довать дальше, помогали мало, чаще
я продвигался наобум и попадал в тупики.
   Я начал с окраин. Тут хранилась атрибутика всех моих
двадцати четырех неполных лет. Детские игрушки: паровозик,
который я где-то посеял в три года, и была это тогда для
меня величайшая трагедия. Набор солдатиков: красноармейцы,
зеленые пограничники и полторы сотни - предмет особой гордости - пластмассовых
синих, как утопленники, матросов.
Из погранцов, помнится, я выделял тех, что сидят на одном
колене, удерживая за поводок такую же зеленую собаку, назначал
их офицерами, и они почти всегда оставались живы
в ходе многочисленных победоносных кампаний. Красноармейцам
и морякам везло меньше.
   Прошагав мимо, я попал в тупик, где были свалены мои
школьные тетради, дневники с полным комплектом оценок: от
мала до велика; разнокалиберные шахматные доски. Друзья
дарили мне их на каждый день рождения, зная о моих увлечениях,
и к шестому классу у меня их скопилось больше двух
десятков. Среди них я увидел настоящую реликвию - пачку аккуратно
сложенных листков. Помню, Зоя Михайловна, наша классная,
отобрала у меня очень компактную, а потому удобную для
игры на уроках доску, и мы с Ванькой Головлевым придумали
такую штуку: рисовали на листке в клетку шариковой ручкой
игровое поле, а фигурки - карандашом, чтобы можно было легко
стереть при переводе их с клетки на клетку. Так и играли,
незаметно передавая листок через целый ряд.
   Я покинул этот тупик и почти сразу оказался в другом.
Здесь были книги детских и юношеских лет, стоял полуразобранным
мопед - подарок отца (ох и пришлось мне с машиной этой
повозиться!), И рядком выстроились четыре модельки самолетов
с настоящими бензиновыми моторчиками, еще одно увлечение, ставшее,
видимо, в последствии основой выбора профессии.
   А скоро я оказался в коридоре, где стены были окрашены
в грязно-зеденый цвет хаки, где лежала моя боевая амуниция
напоминанием о страшных годах, проведенных в Карабахе и Тбилиси.
Я поспешил миновать это место и, шагая быстро, вновь
обнаружил, что дальше хода нет.
   "Ты почти у цели," - шепнул голос Марины, и я, оглядевшись,
понял, что она права: я иду верным путем. Здесь были
груды конспектов, связки новых взрослых книг, в которых
Воннегут и Булгаков мирно соседствовали с "Теорией турбомашин"
Кириллова; имелись тут пожелтевшие рулоны ватманов,
развернув один из которых я увидел хорошо знакомую мне (как
же, целых два вечера усилий) схему кулачкового механизма;
сложенные кое-как синьки с продольными разрезами авиационных
турбореактивных двигателей. Тут ветер забвения с шорохом
таскал из стороны в сторону скомканные листки с нарисованными
небрежно от руки эпюрами напряжений и моментов.
Глядя на них, я сразу вспомнил профессора Гуздева и что с
ним в мае приказал сделать Герострат, и подумал, что Марк
Васильевич тоже должен быть где-то здесь, и значит, я действительно
близок к цели.
   "Дальше, - шептала Марина. - Иди дальше."
   Дальше висели портреты - целый паноптикум. Я знал, что
если коснуться любого из них, я увижу в открывшейся глубине
все события, связывающие меня и человека, изображенного на
портрете. Я шел и видел лица из моего детства: одноклассники,
тот же Ванька Головлев, милая мордашка той первой девчонки,
которую я почему-то выделил из суетной хихикающей ябедничающей
стайки, первая, которую я считал равной себе вопреки
суровому мальчишескому кодексу, основные правила которого
забываются с возрастом так же быстро и легко, как пробиваются
первые усики. Я встретил там лица матери и отца. Отец
такой, каким я его запомнил: большой и шумный, крепко пахнущий
табаком, с тяжелыми большими руками и затаенной грустью
в карих глазах, повидавших многое и многое миру простивших,
но ничего не сумевших забыть. А мама - совсем молодая, без
морщин, и хотя (знаю я) многое и ей пришлось пережить: девушка
из глубинки, младшая в многодетной семье, безденежье
и тупая безысходность колхозного детства шестидесятых - но
не растерявшая на трудном и жестоком своем пути присущей
ей жизнерадостности, остроты суждений и простой человеческой
доброты. Они были идеальной парой. Грех мне, сыну, было бы
думать иначе. И детство мое, если анализировать, было действительно
беззаботным, во многом благодаря спокойствию и вечному
миру в нашем доме. И за это я буду благодарен им до конца
своих дней.
