уражась. - Не Хватов ли, наш общий друг? Он, наверняка.
Предупреждал же я тебя: не надо нам рокировок. Не
слушаешься ты, а зря! Ничем тебе, как видишь, приемчик этот
не поможет.
   - Так и будем в прихожей торчать? - спросил я, с усилием
изображая полное равнодушие к своей неудаче.
   - Проходи, проходи, Борнька, ласковый мой, садись. Смотри,
сколько здесь мест. Выбирай любое. Ты как, у окошка больше
предпочитаешь? Может, водички хочешь? Жарко сегодня, а у них
тут минералка есть. Я уж обслужу тебя заместо стюардессы.
   Я отрицательно покачал головой, хотя пить действительно
хотелось: организм требовал возмещения потерянной в беготне
и нервотрепке жидкости. Но решив, что потерплю, я уселся
в ближайшее кресло, а Герострат устроился рядом в проходе.
Очень близко ко мне. Я подумал, что будь на его месте кто
другой, я бы легко и непринужденно на долгий срок вывел бы
его из строя, но уж слишком хорошо я помнил, насколько быстро
Герострат умеет двигаться. И мысль об этом снова меня
остановила. Да и кроме всего прочего трудно забыть, что в
твоей голове сидит изменник, послушный первому зову предводителя
Своры, а значит, даже невероятно удачная попытка
обречена на провал. Думая так, я расслабился и вытянул ноги,
разглядывая Герострата почти в упор.
   С момента нашей последней встречи он ни на гран не
изменился: все такой же лысый, с округлыми пятнами на макушке,
все те же тонкие шрамы, прорезающие подбородок, все тот
же странный расфокусированный взгляд и эта его невероятная
подвижность черт лица, которые, как опять показалось, живут
своей обособленной жизнью. Николай Федорович Лаговский. Предводитель
Своры. Герострат.
   - Эх, Боренька, - сказал он. - Все ж таки шустрый ты хлопец.
Смотрю на тебя и душа радуется. Казалось бы, простой и
незатейливый советский студент - боевое прошлое не в счет - а
такой оказывается проныра. И котелок опять же варит, дай бог
всякому. Никто ведь не догадался, где меня искать. Один ты
допер.
   - Это было просто, - ответил я. - Жалею только, что раньше
тебя, падаль такую, не вычислил.
   - Все ратуешь о спасении этого дурного мира? Фанатик ты,
значит, оказывается? Нашел о чем ратовать. Они же тебя подставили,
Боренька, и сколько раз подставляли. В любую минуту
начнут штурм, сам поглядишь. И как только ты сносишь такое с
собой обращение? Другой бы на твоем месте с твоими-то способностями
давно взорвал бы все к чертям собачьим. А вместо этого
вздумалось тебе тут жертвовать собой, подвиги учинять. Детишек,
небось, пожалел?
   - Не твое дело, подонок.
   - Напрасно ты так, Боренька. Я же понять тебя хочу; что
тобой движет, разобраться. А ты заладил: "падаль, подонок".
Не к лицу тебе, герою, так ругаться.
   - Говорю, что думаю.
   - Молодец, конечно. Всегда ценил таких вот, прямолинейных:
легко внушению поддаются. Но все-таки, Боренька, будь
поаккуратней со словами, ладно? Сам знаешь, я человек нервный,
измученный нарзаном. Хоть и уважаю тебя до невозможности,
но смотришь, ненароком и пристрелю. Что потом мне прикажешь
делать?
   - Твои проблемы, - сказал я. - Нечего было сюда забираться.
   - Что бы ты понимал, Боренька, в этой жизни, что бы ты
понимал...
   Герострат не удерживал меня больше на мушке. Словно в
подтверждение своим словам он размахивал рукой, в которой
сжимал рукоятку пистолета, и дуло ходило туда-сюда, туда-сюда,
почти на мне не останавливаясь. Еще один удобный момент,
но мы-то помним, что по-настоящему удобных моментов для нападения
при разговоре с этим человеком не бывает....
