосами, лучше которой не было на свете и которую ты
любил первой детской любовью и боялся в этом признаться  даже  маме,  первый
неумелый   поцелуй,  холодное  мороженное  со  взбитыми  сливками  и  свежей
клубникой в кафе на  открытом  воздухе  под  синем  небом  и  ярким,  жарким
солнцем,  от  которого  спасал  огромный  полосатый  зонт, раскинувшийся над
столиком, городское озеро, на которое всей гурьбой, под  руководством  одной
из мам, ходили по выходным дням, по тенистым аллеям дубов, кленов, каштанов,
мимо  аккуратных коттеджей под красной черепицей, утопающих в розовых кустах
за витыми оградами, с тропинками, выложенными розовыми плитками  и  гномами,
поставленными на счастье.
     И  кажется, что ничто не омрачало эту райскую жизнь, эту идиллию. Но вы
понимаете, что это не так. Жизнь даже в детстве - непростая штука. И  в  ней
имеют   место  свои  огорчения,  разочарования.  слезы  и  трагедии.  Только
близорукий поэт мог сказать, что:

     В детстве было все по-иному,
     Да и время летело быстрей,
     Лучший день шел на смену другому,
     И никто их не гнал: "Поскорей! ".

     Непредвзято покопавшись в себе, вы, может с удивлением,  а  может  и  с
удовлетворением  обнаружите  под этим красивейшим диваном с резными из кедра
ручками,  замысловато  гнутыми  ножками  на   бронзовых   набойках,   обитым
темно-синим  бархатом и покрытым пушистым персидским ковром - громадные кучи
мусора, пыли, бычков и битых бутылок. Ты вспомнишь, как дрался  с  какими-то
обезьяноподобными  и  тебе  здорово от них влетело, как ты ссорился с лучшим
другом и воровал у него фантики от жвачек, как пропорол о колючую  проволоку
руку  и  кровь хлестала из раны, а ты бежал в больницу, стараясь не потерять
сознание и убеждал себя проснуться, чтобы этот кошмар исчез.
     Как видите, этот список  менее  обширен,  чем  перечисление  счастливых
моментов жизни, но ни он, ни другой не полны. Я сошлюсь на забывчивость и не
буду  дальше  трясти  грязное  белье детства, тем более что оно - не мое. По
книге мое детство совсем другое.
     Мы приходили в себя, шевелились, разминая  сведенные  судорогой  страха
мышцы,  но  не  покидали  насиженного  места,  хотя металлические ребра пола
впивались в тело. Мы смотрели друг на друга, но  не  могла  узнать,  кто  же
скрывается за этой безглазой маской. Мы кряхтели от боли, но не заговаривали
друг  с  другом.  Не  хотелось  говорить,  не  хотелось  смотреть  в  глаза,
отражавшие твой же страх и стыд, и как величайшее благо  воспринималось  то,
что ты видишь мир через электронный преобразователь.
     Наконец, кто-то заговорил и я узнал Бориса:
     - Кто  меня  слышит  -  включите  свои  идентификаторы и встаньте, - он
несколько раз  повторил  эту  фразу  бесцветным  голосом,  с  безнадежностью
автомата, прежде чем кто-то стал подниматься.
     Я  поднялся,  держась  за  стену, впрочем как и другие. На полу остался
кто-то лежать. Перед  глазами  вспыхнуло  табло  со  списком  откликнувшихся
(живых? ):
     Муравьев Борис,
     Лемке Вирджиния,
     Войцеховский Артур,
     Гаппасов Рубин,
     Малхонски Кирилл.
     И все. Кроме нас и лежащего на полу Петра Бородина, умершего от разрыва
сердца  уже  в  этом отсеке, из десантников больше никого не осталось. Много
позже были проведены тщательные поиски исчезнувших, но  безрезультатно.  Они
попросту канули в воду, что, по большому счету, так и есть.
     Это  был  полный  разгром.  Поражение  без  единого  выстрела.  Внешние
Спутники победили в первом же раунде, не подозревая об этом. Нам  оставалось
поднять  лапки  и  идти сдаваться, так как совершать обратный путь под водой
никто из нас не стал бы. Плен казался легче.
     "Что  будем  делать,  капитан?  ",  спросила  тогда  Вирджиния.  "Будем
продолжать операцию", ответил тогда Борис. Мне показалось, что он рехнулся и
я  уже  прикидывал,  как  буду  обезвреживать  этого  вояку  и кто мне будет
помогать валить мускулистого сержанта на  пол  и  хорошенько  постучать  его
шлемом о железо. Мы были безоружны, что повышало мои шансы остаться в живых.
     Я  не  горел  желанием  сдаваться  в  плен,  но можно было подумать над
другими альтернативами, например, как-нибудь  по  водоводам,  как  крысы  по
канализации, забраться в заправляющийся корабль и, захватив его, дать деру с
Европы. Или, отсидевшись здесь пару суток и успокоившись, опять лезть в воду
и доплыть до наших рейдеров.