   Да, детство и юность мои можно назвать беззаботными. Но
и здесь намеком, указателем увидел я среди лиц гипнотизера,
который с непередаваемым апломбом выступал перед нами на показательном
сеансе в Клубе железнодорожников и того парнишку,
которого он "выхватил" из публики и заставил изображать из
себя дядю Степу-милиционера, в котором, как известно, два с
половиной метра роста и который под одобрительный смех аудитории
надувал усиленно щеки, заставляя свистеть свой невидимый
свисток. Зрелище это полного подчинения одного человека
воле другого постороннего ему человека напугало меня посильнее
самого страшного фильма ужасов, которые и в те времена
иногда проникали на наши широкие экраны. И теперь оно все
чаще и чаще приходит ко мне, как символ того, что делает с
людьми Герострат. И он ведь тоже был здесь, я ощущал его
присутствие и, словно участвуя в детской игре "жмурки", слышал:
"Теплее, Борис, еще теплее!".
   Я шел дальше по галерее портретов, она разветвлялась,
круг знакомых и полузнакомых лиц ширился, и вскоре я увидел
тех, кого ждал и боялся увидеть.
   Они были там все - а как иначе? - в той же последовательности,
как встречал я их в жизни: от Эдика Смирнова и Веньки
Скоблина до Евгения Заварзина, страхового агента Альфа - активисты
Своры, которыми в разное время и по разным причинам пожертвовал
Герострат. И там же, в конце этого ответвления от
основной галереи, там, где проход заканчивался тупиком, стеной,
я увидел ЕГО самого, в полный рост, глядящего на меня косым
своим необыкновенным взглядом.
   Я шагнул к Герострату, и тут же Марина закричала предупреждающе:
"Берегись, Борис!!!", а пол передо мной вдруг взорвался
фонтаном кирпичного крошева, и невообразимое: шипастое,
клыкастое, рогатое, сверкающее золотом чешуи, яросто хлещущее
по стенам длинным гибким хвостом - этакое чудо-юдо, воплощение
иррационального кошмара с картины Босха, поперло
на меня, а я застыл оцепенев, и тут бы мне и крышка,
но Марина почти ровным, почти спокойным голосом приказала:
"Прыгай, Борис", и я прыгнул вперед и вверх, проскочив над
рогами, клыками, нацелившимися и лязгнувшими в сантиметре
клешнями; успел заметить только, как просвистел мимо твердый
ороговевший кончик хвоста, он ударил в портрет Заварзина
(лицо парнишки-агента разбилось в кровавые брызги), а я уже
пересек опасную зону и был в двух шагах от Герострата. И на
раздумия времени у меня не оставалось, я не оглядываясь,
не замедляя шаг, бросился вперед. А затем что-то твердое ударило
меня по ногам чуть ниже колен. И я, не удержав равновесия,
упал...

   АВТОМАТ ВЫЛЕТЕЛ ИЗ РУК; ЧУТЬ ПОДСОХШИЕ РАНЫ НА ЛАДОНЯХ
РАСКРЫЛИСЬ. А КОГДА Я УСЛЫШАЛ НАД СОБОЙ ЖИЗНЕРАДОСТНЫЙ
СМЕХ, ТО ПОНЯЛ С ЧУВСТВОМ ПОЛНОЙ ОПУСТОШЕННОСТИ: КАЖЕТСЯ, ВСЕ,
ПОСЛЕДНЯЯ ТВОЯ КАРТА БИТА.