   - И вот ведь что интересно, дорогой ты мой, вроде и
есть в тебе все признаки сильной личности. Вроде меня или
этого твоего Мартынова, но не тянешь ты где-то, не вытягиваешь
на главный поступок, чтобы переступить, плюнуть и переступить
через кого-нибудь. Почему так при твоих-то задатках?
Вот в чем разобраться хочу.
   - Для этого ты меня сюда пригласил?
   - И для этого тоже, Боренька, а как же? Разобраться надо.
   - Естествоиспытатель, - определил я в подначку.
   Герострат хохотнул.
   - Не без того, Боренька, верно подмечено. Люблю разной
эмпирикой заниматься. На досуге. Хобби у меня такое. Вот и
теперь решил опытец провести, пока нас с тобой не прикончили.
Последний будет штрих к нашему групповому портрету, не
находишь?
   - Никогда не имел склонности к групповухам.
   - Но согласись, как красиво получается. Не хватает только
нам какого-нибудь борзописца с легким пером, чтобы запечатлеть
для потомков всю прелесть ситуации.
   Я промолчал.
   - Так-то вот, Боренька, - не остановился на достигнутом
Герострат. - А ты почему-то через детишек перешагнуть не захотел.
Но через меня-то перешагнешь, надеюсь? Не морщись,
перешагнешь! Я ведь для тебя кто? Подонок, падаль распоследняя,
мерзавец чокнутый и прочие весьма лестные для меня эпитеты.
Не человек - воплощение зла. Такого придавить - душа
возрадуется, нет? Перешагнешь ведь, Боренька, перешагнешь.
С восторгом откажешься от своего чистоплюйства ради такой-то
возможности.
   - Не записывай меня в толстовцы, - сказал я. - После всего,
что ты сделал...
   - А что я такого сделал-то, Боренька, милый ты мой? - перебил
живо Герострат. - Экспертов примочил, так они, суки, не соглашались
помочь мне с встроенными в мою башку психомодулями
разобраться. Центр их долбаный подпалил - так это ж на пользу
миру во всем мире.
   Я начал перечислять, загибая пальцы:
   - Эдик Смирнов, Венька Скоблин, Андрей Кириченко, Юра
Арутюнов, Люда Ивантер, Евгений Заварзин и еще десятки непричастных
людей. Одна "АРТЕМИДА" чего стоила, - тут мой голос
дрогнул, и я все-таки сорвался, закричал: - Зачем?! Что
они тебе сделали?! Что мы вообще все тебе сделали?! За что
ты нас ненавидишь?! - и осекся, увидев, как страшно изменилось
лицо Герострата.
   Оно застыло, улыбочка искривилась в оскал, а когда
разбежавшиеся в стороны зрачки вернулись на положенное им
место, я увидел в их глубине ту самую затаенную боль, какую
видел уже в глазах Марины.
   - Зачем? - переспросил Герострат глухо. - Почему? Да ты
знаешь, что они со мной сделали? Знаешь, КАК они делали?..
   И его прорвало. Он говорил долго: дольше, чем Марина - перескакивал
с одного на другое, часто невнятно и сглатывая
целые фразы, торопясь, словно в страхе не успеть выложить
мне все до конца. Он был откровенен, сейчас ему не было
смысла врать, и картина, обрисовывающая деятельность Центра,
прояснявшаяся с каждым его словом, выходила более чем неприглядной.
   - Двадцать лет... - говорил он. - Ты можешь себе это
представить? Двадцать лет!.. Как начиналось? Я был из тех,
кого называют прирожденными лидерами. Сначала в школе. Все
признавали мое превосходство. Со мной не спорили даже учителя.
Да, у меня не было друзей, потому что не может быть
друзей у лидера. Но и врагов не было: уровень не тот. А потом
в армии... Со мной офицеры боялись связываться: знали,
что всего двумя словами могу убедить кого угодно в своей
правоте. Один политрук со мной ладил и способностями моими
пользовался. Знал, что мне и любой солдат подчинится, любой
разгильдяй с амбициями будет радостно мне сапоги облизывать,
стоит только моргнуть. Потому и было у меня лучшее отделение
во всей дивизии... А когда собирали персонал для работы в
Центре, то обратились в воинские части, есть ли, мол, у вас
ребята с такими вот наклонностями. Наш политрук сразу про
меня вспомнил, и хотя жалко ему было со мной расставаться,
но решил, видно, что удастся таким образом выслужиться, оче
редную звездочку за рвение получить. Так что расстался и,
может быть, получил. Первым он был, кому повезло через меня
переступить. А потом пошло-поехало... Из сорока кандидатов
отобрали меня, призвали к высокой сознательности комсомольца
и воина Советской Армии и началось... Сто сорок шесть
операций. За двадцать лет. Ты можешь себе такое представить?
