или трубку. Под монотонный
звук коротких гудков, Юра пересек комнату. Свою трубку он
оставил на столике, аккуратно положив ее рядом с аппаратом.
   Он направился на кухню, выдвинул ящик кухонного стола
и несколько минут с тупым недоумением изучал его содержимое.
Там было два десятка прекрасно заточенных столовых ножей. Ими
удобно резать, но не колоть: концы их были затуплены. А это
не устраивало Юру.
   Задвинув ящик на место, он перешел в ванную комнату и
там - все с тем же тупым недоумением - долго разглядывал безопасную
бритву. Потом выронил ее - бритва громко цокнула о
кафель.
   Арутюнов нашел себе подходящее оружие в ящике письменного
стола. Рассматривая его в лучах майского солнца, проникавших
в гостиную комнату через широкое окно, удовлетворенно
кивал, что-то бормоча себе под нос. Окажись в комнате посторонний,
он вряд ли понял бы хоть слово из этого бормотания:
бессвязный набор звуков, странно искаженных слов, подобно
тому, что бессвязно бормочет во сне легко возбудимый
человек.
   Выбрав оружие, Юра Арутюнов уселся на диван и приготовился
ждать.

   Аналогичный звонок оторвал Люду Ивантер от домашнего
задания по английскому. Фраза, произнесенная на том конце
провода, несколько отличалась от той, которую услышал Юра
десять минут тому назад. И последующие действия ее поэтому
тоже отличались.
   Оружия Люде искать не пришлось. Под стопкой белья в
задвижке шифоньерки у нее была спрятана коробка с гигиеническими
пакетами. Под пакетами там лежала простенький деревянный
футляр, закрывающийся на ключ. Люда извлекла футляр,
открыла его и с минуту разглядывала маленький очень изящно
сработанный револьвер. "Брон-спорт". Калибр: 6,35. Подарок
Герострата.
   Потом Люда застелила тахту в гостиной комнате свежими
простынями, спрятала револьвер под подушку, разделась и
приняла душ. Тщательно вытерлась и долго стояла у зеркала,
внимательно изучая свое обнаженное тело. Затем улеглась
на тахту и приготовилась ждать.
   В таком виде и застала ее мать, вернувшись с работы.
   - Ах ты! - чуть не задохнулась она, увидев дочь голой
и расслабленной на свежих простынях.
   Люда засунула пальцы под подушку.

   Еще один, третий по счету, и очень похожий на два предыдущих
звонок прозвучал в рабочем кабинете одного из замов
министра внутренних дел.
   Не многим из граждан Российской Федерации дозволено
было звонить по этому номеру, минуя секретаря. А для у тех,
кому этот номер был доверен для пользования, должна была бы
найтись очень веская причина, прежде чем они решились бы позвонить.
   Замминистра внутренних дел был занят. В Москве, по подтвержденным
уже сведениям, в очередной раз собирались "авторитеты",
представители из всех стран бывшего Союза; шла интенсивная
подготовка к новой войне за передел сфер влияния.
Летом опять загремят в Москве выстрелы, думал замминистра,
листая подшивку рапортов.
   Внезапный звонок вызвал понятное раздражение. Что там
опять стряслось? Замминистра поднял трубку:
   - Слушаю.
   Представляться по этому номеру не надо.
   - САЙРОН ЛИТО-ПА АРУЗ ОК.
   Замминистра застыл.
   Взгляд его не остекленел, как Юры Арутюнова или Люды
Ивантер. И выражение лица осталось прежним. Но все равно
теперь в кресле сидел совсем другой человек. Этот человек
не умел раздражаться по поводу внезапных звонков; этот человек
не умел устало размышлять о возможных мерах пресечения
предстоящей бандитской "разборки". По большому счету,
он вообще не умел думать. Он умел только подчиняться. Но
подчиняться деятельно, используя весь свой многолетний
опыт, весь спектр своих связей и полномочий. Как исполнитель
он был гораздо ценнее, чем тот же Юра Арутюнов, и поэтому
располагал большим количеством степеней свободы. Но
в момент получения инструкций мало чем отличался от любого
рядового члена Своры.
   - Ты слышишь меня?
   - Да, я слышу вас.
   - Ты знаешь, что нужно делать?
   - Нет, я не знаю, что нужно делать.
   Далее комбинация цифр, произносимых четко:
   - Один-четыре-восемь-девять-шесть-шесть-один-семь-четыре-етыре-етыре-оль-ять-дин-дин-ять-оль-емь-вадевять-евять-есть-етыре-есть.
