ть? Давай его еще на одну раскрутим -- тебе все равно больше
половины нельзя,  тебя фантазии задушат. Есть деньги?  Жаб,  кстати, могу  и
один окучить, они поведутся, мне не влом самому  обеих. Для тебя стараюсь...
Хата свободна у тебя? Ты же вроде один...
     Компания  намечалась  мало того  что дурная -- совершенно никчемная, но
болезненное   одиночество   свежепереломленной   судьбы   было    совершенно
невыносимо.
     -- Денег  у  меня нет. Да подожди ты с пивом, не выпивай все!.. Короче,
денег нету, хата есть, так, ладно, глоток хотя  бы оставь! Спасибо. -- Джинн
не то чтобы взял -- отнял у  Пылесоса стакан и допил  последний  не то чтобы
глоток, но немного -- допил.
     Пылесос прервал все  размышления  Джинна,  как  вернувшийся из  долгого
отсутствия  хозяин  рвет накопившиеся  впустую листки  отрывного  календаря.
Пылесоса  не интересовало  прошлое  или  будущее,  ни  свое,  ни чужое,  его
интересовал день или вечер, в котором он жил: жил наполненно и всеобъемлюще.
     -- Все, пошли, -- сообщил Пылесос -- он совершенно не мог находиться на
одном месте без событий более двух минут. -- Всем привет.
     Все  --  это  только  бармен  Саша,  Финист,  оставшийся  в  декорациях
"Турандот" за своей барной стойкой. Правда, ненадолго. Через неделю он будет
работать  в  "Четырех  комнатах", где совсем другие деньги, другая тусовка и
другая жизнь, а потом и вовсе окажется по другую сторону барьера бара, чтобы
на   собственной   судьбе    и    фирме    испытать   тяготы    виртуального
предпринимательства.
     А Джинн с Пылесосом оказались  в какой-то арбатской подворотне,  где их
ждали эпизодический герой Паша, длинный и грустный, и две девушки-статистки,
совершенно  заштатные и настолько статичные,  что  сливались  с  декорациями
улиц.
     -- Это Джинн, --  сказал Пылесос, -- это Катя, это Лена, давай косяк, я
распечатаю, поджиг есть?
     Джинн   достал   зажигалку.  Когда  для  косяка  понадобилось  всеобщее
шевеление, выяснилось, что  и Паша-Нарик, и  обе девушки существуют в другом
временном измерении,  существенно отличавшемся  от  вмоторенного Пылесоса  и
слегка  выпившего  пива  Джинна,  --  они  как  бы  плавно  плыли  в  рапиде
замедленной съемки, немонтажно вклеенном в основной видеоряд. Шишки, похоже,
были  что  надо.  Покурив поочередно, минут  пять  поговорили  ни  о  чем  и
направились в  метро --  ехать к Джинну. Там, как и предсказал Пылесос, Паша
сразу же потерялся, потерял себя, растворившись в толпе, как в кислоте.
     Джинн  недолюбливал метро.  Наблюдая застывшие лица,  плотным  плотским
потоком уносящие каплю  его собственного, со стороны  такого  же, лица, он в
каждой безликой маске пассажирской массы понимал отдельную историю и судьбу:
противоречия  и радость, ревность и нерожденную речь, дыхание детства и рану
чужого  слова, страх  смерти навсегда  и вечную память первой любви. Они все
жили какой-то жизнью, но охватывали Джинна мертвой толпой, сменяя друг друга
ежесекундно так, что никакую  жизнь  узнать в этих лицах было  нельзя и даже
образ задержать -- невозможно.
     "Если бы я  был художником-портретистом, я  бы сошел с ума",  --  думал
Джинн,  цепляясь взглядом  за  свободных  --  от равнодушия  --  окружающих,
которые не стеснялись в выражениях своих лиц.
     А  под подземным  потолком  тесными  клубками  вихрились,  сталкиваясь,
тянулись нити энергетических полей -- шлейфы личных аур,  стараясь не терять
тела, обладающие ими.  Они  продирались друг через друга и  путались друг  в
друге, как волосы любовников, сплетая случайные узлы и нечаянно меняя судьбы
хозяевам и хозяев судьбам.
