ок  и
умственная  работа  несовместимы),  она самостоятельно принялась за уборку -
прислуги сегодня не ожидалось ввиду  выходного,  а  нанимать  однодневку  не
хотелось  - Оливия не любила чужих в доме и ее горничная, энергичная женщина
восьмидесяти лет,  работала  у  нее  постоянно,  переезжая  вслед  за  своей
беспокойной девчонкой из города в город и везде обустраивая ее быт.
     В  квартире  было  одиннадцать  или  двенадцать  комнат, в некоторые из
которых Оливия даже ни разу не заглядывала. Разгром, к счастью, был только в
спальне, гостиной и на кухне.
     Со вчерашнего  утра  и  до  сегодняшней  ночи  через  их  квартиру  шел
нескончаемый  поток  посетителей. Бедствие это началось спозаранку с явления
безымянного гостя в последней  стадии  опьянения,  когда  по  стенам  скачут
зеленые  черти,  а  в  туалет  ходят не снимая брюк, освещая дорогу шикарным
фонарем под  глазом.  Так  и  не  поняв  чего  он  хотел,  Оливия  разбудила
дрыхнувшего Кирилла, а сама завалилась снова в постель. Кирилл, разобравшись
с  "динозавром",  снова  поднял  Оливию, велев ей побыстрее одеваться, чтобы
немедленно смотаться куда подальше из этого места, следуя народной  примете,
верно  подметившей:  как  день  начался,  так он и продолжиться, а принимать
народ он сегодня не в состоянии. Оливия тоже  не  желала  угробить  день  на
сплетни,  споры  и  алкоголь,  но  одеться  не успела - пожаловал Никитин со
своими девками, которых он почему-то выдавал за манекенщиц.
     И - пошло и поехало: не успевали выпроводить одних  -  сразу  приходили
другие,  выпинув  других  -  получали  третьих.  Это было татаро-монгольское
нашествие саранчи - такое же неиссякаемое, такое же безудержное и  такое  же
голодное.  Все  их  годовые продовольственные и спиртосодержащие запасы были
сметены, уничтожены, разграблены, а обертки,  футляры,  коробки,  огрызки  и
кости  разбросаны  по кухне, прихожей и залу. Только благодаря прозорливости
Кирилла, запершего все другие комнаты, не был загажен весь дом.
     Поднимая упавшую  мебель  и  собирая  мусор,  Оливия  убеждала  себя  в
полезности физических упражнений и ругала за нерасторопность и старомодность
вкусов.
     Однако полнота ей не грозила - от роду она была худоватой, не смотря на
калорийную  кормежку,  которой  ее пичкали мамки-няньки, и только к двадцати
годам жир у нее скопился в тех местах и в тех  пропорциях,  чтобы  выглядеть
чертовски  привлекательной  девушкой.  И  сколько  потом  она не предавалась
чревоугодию и прочим излишествам - ничто не смогло испортить ее фигуру.  При
всем  при  этом  спорт  Оливия  не  любила,  предпочитая утренней пробежке и
зарядке,  плавательному  бассейну   и   теннисному   корту   продолжительный
оздоровительный сон.
     А  уж  со  старомодностью  тем  более  ничего нельзя было поделать. Это
проявлялось в ее пристрастии к  тихим  маленьким  городам,  или,  в  крайнем
случае, к самым дальним пригородам столиц, а также в предпочтении селиться в
каменных домах, в одно- и двухэтажных коттеджах, а не в новомодных "Стеблях"
и  "Облаках",  где ты глазеешь на землю с километровой высоты, а лес и речку
видишь  только  на  картинках.  Скученность  народа  и  отсутствие   зеленых
насаждений были ей не по душе - она любила тишину и свежесть провинциального
утра, спокойное течение безымянных речушек и красоту вечернего неба.
     Эта  же  сентиментальность  сказывалась  и  на  мебели  - Оливия просто
тряслась от  вожделения,  увидев  в  антикварной  лавке  или  на  распродаже
облупленный  гарнитур,  источенный  червями, и сразу приобретала его. Мебель
эта создавалась в те времена, когда  о  компактности  и  экономии  не  имели
понятия, а Мальтуса закидывали гнилыми помидорами и поэтому рухлядь рано или
поздно  заполняла  весь дом и выживала из него свою хозяйку, не имеющей силы
воли расстаться хотя бы с  наиболее  громоздкими  и  одиозными  экземплярами
своей  коллекции  или  ограничить  себя  в  своих  покупках.  Дом  с  трудом
закрывался на ключ, так как мебель лезла из всех щелей, и,  рыдая  от  такой
разлуки,  Оливия  переезжала  в  новый старый пустой дом и эпопея начиналась
снова.