     Согласен,  что  в  этих  планах  зияли  здоровенные  дыры (как мы будем
пробираться по водоводам через многочисленные мембранные фильтры  и  насосы?
как  мы  будем  протискиваться сквозь сифоны, где трубы сужаются до футового
диаметра и где даже Вирджиния, раздевшись догола,  не  протиснется?  как  мы
будем  угонять  корабль,  если не знаем позывных "свой-чужой" и космодромные
батареи разнесут нас в клочья? и, принимая все эти возражения, кто полезет в
воду под нестерпимый свет "люстр"? во всяком случае не ручаюсь, что это буду
я), но они были все-таки  менее  безумными,  чем  решение  Бориса  захватить
Европейский   космодромный   комплекс   с   почти   двумя  тысячами  человек
обслуживающего персонала, не считая экипажи заправляющихся кораблей,  силами
пяти безоружных людей.
     Никто  ему не возразил - то ли предаваясь тем же размышлениям, что и я,
то  ли  понимая  (в  отличие  от  меня),  что   задумал   сержант   погибшей
десантно-штурмовой  группы  "тюленей",  и  считая  это  наиболее возможным и
эффективным в условиях разгрома и цейтнота.
     "Нам необходимо вернуться на "скаты" за баллонами и оружием", тут Борис
замолчал и я ощутил, что он пристально разглядывает нас, пытаясь  проникнуть
взглядом  под маски, угадать выражение лиц и глаз или по ничтожным движениям
тела понять - одобряем мы его, или  нет,  и  продолжил:  "Это  действительно
необходимо, если мы не хотим попасть в плен и быть расстрелянными".
     В  те  минуты  я  не  соображал  - какие такие баллоны он имеет в виду.
Кислородные нам не помогут при штурме станции, баллоны с жидкой  взрывчаткой
тоже не к чему - мы можем, конечно, ими разнести все здесь, но это с большим
успехом  и  гораздо  эффективнее  и  безопаснее  можно  было сделать атомной
бомбардировкой  из  космоса  и  незачем  нам  было  сюда  тащиться   десятки
километров  под  водой.  Весь  смысл  нашего  похода  и  был  в том, чтобы с
наименьшим материальным ущербом захватить эту заправочную станцию мятежников
и обрести великолепный плацдарм для удара по ним. Но я  пока  не  высказывал
своих  соображений, привыкнув за годы журналистской практики не вести пустых
споров и ждать пока события сами не дадут ответ на мучащие тебя вопросы.
     Я, как и все, не возразил Борису, но, как и все, наверное, меня смущала
необходимость опять  нырять  туда,  откуда  мы  еле-еле  унесли  ноги.  Хотя
"смущало" - не то слово. Это меня пугало.
     "Мне  тоже страшно", сообщил Борис, "поэтому я пойду первым, а вы ждите
меня здесь (как будто мы могли куда-то уйти). Если через двадцать минут я не
появлюсь - поступайте по своему разумению. За  старшего  остается  Лемке.  Я
пошел. "
     "Я  с  тобой", шагнул вперед Кирилл Малхонски, журналист-идиот, который
терпеть не может, когда весь риск на себя принимает один человек и при  этом
этот человек - не он сам.
     В  те минуты меня поразили (и покорили) тон Бориса и смысл его приказа.
Он не давил на нас, видя наши сомнения и страхи,  не  бил  нам  морды  и  не
угрожал  трибуналом.  Он  понимал, что делать все это сейчас бесполезно. Это
может быть и сработало бы, не будь мы так подавлены, напуганы  и  безоружны.
Крики  и  мордобой  вовсе  не  делают слабого и трусливого солдата храбрым и
сильным,  как  заблуждаются  многие  гражданские.   Эти   методы   позволяют
командирам  делать  хороших солдат лучшими. Если твой командир, сержант орет
на тебя, брызгая бешеной слюной и тыча кулачищем в наиболее  уязвимые  точки
тела  -  значит  ты  хороший солдат, достойный солдат, надежда и опора своих
командиров и они, зная это, всего лишь таким методом делают тебя еще  лучше,
еще сильнее.
     Терроризировать  же  слабых,  неуверенных солдат - бесполезно и опасно.
Насилие его ломает, лишает сил и инициативы, а  то  и  просто  превращает  в
жуткую машину-убийцу, думающую лишь о мести ближнему своему.
     Такие  тонкости  человеческой  психологии  известны  каждому  офицеру -
сделай слабого сильным, а уж потом вей из  него  веревки.  Я  это  прекрасно
помнил  по годам учебы в Ауэррибо, но все равно попался на эту удочку. Как и
остальные.