     Из метро Джинн вынес на память несколько картинок:
     инвалид в  коляске  на  прикольных жирных  резиновых колесах,  которого
возила по вагонам девочка лет десяти, вся в синяках;
     пожилой мужчина --  похоже, профессор:  советский  портфель, перхоть на
воротнике коричневого  потертого костюма,  зеленая  рубашка  со светло-серым
галстуком,  с утра завязанным, очевидно,  женой и к вечеру съехавшим  набок,
толстые очки, сальная седина;
     девушка,  одетая,  чтобы  быть некрасивой,  с  изящным, не  испорченным
гримом  лицом, в  модных ботинках на  толстой подошве;  на  коленях  большая
светлая искусственно-кожаная сумка,  вся в черточках  синей  ручки,  на  ней
жвачка-журнал, открытый  на неразгаданном кроссворде, тоже весь в черточках,
а в руках та  самая ручка; девушка спала, ручка соскакивала с  кроссворда на
сумку, выписывая графики засыпания; судя  по их количеству, так продолжалось
изо дня в день очень давно, оставляя неразгаданным кроссворд;
     студент,  вероятно, -- в очках, с синей книжкой на английском языке, на
первой странице  обложки -- темно-серое небо, с упертым в него  коричневатым
небоскребом  и  полуразмытый черный  силуэт  человека, с надписями  автора и
заголовка: "Pau... --  дальше палец  студента, -- The New  York  Tril..." --
дальше все тот же палец; триллер какой-нибудь, вероятно, хотя триллер  через
h  --  Thriller, да их не поймешь, этих англоязычных, U 2 -- студент  поднял
понимающий взгляд на Джинна  и развернулся к нему  спиной,  из-за  его спины
Джинн читал:  "Whatever it  was that Fanshawe eventually became, my sense is
that  it  started for him  back  then. He  formed  himself very quickly, was
already a  sharply defined  presence by the time  we  have  started  school.
Fanshawe was  visible, whereas  the rest of us were creatures without shape,
in the throes of constant tumoit, floundering blindly from one moment to the
next. I do not  mean  to say that  he grew  up fast -- he never seemed older
than  he  was  -- but  already himself before  he grew up. For one reason or
another,  he never became subject to the  same upheavals as the rest  of us.
His drama was of a different order -- more internal, no doubt more brutal --
but with none of the abrupt changes that seemed to punctuate everyone else's
life".*
     Снова  почему-то вспомнился Джинну писатель, но  описать себя в третьем
лице  он не успел. Внезапно кончилось метро и улица, и  они оказались в арке
дома и двора Джинна.
     И тут  поперло.  Первым  поперло  Пылесоса,  который,  собственно,  шел
первым, волоча за собой девушек.
     -- Бля!!! -- сказал Пылесос. -- Верблюды!
     Он деловито повернулся к спутникам и заботливо спросил:
     -- Верблюдов видите?
     Девушки медленно и молча закивали головами.
     -- Каких еще верблюдов? -- недоуменно поинтересовался Джинн.
     -- Мягких. Теплых! Потрясающих шерстяных верблюдов!!! О ля-ля!

     *  Кто  бы ни был  тот,  кем  в  конце концов стал  Фэншо, у меня  есть
ощущение,  что началось это именно тогда. Он оформился очень быстро, уже был
некой  строго  обозначенной  территорией к тому моменту,  когда  мы пошли  в
школу.  Он  был осязаем, тогда как  остальные мы  были существами, лишенными
формы, в  муках  постоянного беспокойного мятежа,  слепо  барахтавшимися  от
одного мгновения к  другому.  Я не хочу сказать,  что он  быстро вырос -- он
никогда не выглядел старше, чем был, -- но уже самим собой  еще до того, как
стал  взрослым.  По  какой-то  причине  он никогда не  был подвержен сдвигам
роста, подобно нам, всем прочим. Его трагедия была другого порядка -- скорее
внутренней,  без   сомнений,  более  болезненной,  --  но  не  обусловленной
внезапными  переменами,  преломляющими обычную жизнь  любого  другого. (Пер.
Сер. Клада.)

     -- Я Катя, --  равнодушно сказала Катя. И тут Джинн открыл от изумления
рот. Он наконец  тоже  увидел верблюдов.  Много верблюдов.  Много  настоящих
благородных верблюдов, пепельного цвета, высоких, с изящно изогнутыми шеями,
которыми  они  гордо  покачивали,  объедая  чахлые  сухие  ветки  московских
деревьев. Вокруг них отдыхали погонщики, одетые под бедуинов.
     --  Я же  говорил, улетные шишки, -- ликовал  Пылесос,  --  с Восточным
уклоном. Все хорошо видят верблюдов? То-то!
     Однако верблюдов видели не только они. Все приподъезднутые бабушки, все
ископающиеся  автолюбители, все  бессмертно дворущие  дети и даже  работники
городских  коммунальных служб,  перегарно вышагивавшие  в  синих костюмах  с
оранжевыми полосками, -- все, все до одного не только видели верблюдов, но и
как-то взаимодействовали с ними, суетясь, пытаясь их гладить,  подкармливать
и вообще.