Сто сорок шесть!.. И боли, головные боли... дни боли,
месяцы боли, годы боли. Ни секунды передышки, ты можешь себе
представить? А нейроблокада?.. Когда тела не чувствуешь,
ресницами даже не можешь пошевелить... А страх при этом
какой, можешь себе представить?.. Да куда тебе... А потом
меня били, чтобы зафиксировать реакции... Неделями держали
на одной воде... Электроды вживляли... И били, били, били...
А еще у меня сын был. Мой Володя. Родился, когда меня
в армию забирали. Вот ты тут за детишек заступился, а ему
знаешь, сколько было, когда они... Десять лет ему было...
А они бритвой... резали ему пальцы... пальчики ему резали...
чтобы реакции зафиксировать... резали... А он кричал! Если
бы ты только слышал, как он кричал!.. Они и через него переступили,
понимаешь ты или нет?! За что, скажи, мне их любить?
Простить им это, да? Простить?! Раскланяться вежливенько
и сказать: "Извините, ребята, х.... вышла"?.. Что прикажешь
мне после всего этого исповедовать? Смирение? Подставьте,
мол, вторую щеку? Да я взорвать готов, спалить все...
сволочей этих!..
   - Я не знал, - забормотал я растерянно: меня ошеломили
неподдельные горе и боль этого (врага?) Человека, и на секунду
даже мне показалось, что все остальное - мелочь, прах
в тени его горя и боли.
   - Ну и что? Не знал - теперь знаешь. Что, извинишься
передо мной? Выступишь на суде главным защитником? Как, после
сотни-то невинно убиенных? Переступишь ты, переступишь и ты.
Не первый и не последний. Переступишь, как все переступают.
Но сначала скажи ты, самый умный, самый великолепный мой враг,
скажи мне, неужели весь этот мир, где одни с легкостью переступают
через судьбы других, разве весь этот храм, где полили
алтарь кровью моего десятилетнего сына, разве не заслужил
он того, чтобы сжечь его, спалить дотла?!
   Я молчал, я не мог ему ответить. Да и что можно ответить
человеку, которому волею судьбы пришлось стать игрушкой в чужих
грязных руках. Хотя о чем я? Какая тут, к черту, "воля
судюбы"... Его жизнь, его семья оказались размолоты в лязгающем
сцеплении двух систем ради победы в будущей умозрительной
войне, но только вот он не смирился, как смирилась со своей
потерей Марина; он попытался вырваться, и рывок к свободе
оказался сопряжен с большой кровью, потому что по-другому
он уже не умел. А система не сдалась, система не признает
поражений, и снова закрутились-завертелись колесики, закрутились
сифоровы, мартыновы, хватовы и лузгины, чтобы снова
достать его, снова переломать, приспособить к новым условиям.
И я в том тоже участвую, и значит, мой последний шаг тоже
предопределен: переступить, переступить через него, как многие
до меня переступали. Что я мог ему ответить?..
   Герострат наконец замолчал, выговорился. В течении долгой
паузы лицо его размягчилось, снова потекли, сменяясь,
мимические состояния. Герострат стал прежним. А ко мне
вернулось прежнее к нему отношение. Подпорчено оно было
теперь слегка, но в целом...
   - Вот так, Боренька, - подытожил Герострат. - Такие вот
дела. Но что это я все о себе, да о себе. Тебе, наверное,
тоже есть что вспомнить.
   - Есть, - не стал возражать я. - Но тебе нет смысла об
этом рассказывать. Ты и так все обо мне знаешь.
   Герострат задумался.
