у, он развесил одежду на стуле и батарее, снял халат и, одиноко голый,
забрался  под одеяло -- попытаться  заснуть, хоть  и рано,  -- чтобы  скорее
закончился этот проклятый день.
     Но день не закончился -- сон не шел. Джинн думал о том, какой он дурак,
что  не попросил Хоттабыча просто перенести его к Этне. Чего он боялся?.. Он
знал, чего он боялся. Он боялся, что,  встретив Этну -- живую и настоящую --
он перестанет о ней мечтать и тогда  она будет просто обыкновенной девушкой,
похожей на сотни тысяч других.
     "Ну  и фиг с ним,  --  подумал Джинн,  -- все равно попрошу. Как только
появится -- сразу попрошу. А там -- разберемся".
     И еще одно он вдруг понял: его нежелание просить Хоттабыча о чудесах --
чтобы он сделал его,  скажем, принцем или, например,  Биллом Гейтсом -- было
вызвано страхом. Страхом, что, став кем-то  другим, он перестанет быть самим
собой,  и эта  утрата  себя,  пусть  такого  --  нерешительного,  слабого  и
ненужного никому, кроме далекой виртуальной девушки, не знающей о нем ровным
счетом ничего, -- будет утратой человека, который пришел на эту землю таким,
и, значит, это кому-нибудь нужно.
     Полежав  минут десять с закрытыми  глазами,  на  веки которых,  как  на
экран, его мозг проецировал картинки происшедшего с ним  сегодня, от чего он
продолжал повторно сопереживать  все события, он услышал деликатный звонок в
дверь.
     "Пусть арапы открывают, -- подумал он, --  с меня довольно приключений.
Чего им всем от меня надо?"
     Но  арапы,  очевидно,  и  не   думали  открывать,   потому  что  звонок
повторился. Не настойчиво, а осторожно  и  отчаянно безнадежно  -- звонивший
как  бы  уже   собирался  уходить,  раскаиваясь,  что  вообще   пришел.  Эта
безнадежность подкупила Джинна.  Он  встал, собираясь набросить халат, но не
обнаружил  никакого халата, а нашел свою одежду чистой, сухой, выглаженной и
аккуратно сложенной на  стуле. И вся  комната имела свой прежний застененный
вид.  Радуясь, что  Хоттабыч  сдержал  свои  обещания, Джинн  быстро натянул
джинсы и, задев велосипед,  подошел  к двери.  Дверь оказалась приоткрыта --
защелка замка была сломана, а в дверном косяке торчала пуля. За дверью стоял
незнакомый человек в перемазанной строительной пылью одежде.
     -- Простите, ради Хгоспада  Бохга, шо так поздно, --  начал жалобно он,
вытирая рукавом грязный лоб, -- мы торопылыся, як мохгли, та тильки поспэли.
-- И он крикнул вниз, на пару пролетов лестницы. -- Робяты! Несь ее взад!
     -- Чего там еще? -- испугался Джинн.
     -- Та двэрь, будэ вона не ладна, шо  ж еще хто-то?  Вам тута начальство
наше дверь  малэныси  спорчувалы. Ну,  та  мы  ж  новую-то и принэсли. Зараз
поставим -- скорэнько, не волнувайтеся.
     На  лестнице   показались  еще  двое   рабочих,   с  трудом  волочивших
упакованную  в  плотный  полиэтилен  дверь  с  косяком.  Она была титановой,
пуленепробиваемой, отделанной  снаружи красным деревом и содержавшей  в себе
множество блестящих латунью хитроумных замков.
     -- Я ничего не  заказывал, -- быстро проговорил Джинн, увидев дверь. --
У меня и денег-то таких нет.
     -- Та  вы  за хгроши-то не беспокойтэся. Хгроши, вони вже  нэ трэба  ж.
Тута ж усе вже проплачено ж. Счас зараз зробим и уйдэм.
     -- Ну, о'кей.
     Спать не хотелось и  не довелось. И Джинн пошел на кухню. Пить кипяток.
Потому что чай у него уже кончился.