     -- Это не глюк, -- сказал Джинн, -- верблюды реальные.
     -- Реальные, -- согласился Пылесос. --  Шишки тоже конкретные, реально!
Фиг с ним, что не глюк. Зато прет как положено!
     -- Откуда здесь -- верблюды?!
     -- Откуда, откуда... От  верблюда! Откуда же еще? -- радовался Пылесос.
--  От  Адама   верблюдского.  Верблюды  вообще.  Джинн,  бывают  только  от
верблюдов. Вот ишаки, например, бывают от ослов и лошадей. Ишаков видишь? --
участливо спросил он. -- Вон, где  чурки  в  кружок  сидят. Сто пудов кальян
дуют. Слышь, давай им на хвоста упадем, пока менты не понаехали.
     -- Это мулы, -- сказал Джинн.
     -- Это кино... -- икнула Катя.
     --  Кино, кино, верняк  гашиш  дуют, я  запах  чувствую! Блин, повинтят
сейчас всех... Че делать-то? Ходить -- не ходить?
     -- В смысле -- снимают... ик... кино, -- сказала Катя.
     --  Какое кино? Ты дура? Дура, да? Че ты несешь  всякую  хурму? Кому на
хрен,  надо  снимать  кино  про верблюдов в центре Москвы? Может,  Россия  и
родина слонов, но не верблюдов уж точно!
     -- А  че?.. -- Катя совершенно почему-то не обиделась на "дуру". -- Про
старика  Хоттабыча помнишь  кино?.. Там  так и есть...  Верблюды к Хоттабычу
приходят...
     -- Про  Хоттабыча кино уже давно сняли, понятно? Еще  при Сталине. Кому
он сейчас нужен, твой Хоттабыч?!
     -- А мне  нравится... Может,  это римейк делают...  Сейчас модно... Или
клип типа на эту тему...
     -- Ты смотри поменьше детских фильмов, ладно? И Бивеса с Бадхедом. Тебе
не все  равно,  зачем они тут? Главное -- тусовка! А для клипа камеры нужны,
свет, режиссер,  персонал всякий, то да  се -- а тут одни чурки  обкуренные,
слышь, Джинн,  может, упадем на хвоста -- была  не была, а? Ты  чего бледный
такой? Плохо тебе?
     -- Чуваки,  -- медленно проговорил Джинн, не желая верить в собственные
догадки,  -- вы это, постойте тут, я сейчас вернусь,  просто посмотрю,  это,
ну, э-э... вдруг  бабушка вернулась...  -- Отмазка была  голимая, но  ничего
умнее Джинн быстро придумать не смог.
     Пылесос испугался:
     --  Старик,  тебе  что, правда  плохо,  да? Откуда  вернулась?  Она же,
кажется, это... ну, того...
     -- Не совсем... -- уклончиво пробормотал Джинн.
     -- Не  совсем?! -- заорал Пылесос. -- Старик,  как  это --  не  совсем?
Спит,  что  ли? Да  какой -- блиииин! Знаешь что, в таком деле не совсем  --
нельзя!  Либо сюда -- либо туда... Насовсем! Ты уж  как-нибудь  определись с
бабушкой-то...  правда,  сходи  там,  ну, узнай,  объясни  ей,  что  так  не
поступают, а  мы тебя здесь подождем, на  лавочке. Я, если что, --  там буду
отвисать, у чурок. Мне успокоиться децел надо.
     И  он поволок девушек к верблюдам,  а  Джинн, почти бегом, чтобы его не
заметили соседи, -- к себе. Он боялся, что его ждут на лестнице, у двери, но
на  площадке никого не  было. Облегченно вздохнув,  он  открыл ключом дверь,
неторопливо ее захлопнул, снял не спеша кроссовки  и, успокаиваясь, прошел в
комнату, задел велосипед в коридоре и, чертыхаясь,  собрался было плюхнуться
на тахту.  Но в этот момент в дверь позвонили. Не открыть было неудобно.  На
ходу сочиняя,  как  бы поделикатнее отправить  Пылесоса сотоварищи,  то есть
сотоварки.  Джинн повторно задел  велосипед  и распахнул  дверь.  На  первый
взгляд  как будто  за дверью никого  не было, однако на второй, третий и все
последующие, к сожалению, -- был. И не один кто-то, а  несколько сразу.  Эти
несколько стояли на полусогнутых коленях в суперпоклоне, касаясь темнокожими
носами грязных выщерблин желтых плиток кафельного прилестничного пола. Чалма
на голове ближнего кого-то была белого цвета, с крупным, прозрачным камнем в
оправе,  приспособленным  к  чалме, как  кокарда  к буденовке.  У  остальных
четверых (их всего было пятеро) кокарды на  голове были поменьше  и попроще.