   - Да, а ведь так оно и есть. Знаю, Борнька, а это очень
и очень жаль. Не получится, выходит, у нас с тобой опыта.
Не хватает чистоты эксперимента. Меченый ты мною, меченый...
   У меня тревожно забилось сердце.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - А то хочу сказать, что почистить тебя надо бы. А то
переступить-то ты меня переступишь, а потом сам перед собой
оправдаешься: мол, не я виноват - программа Геростратова.
Так что готовься: чистить тебя буду. Тем более, если по
справедливости, ты этого заслужил, нет? Будешь потому первым,
кого Герострат отпускает из сетей своих на волю. Первым и
последним, - он усмехнулся. - Гордись!
   Я не верил этому, я отказывался этому верить.
   - Ты хочешь убрать психопрограммы, кодировки все и блоки?
   - Ух ты какой у меня догадливый. Почти с первого раза.
Да, Боренька, именно этим мы сейчас с тобой и займемся.
   Он не дал мне времени ни испугаться, ни как-то подготовиться.
Глядя мне в глаза, он произнес:
   - ЛАО-ВА АСОРЦЫ МОСТ!
   И, видимо, на пару часов я выключился, потому что когда
снова увидел Герострата, он находился уже не в проходе рядом
со мной, а стоял, тяжело дыша шагах в пяти, прислонившись к
подлокотнику другого кресла. Пистолет он держал в опущенной
руке, а на лице его я заметил крупные капли пота. Освещение
в салоне изменилось. За время моей отключки солнце успело
преодолеть по небосклону изрядный путь, и теперь свет проникал
в иллюминаторы совсем под другим углом. Я взглянул на
часы. Господи, уже шесть!
   - Умотал ты меня, Боренька, - заявил Герострат устало. - Никогда
не думал, что декодирование на порядок сложнее...
Ну как, что чувствуешь?
   Я широко открыл глаза.
   Я ВСПОМНИЛ!
   Я действительно вспомнил все, что было на самом деле.
И две лакуны, два белых пятна памяти моей рассеялись без
следа....

   ОН ВОРВАЛСЯ, КАК ВИХРЬ. ОН ДВИГАЛСЯ НАСТОЛЬКО БЫСТРО,
ЧТО ЗА НИМ ТРУДНО БЫЛО УСЛЕДИТЬ. ЕСЛИ НЕ СТАРАТЬСЯ, ТО МОГЛО
ВОЗНИКНУТЬ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, ЧТО ОН НЕ ХОДИТ, А ПЕРЕМЕЩАЕТСЯ МОМЕНТАЛЬНЫМИ
СКАЧКАМИ ИЗ ОДНОГО ПРОСТРАНСТВЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ В
ДРУГОЕ.
   - АГА! - ЗАКРИЧАЛ ОН С ПОРОГА. - А У НАС СЕГОДНЯ ШЕСТОЙ
ЛИШНИЙ!
   Я НЕ УСПЕЛ ГЛАЗОМ МОРГНУТЬ, А ОН УЖЕ БЫЛ В КОМНАТЕ И,
УХВАТИВ ВЕНЬКУ СКОБЛИНА ПЯТЕРНЕЙ ЗА ВОЛОСЫ НА МАКУШКЕ ПРИТЯНУЛ
К СЕБЕ:
   - ТЫ НОВИЧКА ПРИВЕЛ? МОЛОДЕЦ! ТЫ ВСЕГДА ХОРОШИХ РЕБЯТ
ПРИВОДИШЬ...
   ОН ОТПУСТИЛ ВЕНЬКУ И ТУТ ЖЕ ОЧУТИЛСЯ РЯДОМ СО МНОЙ, ПРОТЯГИВАЯ
РУКУ, КОТОРУЮ Я НЕ БЕЗ ОПАСКИ ПОЖАЛ.
   ЛАДОНЬ ЕГО БЫЛА СУХОЙ И ГОРЯЧЕЙ.
   - ЗДРАВСТВУЙ, ЗДРАВСТВУЙ, СЫНОК. РАД ТЕБЯ ВИДЕТЬ В НАШЕЙ
ВЕСЕЛОЙ КОМПАНИИ, РАД. МЕНЯ ЗОВУТ ГЕРОСТРАТ, А ТЕБЯ?...