   Я МЕДЛЕННО ВСТАЛ.
   НАВЕРНОЕ, СУЩЕСТВУЕТ В МИРЕ НЕЧТО, НАЗЫВАЕМОЕ ЯСНОВИДЕНИЕМ.
Я ПОПАЛ В ТУ САМУЮ КОМНАТУ, КОТОРУЮ ВИДЕЛ В МОМЕНТЫ ПАНИКИ
И ВО СНЕ: НЕУХОЖЕННАЯ, ПЫЛЬНАЯ, БЕЗ МЕБЕЛИ, СЛОВНО ХОЗЯЕВА
ВЫЕХАЛИ ОТСЮДА ДАВНО, И НИКТО БОЛЬШЕ НЕ ПОЖЕЛАЛ ЕЕ ЗАСЕЛИТЬ.
НА ПОЛУ ЗДЕСЬ КОЕ-ГДЕ ВАЛЯЛИСЬ СКОМКАННЫЕ БУМАЖКИ, А
У СТЕНЫ НАПРОТИВ МЕНЯ СТОЯЛ ОДИНОКИЙ ПРЕДМЕТ МЕБЕЛИ, СТАРЕНЬКИЙ
И ПРОСТЕНЬКИЙ ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ. Я УВИДЕЛ И УЗНАЛ УГОЛ ПРАВЕЕ
СТОЛА: ПЫЛЬНЫЙ, СО СГУСТИВШЕЙСЯ ТАМ ТЕНЬЮ, И КАК БУДТО
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛА ТАМ НАТЯНУТА ПАУТИНКА, А НАД НЕЙ ЧЕРНЕЛ
ТОЧКОЙ НА ПОТЕРТЫХ ОБОЯХ ПАУЧОК. И ГЛАВНОЕ - ФИГУРЫ ГОРКОЙ
ЛЕЖАЛИ ТАМ, ШАХМАТНЫЕ ФИГУРЫ: ЧЕРНЫЕ И БЕЛЫЕ, КАК В МОЕМ СНЕ,
ЗАБРОШЕННЫЕ ТУДА ГЕРОСТРАТОМ.
   САМ ОН ВОССЕДАЛ ЗА СТОЛОМ, И ПЕРЕД НИМ БЫЛА ШАХМАТНАЯ
ДОСКА, А РЯДОМ - ТЕЛЕФОННЫЙ АППАРАТ СЛОЖНОЙ КОНСТРУКЦИИ,
ИЗЯЩНЫЙ ОБРАЗЧИК ПЕРЕДОВЫХ ЯПОНСКИХ ТЕХНОЛОГИЙ. И ТУТ ЖЕ Я
ПОНЯЛ, ЧТО ЕСТЬ ВСЕ-ТАКИ ОТЛИЧИЕ: ВТОРОЙ ДВЕРИ С НАДПИСЬЮ
"ARTEMIDA" В КОМНАТЕ НЕ БЫЛО: ЗА СПИНОЙ ГЕРОСТРАТА Я УВИДЕЛ
ГЛУХУЮ СТЕНУ.
   - ДА, БОРЕНЬКА, - С ЯЗВИТЕЛЬНОЙ НОТКОЙ В ГОЛОСЕ НАЧАЛ
ГЕРОСТРАТ, - НЕ ОЖИДАЛ Я ОТ ТЕБЯ. ПОПАСТЬСЯ НА ТАКУЮ ЭЛЕМЕНТАРНУЮ
УЛОВКУ.
   Я ОБЕРНУЛСЯ, ЧТОБЫ ВЗГЛЯНУТЬ, ЧТО ИМЕЕТСЯ В ВИДУ. ПОПЕРЕК
ДВЕРНОГО ПРОЕМА НА УРОВНЕ КОЛЕН ОКАЗАЛАСЬ НАТЯНУТА
СТАЛЬНАЯ ПРОВОЛОКА. КУДА УЖ ЭЛЕМЕНТАРНЕЕ.