     Кое-как убравшись, Оливия достала из печки свой какао  и,  усевшись  за
стол,  принялась  обозревать свои владения. Большое кухонное окно выходило в
заброшенный  сад.  Лет  сто   назад   в   нем   еще   велась   какая-никакая
окультуривающая  садоводческая деятельность, как то: подрезка, прополка (или
парки не пропалывают? ), сбор и сжигание опавших осенью листьев,  обновление
увитых  плющем  и  диким  виноградом укромных беседок - традиционного приюта
всех влюбленных, реставрация старых и установка новых статуй  (не  шедевров,
конечно,  но  и  не  пресловутых  бабенций  с веслами и байдарками на мощных
гипсовых плечах, а - вполне приличных работ молодежи, которые - кто знает? -
может  со  временем  и  станут  знаменитостями  и   их   парковые   творения
переместятся  в  разряд  шедевров  и  в  музеи)  и еще много других работ, о
которых Оливия не имела никакого понятия, превращающих зеленые насаждения  в
радость для глаз и души горожан, воспитанных на рациональности наших городов
и желающих видеть такую же рациональность и в живой природе.
     Но о тех временах давно позабыли - садовники вымерли или переродились в
непонятных   флородизайнеров,  а  ухоженные  городские  парки  разрослись  и
превратились в леса: посыпанные гравием тропинки исчезли в  густой  траве  и
кустарнике,  беседки частью обвалились, а частью так обросли виноградом, что
нельзя было понять что скрывается под ним.  Деревья,  некогда  посаженные  в
строгом  порядке, возвышались теперь почему-то хаотично - то ли переползая с
места на место, то ли так быстро вырастая.  Аккуратные  газоны,  на  которых
любили  понежиться  добропорядочные  горожане  и  бродячие  собаки, канули в
вечность вслед за садовниками, статуи были разбиты и разграблены.
     И так было честнее и гораздо лучше.
     Они  с  Кириллом  часто  вечерами  бродили  по  лесу,  для  развлечения
отыскивая  старые  тропинки и чудом сохранившиеся статуи. У Оливии был более
наметанный глаз на такие вещи, благодаря давнему пристрастию к дикой природе
и врожденной наблюдательности, берущей свои истоки в индейских и  бушменских
корнях   Перстейнов.  Кирилл,  как  проведший  почти  все  свое  детство  во
Внеземелье, был глух и невосприимчив в земной природе и при сборе грибов  не
увидел  бы  и  полуметрового мухомора у себя под носом. Они заключали пари -
кто больше отыщет уцелевших монументов и  он  постоянно  проигрывал,  но  не
отказывался  от  новой  игры,  говоря, что это - великолепная тренировка для
журналиста, помогающая быть внимательнее и копать глубже. Потом,  если  было
тепло,  они  устраивали пикники в потаенных уголках парка, вдали от города и
сумасшествия всего остального мира.
     Когда же лил дождь, как сегодня, Оливия любовалась парком из окна  или,
набравшись  смелости,  одевала  дождевик  и  бродила  по лесу одна, медленно
промокая, замерзая и простужаясь. Кирилл такого вида закаливания не  понимал
и не сопровождал ее в "дождевых рейдах".
     Весна,  лето  и  осень заброшенного парка прошли перед их глазами. Зимы
они еще не видели, но и она была не за горами. Заснеженные деревья наверняка
очень красивы и, хотя Оливия  не  любила  холод,  она  с  нетерпением  ждала
прихода зимы, вспоминая свое житье-бытье в Угличе. Зима несла новые забавы -
лыжи,  санки,  снежные  бабы,  ледяные  горки  и  снежки.  Но  Оливия сильно
подозревала,  что  русской  зимы  со  снегом,  морозом,  пургой,  метелью  и
медведями  на  улицах  в  Париже  можно  и  не  дождаться ввиду промозглости
климата, несокрушимого пока всеобщим похолоданием, и сырая осень  продлиться
до самой весны, радуя глаза вечными дождями, облысевшими деревьями и гниющей
опавшей  листвой.  Нет,  против  сырости  она не возражала, но хотелось бы и
разнообразия.