     Рабочие провозились несколько  часов, сотрясая стены невероятным шумом,
от которого  соседи,  вместо  того  чтобы выразить  возмущение  от нарушения
тишины в канун рабочего дня, попрятались в щели квартир, как тараканы. Джинн
пару раз  предлагал кипяток рабочим, но  те почему-то отказывались, ссылаясь
на  срочность  работ  и ограничиваясь короткими жадными перекурами. Работали
они  на  удивление тщательно и  чисто и  даже  перевесили  со  старой  двери
табличку с номером квартиры. Старую дверь  оставили на  старом  месте -- она
превратилась   во  внутреннюю,  --   а  новая,   пафосная,   служила  теперь
привлекательной обложкой.
     Когда все было  закончено,  остался  только бригадир. Он настоял, чтобы
Джинн принял работу,  гордо  демонстрируя нежность крепких замкоа и мягкость
хода двери в петлях. Вместе  с  комплектом ключей, уходя, он  передал Джинну
небольшой очень плотный запечатанный конверт.
     --  Энто  вот,  шо  вам  тута  бэспокойство було,  --  пояснил  он;  --
начальство велели передать.
     -- Это что? -- с подозрением спросил Джинн.
     -- Та нам-то эта, знать-то не трэба.  Тильки сказывали, шо вам.  И усе.
Та  я-то  так разумею,  шо  хгроши, ну, эта,  бабки,  -- неожиданно закончил
бригадир на прощание и быстро удалился.
     "Гроши,  значит,   --  подумал   Джинн,  возвращаясь   в  комнату.   --
Конвертик-то мог бы быть и потолще, тут максимум тысячи полторы. Хотя смотря
какими купюрами. Если, скажем, пятисотками, то, конечно, больше.  Интересно,
как они оценили".
     Он оторвал от  края конверта узенькую полоску и вытряхнул содержимое на
стол. В конверте новенькими,  слипающимися листами было две тысячи восемьсот
долларов.

     Краткое содержание четырнадцатой главы
     Хоттабыч, заявивший однажды, что он -- слово, продолжает кормить Джинна
баснями, не совершая никаких чудес. Джинн  наконец решается рассказать ему о
своих желаниях, но  из этого не  получается  ничего, кроме  пустой болтовни.
Хоттабыч сообщает Джинну, что  он ждет приема у ангелов-хранителей Соломона,
который сейчас  находится  на Земле, чтобы  договориться о  встрече  с ним и
выяснить, кто он. Сославшись на то, что время этого приема настало, Хоттабыч
исчезает, оставив  Джинна рефлексировать по поводу  немощи  проявления своих
желаний.  Его квартира  принимает  прежний вид,  а  иностранные строительные
рабочие устанавливают ему новую дверь и оплачивают неудобства -- компенсация
от лихих людей, по тысяче с каждого из оставшихся минус долг Олегу. Впрочем,
не исключено (ибо не  все события происходят в поле зрения авторе), что этот
минус образовали иностранные  строители, и  в  таком  случае величина  этого
минуса навсегда останется тайной для нас.


Глава пятнадцатая,
     в которой ощущается близость конца

     Прошла ночь.
     Прошла, начав свое путешествие в прошлое,  поднявшись с земли, уверенно
и твердо,  в полный рост, так,  что космическая тьма, прореженная отголоском
блеска ближайших  спутников  Земли, начиналась сразу  у  ее  поверхности,  и
достать до неба можно было, просто выйдя на улицу или высунув  руку  в окно.
Однако путь ночи оказался, как обычно, нелегким, хотя и по-летнему коротким.
К  его  концу она  опустилась  на четвереньки  под давлением первого  света,
замазавшего  звезды и  навалившегося ей  на плечи,  пока,  наконец,  она  не
поползла  уже  на  брюхе и  на  нее  окончательно  не  наступило  утро, днем
сменившееся, как обычно, обыденным днем.
     Для Джинна, которому с детства ночь была чем-то вроде поезда из вчера в
сегодня и из сегодня в завтра, эта ночь явилась дорогой в тот же  самый день
-- он  так  и не  смог заснуть,  хотя и маялся от жуткой нервной  усталости.
Пытался  занять  себя любимым  делом  у компьютера, пытался читать,  слушать
музыку и  что-то  смотреть, пытался уговорить  себя спать -- словом, пытался
хоть как-нибудь убить время или хотя бы упрямую ночь, но она не поддавалась,
и, намаявшись, к утру Джинн понял, что он остался во вчера.