   Я, ПРИКИДЫВАЯ, ПОСМОТРЕЛ В СТОРОНУ АВТОМАТА.
   - И НЕ ДУМАЙ ДАЖЕ ОБ ЭТОМ, - В РУКАХ ГЕРОСТРАТА ПОЯВИЛСЯ
ПИСТОЛЕТ. - Я НЕ ПРОМАХНУСЬ: БЫЛ В АРМИИ КАК-НИКАК ОТЛИЧНИКОМ
БОЕВОЙ И ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПОДГОТОВКИ.
   - ПОЛИТИЧЕСКОЙ - ОСОБЕННО ЦЕННО, - ВСТАВИЛ Я ИЗ СООБРАЖЕНИЯ
ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ СКАЗАТЬ.
   - А ВСЕ Ж ВЫШЕЛ ТЫ НА МЕНЯ, - ПОХВАТИЛ ГЕРОСТРАТ. - МОЛОДЕЦ.
ПОЗДРАВЛЯЮ. НЕ РАССКАЖЕШЬ, КАК ЭТО У ТЕБЯ ПОЛУЧИЛОСЬ?...

   - ТАКИЕ ХОРОШИЕ ПЛАНЫ ТЫ РАЗРУШИЛ, БОРЕНЬКА, - С УКОРОМ
ПРОДОЛЖАЛ ГЕРОСТРАТ. - ВСЕ БЫЛО ТАК ТЩАТЕЛЬНО ПРОДУМАНО, И
ТЫ ПОНАЧАЛУ, ВРОДЕ БЫ, ВПОЛНЕ ОПРАВДЫВАЛ ДОВЕРИЕ. ШЕЛ ВЕРНЫМ
ПУТЕМ, КАК ПРЕДПИСЫВАЛОСЬ, ВСЕ ДЕЛАЛ ПРАВИЛЬНО, А ТУТ
НАДО ЖЕ... ХВАТОВ, НЕБОСЬ, ПОДСОБИЛ? МЫ ЖЕ ДОГОВАРИВАЛИСЬ:
НИКАКИХ РОКИРОВОК...
   - Я С ТОБОЙ НЕ ДОГОВАРИВАЛСЯ.
   ЧТО БЫ ПРЕДПРИНЯТЬ? ОН ЖЕ СЕЙЧАС МЕНЯ ПРИСТРЕЛИТ,
КАК РЯБЧИКА. ПОКУРАЖИТСЯ И ПРИСТРЕЛИТ. Я СНОВА СКОСИЛ
ГЛАЗА НА АВТОМАТ. НЕТ, ДАЛЕКО - НЕ УСПЕЕШЬ.
   - НУ И ЧЕГО ТЫ ЭТИМ ДОБИЛСЯ? НУ ОТЫСКАЛ МЕНЯ, А ДАЛЬШЕ?
ПАРТИЯ ТВОЯ ВСЕ РАВНО ПРОИГРАНА, - ГЕРОСТРАТ КИВНУЛ НА
ДОСКУ. - ФЕРЗЬ ПОД УГРОЗОЙ, НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ "ВИЛКА", ЧЕРЕЗ
ТРИ ХОДА ТЕБЕ МАТ. И РАЗРЯДНИКАМ СВОЙСТВЕННО ОШИБАТЬСЯ!
   - ТЫ В ЭТОМ УВЕРЕН?
   - В ЧЕМ?
   - В ТОМ, ЧТО ПАРТИЯ МНОЙ ПРОИГРАНА.
   - САМ СМОТРИ.
   - ЗА МНОЙ ЕЩЕ ХОД.
   - ТЫ ДУМАЕШЬ, ЭТО ТЕБЕ ПОМОЖЕТ?
   - ПРОСТО Я ВИЖУ ТО, ЧЕГО ТЫ ЗАМЕЧАТЬ НЕ ХОЧЕШЬ.