   И опять:
   - Ты слышишь меня?
   - Да, я слышу вас.
   - Ты знаешь, что нужно делать?
   - Да, я знаю, что нужно делать.
   Короткие гудки.
   Замминистра вернулся к работе. Но теперь он не думал о
съезде авторитетов; с какой-то даже брезгливостью он оттолкнул
от себя через стол подшивку рапортов. Он вызвал секретаря.
   - Немедленно свяжите меня с Петербургом, - распорядился
замминистра внутренних дел. - С прокурором города. Лично!
   - Слушаюсь, - вышколено отвечал секретарь.
   Замминистра приготовился ждать.

   Сидя дома за письменным столом, полковник Хватов просматривал
папку. Папка не имела ни грифа, ни регистрационного
номера. Обыкновенная частная папка. И очень ценная для
определенного круга людей.
   В папке были собраны материалы по Своре. Здесь были фотографии
(Бориса Орлова, в том числе), выписки из разного рода
документов, ксерокопии отчетов Эдика Смирнова.
   Сверившись с многостраничным списком, Хватов выбрал из
папки две фотографии, посидел над ними, потирая виски, после
чего придвинул к себе через стол телефон и стал медленно набирать
номер.

   Телефонные войны продолжались.


   Глава тридцатая

   Что такое: два конца, два кольца, а посередине - гвоздик?
Ножницы? А мне доказали, что это лучшее оружие для убийства.
   Но по порядку.
   Звонок от Герострата остановил меня, когда я спускался
по лестнице. В другой ситуации это меня удивило бы: не думал,
что радиотелефоны могут работать в сложенном состоянии - но
тогда мне было не до возможностей импортной радиотехники.
   - Как, милый мой, ты уже в курсе? Тебе понравилось?
   Я принялся ругаться. Злобно, громко, вычурно. Поднимавшаяся
мне навстречу соседка с продуктовыми сумками в руках
шарахнулась в сторону. Герострат злорадно хохотал в ответ.
   - Проняло, а? - спросил он, когда я задохнулся от переполняющей
ненависти. - Ух ты какой у меня нервный, оказывается.
Кто б мог подумать? Не появилось еще желание спалить к
черту весь этот прогнивший, погрязший в страстишках мир? Не
захотелось примкнуть к очищающему акту? Свора тебя примет.
С радостью.
   - Ублюдок!
   - Не расстраивайся так, дорогой. Все только начинается.
За мной ход. Пешка: Н7-Н5. Что ты на это скажешь?
   - Слон: А4-С6, - ответил я. - Шах.
   - Да-а, - протянул Герострат. - А слона-то я и не заметил.
Не зря тебе, Борька, разряд дали. Молодец.
   Скушал, подонок? Подавись!..
   - Ну я подумаю тут еще часок, да? Позвоню.
   Он отключился, и я устало спрятал радиотелефон под куртку.
Подышал носом, ртом, опять носом - дыхательная гимнастика,
чтобы успокоиться. И вышел из подъезда.
   Топтуны были тут как тут. Выглядели свежо. Как хорошо
выспавшиеся.
   Я шагнул к бородатому.
   - Все ваши меры - дерьмо, - сказал я четко. - И цена им - дерьмо
в квадрате.
   Бородатый отвел взгляд. Наверное, тоже был в курсе.
   Я пошел своей дорогой.
   Они, естественно, следом. Что ж, я не собираюсь более
играть в "убегалки-догонялки". Выслеживайте помаленьку. Помочь
вы мне, как я уже убедился, не можете. Но хоть не мешайте!
   В 12.45 я посетил студенческий отдел Технологического
института и не слишком долго, изо всех сил поддерживая на лице
некое подобие вежливой улыбки, уговаривал девушку за дубовой
стойкой помочь мне отыскать друга детства Юрия Арутюнова.
Девушка резонно поинтересовалась, что же я за друг такой, если
не имею в своем распоряжении его адреса? Я отвечал в том
смысле, что уезжал на заработки в Мурманск, а сейчас вот вернулся
и узнал, что он переехал, но очень мне нужен: возникли
кое-какие идеи, неплохо было бы встретиться, посидеть, вспомнить
детство, а заодно вышеуказанные идеи обсудить.