   - КЛИЕНТ ГОТОВ, - СКАЗАЛ ШУРАВИ СЕМЕН.
   ГЕРОСТРАТ СНОВА ПОВЕРНУЛСЯ КО МНЕ.
   - ТОГДА ПРИСТУПИМ. ТАК КАК ТЕБЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ЗОВУТ,
СЫНОК?
   - ОРЛОВ БОРИС АНАТОЛЬЕВИЧ, - ОТВЕЧАЛ Я ПОСЛУШНО, А ПОТОМ,
ГЛАЗОМ НЕ МОРГНУВ, ДОЛГО И ПОДРОБНО РАССКАЗЫВАЛ О ЗАМЫСЛЕ
МАРТЫНОВА И ВНЕШТАТНОГО КОНСУЛЬТАНТА ПО ПСИХОТРОНИКЕ ЛЕОНИДА
ВАСИЛЬЕВИЧА, О МОЕМ ЗАДАНИИ ПРОНИКНУТЬ В СВОРУ, О ГИБЕЛИ
ЭДИКА СМИРНОВА И ТРУДНОМ ПООЖЕНИИ, В КОТОРОМ ОКАЗАЛИСЬ СОТРУДНИКИ
МВД ПОСЛЕ ИЗЪЯТИЯ У НИХ ЭТОГО ДЕЛА.
   С КАЖДЫМ МОИМ СЛОВОМ УЛЫБКА ГЕРОСТРАТА СТАНОВИЛАСЬ ВСЕ
ШИРЕ, А ЛИЦА ЧЛЕНОВ ПЯТЕРКИ СКОБЛИНА - ВСЕ БЛЕДНЕЕ. ВЕНЬКА
СКОБЛИН ТАК ПРОСТО ПОСЕРЕЛ, С ДРОЖАЩИМИ ГУБАМИ, МАХНУВ РУКОЙ,
ОТВЕРНУЛСЯ, ЧТОБЫ НЕ НАБЛЮДАТЬ СВОЕГО ПОЗОРА.
   - ЧТО Ж, - СКАЗАЛ ГЕРОСТРАТ, ДОВОЛЬНО ОТКИНУВШИСЬ НА
СТУЛЕ. - ЭТО ТО, ЧТО НАМ НУЖНО!...

   КОГДА ГЕРОСТРАТ УШЕЛ, НИКТО НЕ СТАЛ БОЛЕЕ ЗАДЕРЖИВАТЬСЯ.
БЛАГОДАРИЛИ ХОЗЯИНА, КИВАЛИ: "ДО ВСТРЕЧИ!" И ОТЧАЛИВАЛИ. ВЫПИВКА
И ЗАКУСКА ПОЧТИ НЕТРОНУТЫМИ ОСТАЛИСЬ НА СТОЛЕ......

   КАПИТАН "ШУРШАЛ" СПРАВА: ЗВЕНЕЛ ОСКОЛКАМИ, ОТВОЛАКИВАЛ
В СТОРОНУ СТОЛИК. ОДИН ИЗ ГЕНЕРАЛОВ - УЖ НЕ ЗНАЮ КТО - ВПОЛГОЛОСА
МАТЕРИЛСЯ. ВИДИМО, ВСЕ-ТАКИ НАПУГАЛ Я ИХ ЗДОРОВО.
   - ДА ПЕРЕСТАНЬТЕ ВЫ, ВЛАДИМИР МИРОНОВИЧ, - ОБОРВАЛ ЕГО
ПРОСКУРИН. - НУЖНО РЕШАТЬ, ЧТО С ЭТИМ НАГЛЕЦОМ ДЕЛАТЬ.
   - ЧТО ДЕЛАТЬ, ЧТО ДЕЛАТЬ, - ОТОЗВАЛСЯ МАТЕРИВШИЙСЯ. - ПРИДАВИТЬ
СУКУ И ДЕЛО С КОНЦОМ.