   - НУ, БОРЕНЬКА, ТЫ НАХАЛ. ДАВАЙ ТОПАЙ СЮДА. ПОСМОТРИМ НА
ТВОЮ АГОНИЮ, ПОЛЮБУЕМСЯ. И БЕЗ ГЛУПОСТЕЙ.
   Я ШАГНУЛ К СТОЛУ И АККУРАТНО ПЕРЕСТАВИЛ ФЕРЗЯ: Е6-D6.
   - МАТ, - СКАЗАЛ Я, ЧУВСТВУЯ, ЧТО СОВЕРШЕННО ПО-ИДИОТСКИ
УХМЫЛЯЮСЬ...

   Герострат дернулся. Глаза у него полезли на лоб, сразу
утратив однонаправленность взгляда. В бешеном темпе менялась
мимика. Рот его искривился, а пятна на голове (возможно, мне
это показалось) вдруг стали темнее. А на стене за его спиной
вдруг проступила, на глазах становясь четче, явственнее короткая
надпись: "ARTEMIDA".
   - Ты проиграл, Герострат, - объявил я. - ТЫ проиграл!
   Он поднял на меня глаза, и я отшатнулся: впервые мне довелось
увидеть его страх.
   - Я не могу проиграть! - закричал он на меня фальцетом. - Не
могу!
   Я уловил движение справа. Все-таки там у углу действительно
жил паук, и паук этот рос на глазах, тихо подбираясь ко мне
поближе. Вот он размером с собаку, вот размером с пони, вот уже
с лошадь. Я побежал. А вслед мне летел отчаянный крик Герострата:
   - Я не могу, не могу, не могу проиграть!
   От паука я ушел, сумел уйти, но потерял ориентацию, заблудился
и долго бродил по каким-то мрачным закоулкам, где
почти совсем не было света, росли черные колючие вьюны, где
был свален бесформенными кучами разный хлам, под ногами хлюпало,
и украдкой пробегали в полутьме мелкие отвратительного
вида твари. Я задыхался здесь в сумерках своего разума, звал
Марину, но не получал отклика, и когда уже был на пределе
сил, когда потерял уже последнюю надежду выбраться, увидел
вдруг впереди ярко мерцающее неоном одно-единственное слово:
"ВЫХОД".


   Глава двадцать восьмая

   Открыв глаза, я обнаружил, что все еще сижу в кресле,
а напротив стоит придвинутый журнальный столик. Только вот чемоданчика
Марины на нем не было.
   Приподнявшись, я увидел, что чемоданчик раскрытым опрокинут
на пол, а по ковру змеей вытянулся провод с наушниками.
В комнате остро пахло мочой. Я опустил глаза и к стыду своему
узнал, что за время сеанса успел обмочиться.
   - Вот черт! - ругнулся я. - Надо же.
   Я встал. Джинсы, обивка кресла были мокры. Огляделся.
Марины в гостиной не наблюдалось.
   - Марина! - позвал я, но и здесь в мире объективной реальности
не получил отклика.
   Я решил, что стоит поменять одежду. Направился в свою ком-нату
за бельем, потом сразу в душ. Наскоро вымылся, переоделся
во все сухое и пошел искать Марину.
   Я встретил ее на кухне.
   Она в халате сидела за кухонным столом, волосы ее были
распущены, а на столе стояла почти выпитая бутылка портвейна.
Бокал, из которого она пила, упал, видимо, неосторожно задетый
локтем, откатился к плите, оставив на полу коричневую
дорожку.
   Она сидела, положив голову на сомкнутые руки, спрятав
лицо в ладонях.
   - Марина, - окликнул я. - С вами все в порядке?
   Она медленно, словно даже неуверенно изменила позу,
подняла голову, волосы рассыпались по плечам, и я понял,
что она пьяна.
   - А-а, это ты, - произнесла Марина заплетающимся языком. - Выкарабкался?
Поздравляю...
   Передо мной отчетливо вдруг снова встало видение затхлых
коридоров, заросших похожими на колючую проволоку растениями.