Это были погонщики со двора.
     -- Вы к кому? -- упавшим голосом спросил Джинн.
     --  Не  вели, добрый человек, казнить,  вели  слово молвить, --  сказал
главный чувак на чистом русском языке. -- Мы здесь приказом хозяина нашего и
господина, -- тут он захрипел и  зачирикал, выпустив изо рта язычок пламени,
-- коего ты, любезный, изволишь  величать Хоттабыч. Кланяется он тебе дарами
от благодарных щедрот своих.
     -- Мужики,  -- Джинн слегка усмехнулся, -- раз уж вы тут все под арабов
косите сказочных, то и изъясняться полагается соответственно.
     Чувак посмотрел  на Джинна с изумлением,  позволив своему лицу выразить
это  изумление почти незаметным, наспех  подавленным движением брови вверх и
сообщил:
     -- Во дворе  твоего  дворца, светлейший, -- караван верблюдов.  Прикажи
принять. Пожалуйста, -- добавил он вежливо.
     -- Слушайте, --  ответил Джинн,  продолжая  несдержанно усмехаться,  --
передавайте привет вашему господину,  этому Хоттабычу,  и скажите ему, что я
очень признателен,  но мне совершенно нечем  будет  кормить такое количество
верблюдов, а продать  я их вряд ли смогу. У меня даже кошек мама забрала  на
дачу. В общем, извините. -- Джинн старался не раздражаться, но тот факт, что
циркач Хоттабыч в шутку привел с собой целый цирк, вызвал в нем ярость. Мало
того, что сам заявился без приглашения, да еще и с верблюдами!
     -- О высокорожденный! -- воскликнул главный чувак. -- Не  верблюды суть
дар, а ноша верблюдов. Дозволь, под страхом гнева повелителя  нашего, внести
эти ничтожные в сравнении с твоим лучезарным величием знаки его расположения
в твое жилище и с миром уйти!
     --  Ничтожные,  значит?  Ладно,  если  ничтожные  --  заносите,  только
по-быстрому.
     Оставив  дверь открытой. Джинн пошел в ванную  -- умываться. Минут пять
он держал голову  под холодной водой, соображая,  что ему делать дальше.  Он
решил, что, если Хоттабыч появится снова, надо будет все рассказать папе.  У
взрослых -- опыт.
     Он вышел в коридор, где его ожидал главный погонщик. Главный с поклоном
сообщил, что все подарки сложены в комнате, и откланялся насовсем. Проследив
за  тем,  как он спускается  по ступенькам лестницы,  игнорируя лифт.  Джинн
поднялся на один  ее пролет вверх  -- к окну, посмотреть  во двор. Во  дворе
мулы, верблюды и погонщики уже стояли в походном  порядке -- ждали главного.
Вот  он  появился,  вскарабкался  на верблюда,  основного  вероятно,  и  вся
процессия тронулась со двора куда-то  вон, через арку, прямо на  Кутузовский
проспект. Джинн бросился обратно в квартиру, на  кухню -- там был балкон, --
но  никаких  верблюдов из арки не появилось. Он минуты  три  подождал, потом
выбежал обратно на лестницу -- конец каравана исчезал в арке, -- вернулся на
балкон в кухне -- нет никаких верблюдов! -- снова очутился на  лестнице -- и
во дворе уже верблюдов нет.
     Он вошел, нет, почти вбежал в комнату (проклятый велосипед -- выбросить
его на  фиг!)  и  про странное исчезновение  верблюдов  (а  появление --  не
странное?) сразу перестал думать: вся комната  была наполнена грудой  тюков,
мешков и ящиков, занимавших почти весь свободный от мебели пол.
     Сначала   Джинн   подумал,   что  Хоттабыч,   несмотря   на  всю   свою
интеллигентность,  просто челнок  и  собирается хранить  товар у  Джинна, но
потом вспомнил,  что это подарки, то есть принадлежат они ему, Джинну. И что
теперь  с  этим делать? Ладно,  если тряпье какое-нибудь -- и то проблемы  с
накладными,  сертификатами, --  а  если еда?  Пряности, например, или травы.