   - ЛЕГКО СКАЗАТЬ, - СНОВА ПРОСКУРИН. - А ЕСЛИ МЫ УЖЕ ПОД
КОЛПАКОМ? А ОН - ПОДСАДНОЙ?...

   - У МЕНЯ ДРУГОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, - ПРОСКУРИН ПОМОЛЧАЛ. - ОН
ПРОХОДИЛ ОБРАБОТКУ И ДОЛЖЕН ОТЗЫВАТЬСЯ НА НУЖНЫЙ КОД. НУ-КА, - ШЕЛЕСТ
СТРАНИЦ. - ВОТ ЗДЕСЬ. ЛАО-ВА ШАТОК ГРАН-ТУ ОФТОК.
ВСТАНЬ!
   Я ВСТАЮ.
   ГЕНЕРАЛЫ, ВСЕ ТРОЕ, СМОТРЯТ НА МЕНЯ С ЛЮБОПЫТСТВОМ. КАПИТАН
ТАК ВООБЩЕ ЗАСТЫЛ СО СВОИМ СТОЛИКОМ, РАСКРЫВ РОТ.
   В РУКАХ У ПРОСКУРИНА КНИГА. ТОЛСТЫЙ ТОМ В ПРОСТОЙ КАРТОННОЙ
ОБЛОЖКЕ. НА ТИТУЛЕ - РАЗМЫТЫЙ ФИОЛЕТОВЫЙ ШТАМП "СОВЕРШЕННО
СЕКРЕТНО" И НАДПИСЬ: "ТЕХНИЧЕСКАЯ ДОКУМЕНТАЦИЯ. N 154--6-8."
   ПРОСКУРИН ПЕРЕЛИСТЫВАЕТ СТРАНИЦЫ.
   ПРОСКУРИН ЧИТАЕТ:
   - АНЛОВОК МАРОТА ИЗИЛО ОДЕССА ПЕТЕРБУРГ МОС. ГЕРОСТРАТ
АТОНА НОТ.
   ПЕРЕД ГЛАЗАМИ ПЕЛЕНА, В ВИСКАХ ПРОСКАКИВАЮТ ДВЕ ЖГУЧИЕ
ИСКРЫ БОЛИ. НО ВСЕ ПРОХОДИТ. Я ПО-ПРЕЖНЕМУ СТОЮ, КАК ИСТУКАН.
   - ГОТОВ! - ОБЪЯВЛЯЕТ ПРОСКУРИН, ЗАХЛОПЫВАЯ ТОМ. - ТЕПЕРЬ
ОН БУДЕТ ПОЛАГАТЬ СЕБЯ ПОБЕДИТЕЛЕМ, А ГЕРОСТРАТА - МЕРТВЫМ.
И РАССКАЖЕТ, ЕСЛИ ЕГО СПРОСЯТ.
   - БЛЕСТЯЩЕ, - ГОВОРИТ ВЛАДИМИР МИРОНОВИЧ. - СКОЛЬКО НЕ
СМОТРЮ, ВСЕ УДИВЛЯЮСЬ. КАКАЯ СИЛА!..
   ПРОСКУРИН С УЛЫБКОЙ КИВАЕТ. ПОТОМ ХЛОПАЕТ СЕБЯ ПО ЛБУ
С ТАКИМ ВИДОМ, БУДТО ЕМУ ТОЛЬКО ЧТО В ГОЛОВУ ПРИШЛА ЕЩЕ БОЛЕЕ
БЛЕСТЯЩАЯ ИДЕЯ. ОН ОТКЛАДЫВАЕТ ТОМ, ИДЕТ К ДЕРЕВЯННОЙ ЭТАЖЕРКЕ
В ДАЛЬНЕМ УГЛУ КОМНАТЫ, БЕРЕТ В РУКИ СТАРУЮ ШАХМАТНУЮ ДОСКУ
И, ВЫСЫПАВ ФИГУРЫ НА ДИВАН, ВЫБИРАЕТ БЕЛОГО ФЕРЗЯ, ЗАТЕМ
СУЕТ ЕГО МНЕ В КАРМАН.
   - А ЭТО ЕМУ НА ДОЛГУЮ ПАМЯТЬ, - СМЕЯСЬ, ГОВОРИТ ОН.