   - Что со мной было? - спросил я. - Что вам удалось выяснить?
   - Какая разница? - Марина устало качнула головой. - Садись - выпей.
   - Что со мной было, Марина?
   - Всегда одно и то же, - сказала она в пространство, отведя
взгляд. - Всегда одно и то же. Какие все вы одинаковые.
   Я шагнул к столу. Ее нужно привести в чувство. И чем скорее,
тем лучше.
   - Марина, - стараясь говорить как можно мягче, обратился
я к ней, - мы должны...
   - Заткнись! - крикнула она. - Ничего я вам не должна!
   Я решил было, что она сейчас разрыдается, но глаза ее
остались сухи. Вместо этого она поднялась мне навстречу.
   - А вот ты, мальчик, - сказала Марина почти спокойно. - Кое-то
мне должен.
   Одним движением она скинула халат, под которым у нее
ничего не было, кроме ровной золотистой кожи.
   - Марина!..
   Она схватила меня за руку.
   - Ну, чего ты ждешь? Мужчина ты или импотент? Давай
трахни меня!
   Ее тело было прекрасно, в другой ситуации я был бы, скорее
всего, рад подвернувшейся возможности познакомиться с ней
поближе, но не теперь...
   - Давай прямо здесь, на столе, - она небрежно смахнула на
пол бутылку.
   Бутылка не разбилась, укатилась вслед за бокалом.
   - Марина, ты пьяна.
   - Да, я пьяна. И всю жизнь мечтала трахнуться с таким
вот русским мальчиком. Чего ты ждешь? Я тебе не нравлюсь?
Или ты голубой?
   Теперь она уже всем своим роскошным телом прижималась
ко мне, а рука ее, поглаживая, коснулась моей ширинки.
   - Нет, не импотент и не голубой, - отметила она с удовлетворением. - Так
в чем же твоя проблема, мальчик?
   Я попытался отстраниться.
   - Я не хочу так, Марина.
   - А я хочу именно ТАК, - она снова взъярилась. - Раздевайся!
   - И не подумаю, - сказал я твердо.
   - Не подумаешь? - она смотрела мне прямо в глаза. - А
знаешь ты, что мне достаточно слово сказать, короткий пароль,
и тебе так подумается, что ты не только меня, ты всех
женщин в городе перетрахаешь и не сможешь удовлетвориться?
Все вы одинаковы... Куклы, марионетки...
   Я похолодел. Я увидел это отчетливо. Как меняется цвет
радужки ее глаз. Совсем как тогда в первые минуты нашего знакомства.
Она МОЖЕТ! Она СДЕЛАЕТ!
   И чтобы остановить волну подкатившего страха, не видя
другого выхода, я начал раздеваться.
   Мы занялись любовью там же, на полу кухни, и было это
впервые в моей жизни, когда я вовсе не получил удовольствия.
С одной из самых красивых среди встречавшихся мне женщин,
заметьте!
   Когда все закончилось, я поспешил встать и принялся
натягивать брюки. Перед глазами у меня стояло лицо Елены,
и я подумал, что, наверное, она не сочтет происшедшее сегодня
изменой себе, даже если когда-нибудь об этом узнает.
Марина же потянулась. В глазах ее появился блеск. Она села
на полу, обхватила руками колени и, глядя на меня снизу
вверх, попросила:
   - Дай сигаретку.
   - Зачем ты так, Марина? - спросил я ее.
   Она проигнорировала вопрос.
   - А эти там сидят, мучаются, - сказала она с пьяной
улыбкой на припухших губах. - Коллеги наши, партнеры...
Скучно им... Давай их повеселим, белым помашем.
   Я не успел ее остановить. Она схватила все еще валяющуюся
на полу мою футболку, резво вскочила и, подбежав к
окну кухни, замахала ею, как флагом.
   Реакция последовала незамедлительно. Не прошло и пятнадцати
секунд, как в прихожей затопали и в кухню ворвались двое
бойцов.