   Наверное, у меня это получилось убедительно. По крайней
мере, серьезную озабоченность мою вымученная улыбка скрыть не
могла. Проверив на всякий случай мой паспорт, девушка полезла
в картотеку и через минуту в моем блокноте появился еще один - третий - адрес.
   В течении следующего часа я проделал ту же комбинацию в
Университете. Правда, история в новом изложении несколько изменилась,
и разговор получился длиннее, но результат - четвертый
адрес в блокноте. Адрес Люды Ивантер.
   Вопрос: с кого начать? Я решил подбросить монетку. В кармане
отыскался полтинник. Выпал орел. С орла, Игл, и начнем.
   Я поехал к Арутюнову, к флегматику из пятерки Скоблина.
Какого-то определенного плана беседы у меня припасено не было:
так только - общее направление. Потому что планирование,
когда имеешь дело с Геростратом, ничего не дает. Потому что
когда планируешь, ты предсказуем, ты в СХЕМЕ. Импровизация,
господа, только и чистой воды импровизация. Будем следовать
задаваемому тону.
   Топтуны остались у подъезда, с глубокомысленным видом
закурили. Бородатый снова, как и тогда при первом моем с ними
знакомстве, угостил вельветового.
   Юра открыл после первого звонка. Словно ждал.
   Как показало дальнейшее развитие событий, он действительно
ждал.
   Я шагнул в полумрак прихожей. Перед глазами от резкой
смены освещения поплыли разноцветные пятна. В эти несколько
секунд я ничего не видел, торопливо моргал, стараясь побыстрее
привыкнуть к сумраку. И они же, эти несколько секунд слепоты,
едва не стоили мне жизни.
   Юра тщательно запер дверь, повернулся и кинулся на меня
через прихожую. Еще не успев разобраться со зрением, я тем не
менее среагировал практически без задержки. Отшатнулся от
Арутюнова, уходя боком в сторону, но не зная интерьера, врезался
корпусом в металлическую вешалку размером с человеческий
рост. Вешалка с грохотом рухнула на пол. С нее посыпались
какие-то шляпы.
   Плечо у меня мгновенно онемело - медведь неуклюжий! - но
и Юра двигался не ахти как быстро: он все-таки был дилетант,
и, наверное, секунды две прошло, я уже почти выпрямился,
прежде чем у виска моего просвистела (я кожей почувствовал
ее смертоносный холод) острая сталь, и Арутюнов с силой
вогнал в обои длинный блестящий предмет.
   Я ударил Юру снизу вверх коленом в пах: в другой раз
не промахивайся. Эффект был совершенно ошеломляющий. Для меня.
От подобного удара любой живой мужик обязан был бы сложиться,
как переломленная посередине спичка. Но Юра не сложился. Такого
не бывает, сказал бы я, если бы наш флегматик дал мне
на это время. Но он рывком вытащил свое орудие из стены и провел
выпад номер два. И я испугался.
   В схватке тет-а-тет последнее дело - страх; бояться противника
нельзя, запрет. Страх мешает объективно судить о его
намерениях и силах, а это является непременным условием опережения,
прямого предвидения действий противника. И зная эту
истину, впитав ее кровью, нервами, принимая за безусловный
рефлекс уже, я тем не менее испугался.
   Впрочем, испугаться было немудрено: я все еще не освоился
в сумраке прихожей, я не знал расположения предметов мебели
в ней, и я не понимал, ну не понимал, почему Юра смог
устоять после прямого удара в пах, почему он еще способен двигаться
и двигаться настолько резво; не понимал, почему он молчит,
почему хотя бы не сопит, как свойственно дилетантам. А
испуг - всегда первый шаг к расстерянности.
   Поэтому я чуть не пропустил тот самый выпад номер два,
нанесенный сверху вниз с беспощадной силой. Острый предмет,
которым орудовал Юра, пропорол мне на правом плече куртку,
рубашку, содрал кожу. Рубашка намокла кровью, но в тот момент
я ничего не почувствовал, потому что задачей моей было удержать
равновесие. Но из-за приступившей расстерянности с задачей
я не справился и, как следствие, загремел на пол, ударился
при падении головой о дверь из прихожей, поверху застекленную.
Стекла отозвались мелким дребезгом, а дверь приоткрылась.
   Но и Арутюнов не удержался на ногах, упал с размаху на
вешалку, и я услышал, как хрустнула какая-то из его костей.
Толчком я распахнул дверь из прихожей, и, перевернувшись на
бок, быстро перебирая руками-ногами, пополз к свету. Юра, несмотря
на хрустнувшую кость, устремился за мной. Да еще как
проворно!