     Оливия дала себе обещание ждать снега до Рождества и, если он  все-таки
не  выпадет,  то  закупить микропогодные установки и в Новый Год обрушить на
обалдевших парижан умопомрачительный снегопад, что бы он по пояс завалил все
улицы,  превратив  дома  в  изолированные  от  всего  мира  островки,  радуя
неугомонную ребятню и повышая рождаемость.
     Почувствовав  себя  Демиургом  и  ощутив  прилив творческих сил, Оливия
торопливо допила остывший какао, решив немедленно приступить к работе.
     Она развернула текст-процессор прямо на кухне, не  желая  переходить  в
неуютную  для  писательства  гостиную.  Дом  строился в те времена, когда не
подозревали о возможности общепита, а модернизировался, когда уже одно слово
"общественное питание" вызывало  изжогу,  позывы  к  рвоте,  колики  и  язву
желудка.  Порождение  великой  России вызывало ужас у французских гурманов и
породило ажиотажный спрос на квартиры с большими,  прекрасно  оборудованными
кухнями и на умеющих хорошо готовить кухарок, любовниц и невест.
     Оливия  готовить  не  умела  и  не  любила так же, как и физкультуру, и
отдавала приготовление пищи на откуп Анж-Мари, отлично справляющейся с таким
нелегким делом, да кухонному комбайну, когда экономка отсутствовала.
     Ели они почему-то почти всегда на кухне, вызывая этим умиление  соседей
такой  простотой  нравов  богатых людей, что несказанно раздражало Анж-Мари,
привыкшей воспринимать трапезу как некий  очень  важный  ритуал,  а  не  как
набивание  желудка.  Когда их с Кириллом не было дома и они не могли поднять
бунт, она сервировала  стол  в  полагающемся  для  этого  месте  и  по  всем
классическим правилам. Попав в такую коварную западню, Кирилл и Оливия долго
препирались с Анж-Мари, упрекая ее в гнилом аристократизме и угрожая пойти и
отравиться  в  "общепите".  Но  в  конце концов сдавшись под напором аромата
вкусной еды, стоящей  на  столе,  одевали  вечерние  костюмы  (ничего  кроме
смокинга!  )  и  платья  (упаси  тебя Бог одеть брюки! Юбку, только юбку! ),
чинно выходили к столу, чинно рассаживались и чинно принимались за  трапезу,
ведя  светские беседы, нахваливая приготовленное, не выставляя локти на стол
и тщательно сверяясь с каталогом об использовании той или иной  замысловатой
ложки для того или иного блюда.
     После  такого  спектакля  они  под  каким-нибудь  благовидным предлогом
отправляли несгибаемую  Анж-Мари  в  очередной  отпуск,  питались  на  кухне
раздора   полуфабрикатами,   приготавливаемых  по  очереди  (у  Кирилла  это
получалось лучше - давала знать  военная  закалка,  но  он  не  хотел  брать
готовку  полностью  на  себя,  предпочитая  через день вкушать пересоленные,
подгорелые и недовареные "шедевры" Оливии) и  когда  становилось  совсем  уж
невтерпеж,  Анж-Мари  возвращалась  домой,  наводя порядок и опять насаживая
аристократический дух.
     На данный момент экономка была в загуле (по терминологии Оливии), и они
во всю пользовались плодами свободы: плохой едой, посещением гостей, имеющих
лишь самые  смутные  представления  о  приличных  манерах,  и  нескончаемыми
дискуссиями  по  поводу  того, кто лучше готовит и кто хозяйка в доме. Плоды
эти были сомнительны по ценности и по съедобности, но одно преимущество было
несомненным - Оливия спокойно работала на  любимой  кухне,  попутно  любуясь
видом из окна, в чем и черпала свое вдохновение.
     За  свою  пока  недолгую  литературную  жизнь  она написала больше двух
десятков книг и все они были о любви -  плотской  ли,  платонической,  но  о
любви. В полной мере их автор не пережил еще это чувство с его болью пополам
(а  может  и  меньше)  со  счастьем - то ли в силу своей молодости, то ли из
опасения потерять свободу, проистекающей из убежденности,  что  Homo  homini
сволочь  est.  Поэтому она без содрогания и без излишней сентиментальности и
бережливости копала эту вечную  тему.  Из-за  этого  книги  выходили,  мягко
говоря,   странноватыми   по   содержанию   и  по  тем  идеям,  которые  она
декларировала и вряд ли кто мог догадаться, что они сочинены нежной и мягкой
девушкой. Впрочем  они  успешно  продавались,  копировались,  запрещались  и
забывались.