   - Старший. Лейтенант. Лузгин! - представился один из них:
мой давний лаконичный знакомец (представлялся он не мне, конечно,
без персоналий - по долгу службы). - Что... - он замолчал,
уставившись на Марину; на губах его появилась нехорошая
ухмылка.
   - Все в порядке, лейтенант, - поспешно сказал я. - Ложная
тревога.
   - И проверка связи, - ввернула Марина.
   Нахваталась уже идиом!
   Она расположилась у окна, отставив соблазнительно ногу
и легко поводя пальцами по левой своей груди. В обход и вокруг
соска. Нехорошая ухмылка старшего лейтенанта Лузгина стала
еще шире.
   - Значит. Все. В порядке? - переспросил он, бесцеремонно
обследуя Марину взглядом.
   Лицо Марины вдруг страшно исказилось.
   - Вон! - закричала она, оскалившись. - Все вон! Вон отсюда!
   Она подхватила с пола бутылку и запустила ею в лейтенанта.
Тот едва успел увернуться.
   - Значит, все в порядке? - неожиданной для него скороговоркой
и совсем другим тоном уточнил Лузгин и вместе со своим
напарником поспешил ретироваться.
   Когда они ушли, Марина, упав на колени, разрыдалась.
Я этого ожидал, присев рядом, осторожно погладил ее по плечу.
   Все-таки она не выдержала. Все-таки зря я на нее понадеялся.
Все-таки она женщина...
   Я отвел Марину в ее спальню, уложил в постель. А она,
захлебываясь, рассказывала. Рассказывала о пятнадцати безмерно
долгих потерянных годах, о том как взяли ее в оборот,
когда не было ей еще и двадцати (так я узнал, что Марине
на самом деле уже тридцать пять лет); рассказывала об изнурительных
тренировках и перенесенных операциях; брала
мою руку и заставляла ощупывать странные ямки на ее голове,
прикрытые волосами. Она рассказывала о растоптанных
надеждах и изнуряющем одиночестве, о страхе, ненависти и
подозрительности; о серых стенах, в которых прошла половина
ее жизни и тех людях, что умирали у нее на глазах. Она
ведь подумала, что и я тоже умер, что не выкарабкаться мне;
что зря я полез, что зря она согласилась, и что теперь всегда
так будет: куда бы она не пошла, что бы она не сделала,
все всегда будут умирать...
   А слезы текли и текли, и лицо ее показалось мне в эти
минуты лицом совсем маленькой девочки, оплакивающей безудержу
свою давно потерянную, но до сих пор горячо любимую игрушку - свои
иллюзии... И горе этой девчушки было так велико,
что я на время позабыл о собственных проблемах.
   А когда слезы кончились, она посмотрела на меня красными
заплаканными глазами и попросила тихо, очень так жалобно:
   - Борис, ты останься. Не бросай меня.
   И я остался с ней на ночь, и это уже была самая настоящая
измена моей Елене. И не думаю, что она мне когда-нибудь
простит ее.
   Но иначе поступить я не мог...
   Утром приехал Сифоров. Оживленный, почти счастливый.
   - Ребята, - сказал он, весь светясь. - Сегодня ночью
Центр-два был атакован. Герострат в наших руках. Сейчас
его допрашивают в Большом Доме. Ребята, мы победили!
   - Вот и прекрасно, - сказала Марина, с утра она выглядела
привычно сдержанной. - Надеюсь, теперь вы не нуждаетесь
в моих услугах?
   - Мы победили, Марина, о чем речь?
   - Тогда убирайтесь! Оба. Не могу вас больше никого
видеть.
   Сифоров вопросительно взглянул на меня. Я пожал плечами.
   Мы отправились на Литейный, и действительно мне с Мариной
больше увидеться не пришлось. Не знаю, стоит ли мне жалеть об
этом.


   Глава двадцать девятая

   Было это так.
   Ночью без пяти минут три в учреждение, маскирующееся
под Центр психотронных исследований зашел молодой человек
в костюме при галстуке и с большим портфелем. Вс