   За дверью оказался захламленный полутемный коридор, но
все-таки здесь было на порядок светлее, и, отползая, я обернулся,
чтобы увидеть Арутюнова, увидеть, как он это ДЕЛАЕТ.
А он пробирался за мной, перелезая через опрокинутую и изрядно
деформированную вешалку, и видок же у него был - совершенно
бредовый.
   Я увидел его лицо, и не скажу, что от зрелища этого
мне полегчало. Такое же лицо было у Эдика Смирнова, когда
он открыл огонь в зале ожидания пулковского аэропорта; такое
же лицо я видел вчера у Андрея Кириченко. Подернутый
дымкой взгляд... Это лицо означало смерть, и я наконец понял,
почему Юра не чувствует боли. Видимо, побочное действие
запущенной в нем программы - отключение болевых центров. Он
полз ко мне, а сломанная левая рука (я мельком увидел вывернутое
под неестественным углом запястье) бесполезной помехой
волочилась следом; Юра полз, опираясь локтем правой, и между
пальцев так, что побелели костяшки, у него были зажаты ножницы:
и не маникюрные, а сантиметров двадцать, для разрезания
тканей или плотной бумаги. Этими ножницами он собирался
меня убить. Еще я успел заметить проступающий, наливающийся
багровым подтек над Юриной бровью и то, что сам оставляю на
линолеуме размазанный кровавый след.
   - Стой! Стой же, падла! - крикнул я, надеясь голосом сбить
действие программы.
   Но, видимо, я в самом деле ничего толком не понимаю в
программировании (а тем более в программировании человеческих
душ!), Потому что Юра никак не отреагировал на мой отчаянный
крик, и я понял, что единственное средство его остановить - это
грубая злая сила. Не точность попадания по нервным узлам,
не совершенное владение техникой дзю-до или каратэ, а грубая
сила, чтобы поломать, чтобы обездвижить, не дать и шелохнуться.
   Я начал подниматься с намерением встретить Арутюнова
стоя, но он вдруг рванулся, быстро преодолев по линолеуму
разделявшие нас полметра, навалился на мою левую ногу, замахиваясь
ножницами, и мне ничего другого не оставалось, как
ударить его коблуком ботинка по лицу. Голова Юры мотнулась.
Мне на штанину обильно полилась кровь. Кажется, я сломал ему
нос. Но как и прежде сильный и точный удар не возымел действия.
Единственно - сбил координацию, и Юра промахнулся своими
ножницами в третий раз.
   Я снова попытался подняться. И мне это почти удалось. Но
Арутюнов, с хрипом выдохнув, сделал еще один рывок, ухватил
меня за голень и дернул. На этот раз я упал более удачно, но
все равно зашипел от резкой боли, успел испугаться, не сломал
ли ребро, но горевать по этому поводу времени не было, потому
что Юра забирался на меня, а в руке у него снова блестели ножницы.
   Я понял, что теперь он не промахнется. В моем распоряжении
были считанные мгновения. Я позволил ему замахнуться, успев
оценить, что метит он мне в горло, а потом сбросил Юру,
ухватив под локоть и помогая себе согнутой в колене ногой. И
сейчас же, вывернувшись, вскочил. Арутюнов дернулся на полу
раза три и затих.
   Я стоял над ним, опираясь рукой о стену, тяжело дыша,
слушая гулкий стук собственного сердца. В глазах рябило от
перенапряжения; по куртке стекала кровь: наверное, и моя, и
его вперемешку.
   Юра не шевелился.
   Что?! Опять?!
   Я наклонился и перекинул его на спину. И тут же отвернулся,
сдерживая рвотный позыв. Юра Арутюнов, студент третьего
курса Технологического института (или Технологического
университета, как принято теперь называть), член Своры Герострата,
был мертв. Ножницы острым концом глубоко вонзились в
его правую глазницу; из-под распоротого века сочилась кровь
и какая-то бесцветная жидкость.
   Он убил себя сам... Точнее, нет. Я убил его - будь честным
хотя бы перед собой. Ты отбросил его, да так удачно, что
Юрина рука с ножницами подвернулась и направила их прямиком
ему в глаз. Мгновенная смерть. И значит, Герострат может быть
доволен, может праздновать победу: теперь и ты, Борис Орлов,
замаран по самые уши...