     Если мерилом успеха писателя считать тиражи его книг, то Оливия была на
коне.  Но она отдавала себе отчет в том, что успех и талант вещи суть разные
и не очень-то надеялась на  литературное  "бессмертие".  Все  признают,  что
"Илиада"  -  великое  и  бессмертное  произведение,  однако  за ним не стоит
очередь в библиотеках, да и в книжных магазинах  она  спокойно  пылиться  на
полках.
     Сюжеты   помимо  ее  воли  лезли  из  головы,  требуя  запечатления  на
информационных носителях, и это было адской работой. Как женщина она  рожала
каждую книгу в страшных муках, переписывая написанное по сто раз, бесконечно
переделывая  повороты  сюжета  и часами сидя перед пустым экраном и мусоля в
тысячный раз неполучающуюся строчку. Это не окупалось  никакими  гонорарами,
никакой  славой,  никаким бессмертием. Видя мучения Оливии, Кирилл утешал ее
тем, что все настоящие писатели испытывают муки творчества  и  это  является
своего  рода  гарантией,  что  она  пишет  нечто значительное и, может даже,
нетленное. Оливия в свою очередь тут же припоминала ему  все  его  нелестные
отзывы  о  ее  книгах  и  называла подхалимом, в ответ на что Кирилл начинал
ругать свой длинный язык, дурной  вкус,  музыкальную  глухоту,  политическую
слепоту и литературную... м-м-м... э-э-э опять же безвкусицу.
     В отместку Кириллу и устав выдумывать, Оливия принялась писать мемуары.
Черновое их название было: "Тайная жизнь Оливии Перстейн" (конечно, не ахти,
но на  первый  раз  сойдет)  и  в  них  она собиралась отразить все интимные
подробности своей небогатой биографии. Туда она планировала  включить  такие
главы:  "Мой первый поцелуй", "Менархе", "Как я лишилась невинности" и т. п.
Написала она их удивительно быстро для себя, на  одном  дыхании,  благо  что
воспоминания  эти были еще свежи и приятны. Риф подстерегал ее на главе "Моя
первая книга", где впервые появлялся Кирилл. Она переписала главу семнадцать
раз (личный рекорд! ), но ей никак не удавалось соблюсти точно  рассчитанные
пропорции   -   восемьдесят  процентов  текста  посвящается  О.  Перстейн  и
оставшиеся двадцать - второстепенным персонажам.  Здесь  это  соблюдалось  с
точностью  до наоборот. Титаническими усилиями она довела это соотношение до
ничейного результата, сквозь слезы с кровью выдирая из главы  самые  удачные
строки и диалоги.
     Вивисекция  не  пошла на пользу книге и она тихо скончалась, а Оливия с
некоторым удивлением обнаружила, что пишет роман о журналисте К. Малхонски.
     Поначалу она вздохнула с  облегчением  -  писалось  не  менее  легко  и
интересно,  чем ее первые страницы несостоявшейся биографии, но потом Оливия
запаниковала, решив, что по уши влюбилась, втрескалась, втюрилась  в  своего
героя.  Влюбляться ей не хотелось по двум причинам: во-первых, это отняло бы
у нее свободу и спокойствие, а во-вторых, лишило бы ее объективности,  надев
на нее розовые очки и заставляя пересыпать повествование восхищенными "ох! "
и "ах! ".
     Она  тут  же  завела  двух любовников на стороне и было успокоилась, но
только до тех пор, когда ей на ум пришла давно известная мысль, что не  надо
путать любовь и секс.
     Другие  ее  попытки  избавится от подозрений в собственной предвзятости
были столь же наивны, сколь и безнадежны. В конце-концов она плюнула на  все
это,  называемое  свободой,  и  стала  писать  как пишется. Рукопись Кириллу
Оливия не показывала, решив это сделать тогда,  когда  все  будет  написано,
отредактировано,  одобрено  литагентом и сдано в печать и на критику Кирилла
можно будет не обращать внимания.
     Глава, над  которой  Оливия  сейчас  работала,  называлась  "Загадочное
путешествие в Пруссию". Позавчера она сочинила заглавие и прикинула основные
эпизоды  с  тем,  что  бы  на  следующий  день  (то есть - вчера) засесть за
распечатку, но это не удалось по  объективной  причине  и  сейчас  с  трудом
приходилось с трудом восстанавливать тогдашние мысли.