   И ГЕНЕРАЛЫ-ЗАГОВОРЩИКИ ПОДХВАТЫВАЮТ ЕГО СМЕХ...

   Я ВСПОМНИЛ!
   - Да, я помню. Теперь я все помню.
   - Можешь себя поздравить, - Герострат искривил губы в
вымученной усмешке. - Кстати, у твоих друзей уже шарики за
ролики заехали, как бы тебя из плена моего вызволить. Беспокоятся
чего-то, суетятся. Работать тут мне мешают, отвлекают
все время - зануды. Не понять народу, что декодирование - процесс
тонкий, сродни микрохирургической операции.
Пришил бы я тебе какую-нибудь извилину не туда - то-то было
бы смеху...
   - Спасибо тебе, - сказал я честно.
   - Какие могут быть благодарности? - махнул рукой Герострат,
поглядел с тоской в ближайший иллюминатор. - Идти надо,
Боря, - прошептал он. - Пора, - и отбросил пистолет в сторону.
   Теперь он был безоружен - третья удобная возможность,
но, в конце концом, это могла быть и новая провокация. Все
мои подозрения на счет того, что Герострат задумал очередной
фокус, вернулись. Я снова не верил ему.
   - Я сдаюсь! - крикнул Герострат в открытый люк.
   - Выпусти Орлова, - загремел над полем усиленный мегафоном
голос Хватова.
   - Да здесь ваш Орлов. Чего ему сделается? Выйди, Боря,
покапись друзьям.
   И Герострат пропустил меня вперед. Я вышел, щурясь от
яркого солнца.
   - Иди!
   Я двинулся вниз по трапу.
   Они все еще стояли там: Хватов, Мартынов и двое чинов
в гражданском.
   Они меня ждали. И вот то, что они меня все-таки ждали,
показалось мне самым невероятным из всего случившегося за
этот день.
   - Я сдаюсь! - закричал Герострат. - Гарантируйте мне безопасность!
   - Выходи без оружия, с поднятыми руками! - Хватов тоже
не верил Герострату, ждал подвоха.
   Но Герострат стал спускаться вслед за мной, подняв
раскрытые пустые ладони.
   Мишка бросился ко мне, обнял за плечи:
   - Борька, черт! - в глазах его стояли слезы. - Я уж
не чаял.
   - Ничего, ничего, - я аккуратно высвободился.
   Со стороны аэропорта, газуя, подлетела волга. Бравые
ребята выскочили из нее; один немедленно схватил Герострата
за руку и ловко приковал ее к своей руке. Двое встали сзади
и по бокам.
   - Дело сделано, - широко улыбаясь, к нам шел Хватов. - Спасибо
вам, Борис Анатольевич!
   Я наблюдал, как Герострата уводят к машине. И вдруг
волна черного панического ужаса перед ним самим, перед его
могуществом, перед его способностью хладнокровно убивать
разом вытеснила из меня все остальное: и мысль о том, что
он добровольно сдался, и сочувствие к его боли, к его изломанной
судьбе, и даже некие проблески благодарности за
то, что он освободил меня от проклятья, от предателя, поселившегося
у меня в голове.
   - Мишка! - закричал я, срывая голос. - Ты же обещал,
Мишка!
   Мартынов обернулся, глядя на меня непонимающе.
   Но зато прекрасно все понял за него Герострат. Он остановился
у приоткрытой дверцы и сказал, посмотрев мне в
глаза:
   - НЕ ТОЛЬКО Я, НО ТЫ! - и добавил, обращаясь уже к подталкивающему
его в спину конвоиру:
   - ШАТОСТ ОЛИВА МОСТ!
   Волна ужаса схлынула, передо мной снова был обыкновенный
человек. Но жить этому человеку осталось чуть более секунды.
   Лицо конвоира затвердело, глаза остекленели.
   - Стойте! - успел только крикнуть я. - Остановите его!
   Но конвоир быстрым движением вытащил пистолет и выстрелил
Герострату в затылок. Герострата швырнуло на автомобиль;
его кровь залила пыльные плиты аэродрома.
   Николай Федорович Лаговс