     Мы дружной гурьбой подошли к воде. Отсек, в котором мы находились,  был
обычной  служебной "каверной", которые, как я помнил из плана станции, через
равные промежутки охватывали центральный водовод  и  служили  для  разгрузки
силового поля, по которому поднималась к Главному распределителю вода, а так
же  для  осмотра  и ремонта трубопровода. "Каверна" одним торцом примыкала к
полю и сейчас там сплошной стеной  поднималась  нагнетаемая  снизу  вода.  В
Главном  распределителе  этот поток разделался на отдельные части, которые в
зависимости от  предназначения,  подвергались  более  или  менее  тщательной
очистки  мембранными,  решетчатыми  и  осмотическими  фильтрами.  Затем вода
закачивалась в корабли, в качестве горючего, в  танкеры,  развозящие  ее  по
всем  Внешним  Спутникам в качестве питья, а также в колоссальные полости на
самой Европе, в качестве стратегических запасов.
     Пробраться вниз, к водозабору, когда шла накачка воды, было  невозможно
- продавив  силовое  поле,  человек  был  бы разорван в клочья турбулентными
течениями и осел бы на одном из фильтров, откуда  его  останки  смыло  бы  в
дренажную  систему.  Оставалось  ждать, когда емкости наполнятся необходимым
объемом воды, поток прекратиться и можно  будет  спокойно  спуститься  вниз,
молясь  про  себя,  что  бы  насосы  в  этот момент снова не заработали и не
потащили тебя вверх.
     Моторы остановились минут через шесть, гул  воды  смолк  и  можно  было
начинать  спуск.  Борис  шел  впереди,  за  ним  - Вирджиния, Артур, Рубин и
замыкающим - я, все с десятисекундным интервалом, имея в своем  распоряжении
целых десять минут - именно столько продолжалась пауза.
     Порой,  когда меня охватывает совсем плохое настроение, когда я начинаю
заниматься самобичеванием, обвиняя себя во всех  смертных  грехах,  когда  я
увязаю  в  трясине  необъятной  жалости к себе и желая все-таки вырваться из
океана безысходности, я злюсь на свою слабость, на свое  настроение,  на  ту
часть  себя,  которая  представляется  мне  Обиженным  Малышом  и задаю себе
провокационные вопросы: Что было, если бы я знал чем  все  кончится?  Что  я
сделал если бы мог это изменить?
     Иногда  у  меня  появляется  (а может имеется всегда) какая-то дурацкая
уверенность, что, по крайней мере я, обречен переживать свою жизнь  снова  и
снова,  что  умерев,  я  снова  появляюсь на свет в том же роддоме, в тот же
день, год, час, от тех же родителей и  под  тем  же  именем.  И  со  второго
рождения я буду отягощен знанием о первой жизни. Что будет тогда?
     Проживу  ее  точно  так же, отдавшись на волю случая и судьбы? Проплыву
тем же маршрутом, что и пассажирский лайнер  "Прага",  по  знакомым  местам,
натыкаясь  на те же самые мели, попадая в те же самые ураганы, ломаясь в тех
же самых местах, что и рейс, и два назад, прекрасно при  этом  понимая,  что
знакомый путь - далеко не лучший, но опять и опять плывя тем же фарватером и
утешая  себя мыслью, что знакомые мели гораздо лучше незнакомых и давая себе
в который раз обещание, несмотря  на  все  правильные  мысли,  но  хоть  раз
попытаться пройти новым путем и всякий раз откладывая это.
     Или я наберусь воли и силы перелопатить жизнь так, что сам буду удивлен
своей  смелости,  изгибам  новой  судьбы и, подойдя к финалу, смогу сам себе
сказать: "Я научился на предыдущих ошибках, набрался  разума  и  мудрости  в
предыдущей  жизни.  И  теперь  я  жил  так,  как  всегда хотел - не допуская
страшных ошибок, не переживая ужасных разочарований. Прожил как хотел и  мне
нечего  исправлять в этой второй жизни - это окончательный, беловой вариант,
готовый к немедленной публикации"?
     Так как бы я переписал этот эпизод своей жизни? Не полетел бы - но  все
это  случилось  бы  и  без  меня  и хотя формально я оставался бы в стороне,
совесть не оставила бы меня в покое. Попытался бы  всех  вернуть  назад,  на
корабли?  Но  нужно  учитывать  тот страх, который мы испытывали в те минуты
перед глубинами, да и где гарантия,  что  мы  бы  доплыли,  а  не  канули  в
неизвестность,  как  и остальные. Попытался бы найти другой способ захватить
космодром? Но вряд ли он существовал.
     Единственное, что я мог - убить их всех. Но для мук  совести  нет  меры
поступка.  Убив  четверых,  ты бы так же мучился, как убив шестнадцать. Хотя
наверное убивать взрослых, добровольно пошедших на  войну,  понимающих,  что
гарантии  остаться  в живых у них нет, но тем не менее согласившихся на это,
совсем другое, что...
     Не знаю, не знаю, не знаю. "Не знал" - какое  спасительное  оправдание,
как  много  людей  пользовалось  им в своей жизни - от несмышленых детей, до
закоренелых преступников и тиранов. Сколько людей таким образом  успокаивало
свою  болящую  душу,  если  она  у  них  еще  была  и  если  еще не потеряла
способность болеть,  покрывшись  непроницаемой  броней  рав