     А это  значило, что снова  будет Хоттабыч, который  теперь  никогда  не
кончится, потому что в  современном мире трудно навсегда заманить его в цирк
при помощи такой простой наживки, как эскимо. Все предыдущие попытки извлечь
из  него пользу или, по  крайней мере, хоть как-то с ним ужиться закончились
дурацкими опасными приключениями, и Джинн решил, что он попробует еще раз, а
потом  надо  будет  от  него избавляться. Но  как?  Известное выражение  про
джинна, выпущенного из бутылки, и применяемое в современном  мире, например,
к атомной энергетике, означало в том числе неподконтрольность неведомой силы
и невозможность приведения ее в статус-кво.
     "Раз  уж  он  появился  из  Интернета, надо  отправить  его  обратно  в
Интернет" -- подумал Джинн.
     Мысль  была  тем  более  здравая, что  если Хоттабыч,  несмотря на  все
материальные  подтверждения,  просто глюк, то  лучший  способ  избавиться от
глюка  -- заглючить  его, заключить  туда,  откуда  он взялся. И пропади они
пропадом, этот медный кувшин, новая дверь и бандитские бабки!
     Однако как отправить его обратно в Интернет, было совершенно непонятно.
     "Хоть бы для начала в кувшин его снова", -- подумал Джинн.
     На рассвете он достал кувшин и  долго разглядывал непонятные рисунки на
крышке.  Там были стертые треугольники и точки, расположенные несимметрично,
но явно в определенном порядке. Там был какой-то знак,  похожий на иероглиф,
и  загогулины разного размера,  разбросанные  без всякой  видимой связи. Там
были волнистые линии, расположенные по  центру, изображавшие, вероятно, одну
из четырех стихий,  но  непонятно  какую: невозможно  было определить, где у
плоскости поверхности  крышки низ и  где верх.  Были еще палочки и кружочки,
расположенные  попарно  в  четырех  углах круглой  крышки  и  повернутые  по
отношению друг к другу на девяносто градусов, как лучи свастики, так что под
любым углом в одном из них оказывалось число 10, а в противоположном -- 01.
     Это показалось Джинну любопытным, и он попытался вспомнить, были ли при
царе Соломоне арабские  цифры,  то есть  мог  ли он их  знать. Он порылся  в
Интернете, но за два  часа ему удалось  накопать только,  что арабские цифры
были изобретены древними индийцами, а арабы их просто упростили, но когда --
не накопал. И что по одной из версий слово "алгебра" происходит от арабского
"аль-джебр",  то  есть  "еврейское" или "иудейское",  и  означает "еврейская
наука",  хотя по  другой --  "исправление  преломления".  Это  его  запутало
окончательно.
     Путала его и пустота, в которую он  проваливался,  плутая  в  паутине в
поисках информации, на которую можно было бы если не  положиться, то хотя бы
опереться. Чем больше он плутал, узнавая,  тем больше пустоты образовывалось
вокруг, пожирая  даже непреложные  знания  Джинном  деталей мироустройства и
расстраивая  его. Чего  стоит хотя  бы довольно  убедительное доказательство
того, что  никакого Соломона никогда не  было  в природе, а все, что от него
осталось, придумали  разные другие. Но последней каплей пустоты, заставившей
его отказаться от дальнейших попыток понять хотя бы примерно смысл рисунков,
стали сведения о  том, что  русское слово "цифра"  происходит  от  арабского
"сифр",  то  есть  "пустота", --  так арабы  называли ноль. И, скажем, фраза
"ноль -- цифра пустоты"  означает "пустота  --  пустота  пустоты",  то  есть
ничего не обозначает, хотя и обозначает ничего и состоит из целых трех слов.
И что  полнота у арабов обозначалась числом 1001,  отсюда тысяча и одна ночь
Шахерезады.