Травы!  Блин, трав ему только и  не  хватало! Не  дай Бог -- трава! Да ладно
трава, а если героин какой-нибудь! Хоттабыч-то был явно наркоман!  Да еще  и
чеченец! Перегрузил  Джинну  зелье, типа на, мальчик, подарок,  а  потом тут
какая-нибудь  стрела,  перекупщики,  да  его,  Джинна, грохнут просто, когда
закончат, вот и все. Надо к ментам!
     К каким ментам?! Да они все повязаны! Джинна сейчас же на экспертизу --
в  крови каннабиол,  дома ящики с наркотой, да его посадят  не  задумываясь,
если не расстреляют. Отмазаться денег никаких не хватит за такое количество.
Если  это вообще не  их наркота, не ментовская.  Такими  объемами только они
себе могут позволить ворочать. Валить отсюда надо -- скрываться. Как валить?
Вернется Хоттабыч за травой,  войти не  сможет... Дверь открытой оставить --
ага,  а  соседи? А сидеть тут, на  этом криминале? Сейчас  еще Пылесос  сюда
подгребет...  Пылесос!  Да это  же  вообще... -- пиздец!  Во, попал!.. Джинн
рванулся  к  входной  двери, проверить, крепко  ли она  заперта.  Заперта...
Чертов  велосипед!  От  резкой  и  сильной боли  он  на  мгновение  перестал
психовать. Да это же измена просто! Надо спокойно посмотреть, что в тюках.
     Руки его все  же тряслись, когда он распаковывал некоторые мешки и тюки
и  вскрывал ящики из звонкого сандалового дерева.  При виде их содержимого у
него захватило дух.
     В тюках были ковры и материи, баснословная ценность и древность которых
бросалась в глаза  с первого взгляда;  в мешках  были  золотые сосуды и вазы
странной  старинной  работы  и  фантастической  величины; ящики  были  полны
драгоценных  украшений: ожерелья из  желтовато-розовых  жемчужин  в  среднюю
луковицу  каждая;  нити неограненных  рубинов  и изумрудов, из которых самый
маленький едва ли влез бы в обыкновенный футляр от колье; бриллиантов, грубо
отшлифованных и граненых, величиною с небольшой кокосовый орех, с трепещущим
в их  сердцевине  жидким и  прерывистым блеском. По  самой умеренной оценке,
общая стоимость всех этих подарков была, вероятно, не менее нескольких тысяч
миллиардов  безусловных  единиц; никогда во  всей всемирной  истории ни одна
сокровищница наверняка не заключала в себе ничего подобного.
     Всякий, очутившись внезапно обладателем столь неисчислимого, безмерного
богатства, наверное, затруднился бы при этом сделать какое-нибудь подходящее
к случаю замечание; но,  несомненно,  не было  замечания менее подходящего и
приличного, при всей своей искренности  и сжатости, чем выраженное кривым от
гнева радости  ртом  Джинна краткое, исключительно  русское, индоевропейское
слово  из  пяти  букв,  несправедливо  считающееся  матерным,  означающим  в
литературном церковно-славянском "ошибка" или "обман" и имеющим общий корень
с современным глаголом "заблуждаться". Потом, присвистнув, он добавил:
     -- Ни хуя себе!
     И был прав.
     Большинство людей, очутившись неожиданно  обладателями таких  несметных
богатств,  вероятно, возликовали бы  более или  менее.  Но Джинн не  столько
обрадовался,  сколько  разозлился.  И  хотя такое  отношение  к  делу  может
показаться глупым или непонятным, он, в сущности,  был правее, чем кажется с
первого взгляда:
     Во-первых, предстояло признать, что Хоттабыч был вовсе не каким-то  там
чокнутым фокусником,  а  самым что  ни  на есть  волшебным  джинном, то есть
признать,  таким  образом, общее  право  всяких волшебников  и волшебств  на
существование в реальном мире, причем в  самом что ни на  есть голом виде --
без  всяких там  математико-физических  или  подсознательных психологических
подоплек или фокусов.
     Это было  непросто,  но  еще  сложнее  было  бы  объяснить  при  помощи
диалектического  материализма  чудесное   превращение  Джиннового  жилища  в
мировую сокровищницу. Признать сокровища за глюк или мираж было  бы нечестно
--  это  вам не  дворцы  в  пустыне,  которые  исчезают,  как  только к  ним
приблизишься  на сто метров. Любой, оказавшись на месте Джинна,  без  всяких
объяснений бы понял, что это -- настоящее. Мог бы быть сон, но у снов бывает
конец и начало: скажем,  вечер накануне, оставляющий воспоминание о том, как
был выключен свет,  или потом все неуклюжие ворочания (плюс-