     Итак, загадочное путешествие в Пруссию:
     "У   доктора   Й.   Геббельса   я   читала,  что  Адольф  был  очень
сентиментальный  человеком  (естественно,  у  д-ра  Й.  Г.  она   ничего
подобного  не  читала,  и,  вообще,  имела самые смутные представления о его
литературном наследии, но кто будет  это  проверять,  а  если  и  будет,  то
существует  такая  штука,  как  авторский  вымысел,  на которое всегда можно
сослаться в ответ на претензии занудливых читателей, хотя, кажется, в  число
ее  поклонников  они не входят). Наверное, это и послужило источником
(корявое выражение, позже надо будет исправить, а сейчас -  вперед,  вперед,
вперед)  известного  выражения,  что  жестокие люди сентиментальны (а
разве Кирилл  жесток?  Конечно,  вон  он  как  под  орех  разделывает  своих
оппонентов-пацифистов,  причем не только на газетных страницах, но и в барах
по пьянке. Нет, тут слова не выкинешь - жесток, груб, сентиментален  и  если
бы  это  было  не  так, то пришлось бы выкинуть такое хорошее начало главы).
По  причине  сентиментальности  мы,  наверное,  так  близко   и   надолго
сошлись  (ну вот, ради красного словца пришлось и себя обвинить в том же
пороке. Надо как-то выпутываться. Вот так, например: ) ведь женщинам  это
качество  присуще  имманентно  (что  это  за  слово такое, непроизвольно
выплывшее из подсознания? Ага, по словарю: и. -  нечто,  внутренне  присущее
кому-либо.  Молодец,  то  что  нужно,  да  и образованием блеснула! ) без
всяких довесков (после  "всяких"  надо  вставить  "малоприятных"),  к
счастью,  и  так,  к  несчастью, характерных для мужчин (ого-го, хорошая
шпилька. А ты уверена, что этих довесков у тебя  все-таки  нет?  Это  вопрос
другой и к тексту отношения не имеет).
     Поначалу я не очень обращала внимание на эту черту его характера
(на какую  -  жестокость  или  сентиментальность?  Неужели  не понятно? Нет.
Х-м-м, действительно, не очень. Ну ладно, дальше все объясниться), хотя в
таком человеке она должна сразу бросаться в глаза, как неправильно сыгранная
нота гениального концерта, как ученические мазки  на  полотне  Мастера,  как
цензурные  купюры  в  стихах (неплохо, неплохо, черт возьми), и уже в
самом  словосочетании  "Желтый  Тигр"  просится  продолжение  (нет,   не
просится,  по-моему.  Придется  вычеркивать и после "стихах" ставить точку).
Но  один  случай,  точнее  -  прогулка,  заставили  (?!   )   меня
внимательнее  приглядеться  к  Кириллу  и  разглядеть  в  его характере этот
диссонанс (заставили, заставили). Это произошло  совсем  недавно,
(когда  точно?  Ага, вспомнила: ) всего лишь месяца назад (и остается
только удивляться, что за годы нашего близкого  знакомства  ты  об  этом  не
пронюхала  раньше!  Это  я  писать  не буду), когда жаркое парижское лето
перетекло в очаровательное бабье, особенно замечательное на этих широтах
(это я пишу от чистого сердца) - без душных дней под палящим  солнцем
(без  чего  еще?  Да:  ),  без несметных толп праздношатающихся туристов,
беззастенчиво пялящихся на обитателей старого города и удивляясь - как, мол,
они могут жить в таком захолустье, вдали от цивилизации  (ненавижу  этих
обормотов!!! ), забывая, что Вавилон со своей башней и смешением языков и
народов  расположен  всего  лишь  в (сколько же это точно будет? Неохота
лезть в справочник, да и кого это интересует -  проглотят  и  не  подавятся)
ста семидесяти трех километрах отсюда, без скуки отпуска (а ты в нем,
ха-ха,  была когда-нибудь? Интересно было бы побывать и испытать эту "скуку"
на себе) и тревожного ожидания осенней поры со своими  дождями,  холодом,
желтыми  листьями  и  простудой (принимайте "Колдрекс-альфа" - идеальное
средство от гриппа).
     Все это: туристы, жара и ожидания  кончаются  раньше,  чем  приходит
сентябрь,  а дожди, холод и простуда появляется гораздо позже, в октябре
(то есть сейчас). Это превращает  сентябрь  в  п