   Я опустился на линолеум рядом с телом Арутюнова. Все
уже довелось испытать с момента, как познакомился я с Геростратом:
разочарование в друге, панику, растерянность, страх,
потерю надежд, а вот теперь еще навалилась без предупреждения
тоска. Состояние полной, беспросветной депрессии.
   Не скажу, что мне не приходилось ранее убивать. Приходилось.
И очень часто. Я даже сбился со счета, скольких
успел за два года отправить на тот свет. На войне трудно
вести счет, особенно когда идет бой, и все палят во все стороны,
и ты тоже стреляешь, не прицеливаясь, а потом, когда
заканчивается бой и начинается статистика, уже не можешь
сказать, кто ТВОЙ, а кто - нет.
   И снова вспомнился ПЕРВЫЙ.
   Это было под Аскераном...
   И снова увидел ЕГО: парнишку лет шестнадцати в грязном
комбинезоне защитного цвета, разорванном в клочья пулями из
монго автомата. Парнишка умирал в пыли. Он снова умирал в
пыли. Как будет умирать для меня целую вечность. И струйка
черной крови из уголка рта так и будет целую вечность стекать
вниз по его щеке...
   Вниз и вниз, и вниз, и вниз...
   - Поздравляю с первым, - сказал Леха, кривя губы.
   Он не издевался, он-то знал, что мне предстоит пережить
в ближайшую неделю, он-то стал уже опытным бойцом, он сказал
это, думая, что, может быть, мне будет легче, если я буду
помнить, что не один я такой, и по-другому здесь нельзя. Но
легче не стало. И пришла неделя тоски, неделя величайшей депрессии,
когда я не мог ни есть, ни спать, а перед глазами
застыло мертвое мальчишеское лицо.
   А потом, знаете, привык. Тоска ушла и привык. Все в конце
концов привыкают.
   И до сего дня не возвращалось ко мне это сумрачное ощущение
причастности к делам смерти, но вот оно снова со мной, потому
что Юра Арутюнов тоже стал моим ПЕРВЫМ, только это случилось
уже не ТАМ, где все ясно, и где легко найти себе оправдание,
заткнуть сиплый шепоток совести, это случилось ЗДЕСЬ, в
моем родном городе, в обыкновеннейшей питерской квартире, и
жертвой Бориса Орлова, крутого парня, стал человек, которого
он встречал хотя и мельком, но живым, здоровым, не помышляющем
о близком своем конце и том человеке, которому предопределено
стать его причиной.
   Да, Герострат может быть доволен: я замарался. И этим
совершенно выбит из колеи...


   Глава тридцать первая

   Конечно же, слишком долго мое бездействие продолжаться
не могло.
   Уж очень ловко меня взяли в оборот, чтобы я разрешил
себе долго предаваться бездействию. Какая-то часть разума
(кое-кто называет ее "автопилотом") продолжала функционировать
вопреки расслабляющему воздействию депрессии. И хотя я
помню дальнейшие свои действия на квартире Арутюнова доволь
но смутно, делал я, кажется, все правильно: снял куртку, рубаху,
в ванной комнате промыл рану на плече, затем отыскал
где-то бинт и перевязал сам себя, помогая зубами затягивать
узлы, потом долго отмывал с помощью подвернувшейся щетки кровавые
пятна на куртке, джинсах, ботинках. Дождался, когда они
более-менее просохнут, удостоверился, что ничего своего в
квартире не оставил, вышел на лестничную площадку и захлопнул
дверь.
   Помню, шагнул из подъезда все в том же состоянии тяжеловесной
отстраненности и увидел такое, что моментально, как
при смене кадров от черно-белого к цветному, вернуло меня к
нормальному восприятию реальности.
   Впрочем, точнее будет сказать: что НЕ УВИДЕЛ. А не увидел
я своих топтунов из ГБ, и потому сразу почуял опасность.
В самом деле, нет ничего более отрезвляющего, чем это чувство
непосредственной опасности. Факт, для меня не требующий доказательств.
   ОНИ НАХОДЯТСЯ НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ.
   ОНИ ТАМ, НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ...
   Интересно, а чем они там могут заниматься? Или уже сообразили,
что произошло между мной и Юрой Арутюновым? Хотя откуда?
Или...
   Я вернулся в подъезд, направляясь к "черному" ходу и
под лестницей, в самом темном углу отыскал обоих.
   Они лежали рядком на загаженном бетоне, не подавая признаков
жизни. Я п