     Была,  несомненно,  какая-то  связь между пустым кувшином,  из которого
появился джинн  через  Интернет, этим сказочным числом из единичек и  нолей,
напоминавших  о  двоичности  всего  компьютерного,  и  рисунками  на  крышке
кувшина. Но  какая? Джинн  решил  поподробней  расспросить  об  этом  самого
Хоттабыча, когда  он  явится. И он не замедлил проявиться.  Как только Джинн
встал  из-за  стола,  он  обнаружил, что Хоттабыч лежит на его тахте лицом к
стене, закутавшись в свои первоначальные одежды.
     -- Хоттабыч... -- позвал Джинн.
     Но Хоттабыч не отозвался.
     "Он что, умер? -- быстро подумал Джинн. -- Разве джинны умирают? А если
умирают, то что с ними потом делать?"
     Однако он не  успел окунуться  в настоящий страх,  потому что  Хоттабыч
начал шевелиться и медленно повернулся к Джинну.  И вот тут Джинн испугался.
Хоттабыч был старик: седая борода,  лоб, искореженный глубокими морщинами, и
даже пигментные пятна на коже.
     -- Что с тобой? -- ошарашенно спросил Джинн.
     -- Ничего, -- вяло ответил  Хоттабыч,  глядя куда-то вниз за Джинна. --
Со мной  -- ничего, оно поселилось во мне и  ест меня изнутри. И недолго уже
мне осталось.
     -- Что случилось?!
     Хоттабыч грустно поднял глаза на собеседника:
     -- Мерзок мир...
     -- Тоже мне, новость, -- саркастически усмехнулся Джинн. -- И давно?
     -- Смердная  смерть повсюду, -- продолжал Хоттабыч, не обращая никакого
внимания на усмешку. -- Везде смерть. Возвращаясь от хранителей Сулеймана, я
думал  найти утешение и защиту в этом мире. Я посетил мир, весь мир  и  даже
край мира, где на закате тень от гор ложится на небо, но нигде не нашел я ни
защиты,  ни утешения.  В  песке  в  руинах  лежат  великие  города,  мертвые
настолько, что  и  духи жителей не посещают  их больше. И даже Иштар, богиня
любви  и  смерти,  оставила свой  храм, и  по  развалинам Афродизиаса теперь
ползают, как  муравьи,  маленькие желтые  самураи  с коробочками  для  сбора
впечатлений. Смерть и любовь, две вечные чаши равновесия, слились воедино, и
нет более любви; кругом одна смерть.
     -- Что-то, мне  кажется, ты преувеличиваешь, --  сказал  Джинн. -- Есть
куча живых городов, просто все  поменялось  за три  тысячи лет, но любовь --
она никуда не делась.  Или, -- осторожно продолжил он, начиная  подозревать,
как  ему казалось,  истинную причину  Хоттабычева  расстройства,  -- у  тебя
какое-то особое отношение к этой... как, ты говоришь, ее звали?
     -- О, -- грустно сказал Хоттабыч, -- у нее было много имен.
     И замолчал. Джинн попытался его утешить:
     --  Слушай,  ну нету уже этой  твоей многоименной, но на этом  жизнь не
кончается...
     -- Жизнь? -- перебил  его Хоттабыч. -- Разве  это  жизнь? Что ты вообще
знаешь о  жизни? Жизни  больше  нет. Зачем  ты  нарушил  мой покой,  мерзкий
мальчишка? Как ты осмелился  сломать священное заклятие  моего  одиночества?
Лучше  бы я  вечно  томился  в темнице тюрьмы кувшина! А теперь мне придется
умереть.
     -- А разве джинны умирают? -- спросил Джинн.
     -- Да, -- просто ответил старик Хоттабыч.
     -- Как?! -- воскликнул удивленно Джинн.
     --  Они  не  рождаются  в один  прекрасный день,  --  ответил Хоттабыч,
буквально понимая Джинна, -- всего лишь в один, но имя этого прекрасного дня
-- сегодня. Не рождаясь в сегодня, они навечно остаются во вчера. А вчера не
существует как  жизнь, потому что  не изменяется. Но сегодня  мне  больше не
нужно. И я решил умереть в мире.
     -- Что, прямо здесь? -- испугался Джинн.
     -- Не только. Я умру везде.
     -- Так ты, типа, не нашел этой своей... многоликой и теперь собираешься
склеить ласты на тот свет, чтобы там с ней соединиться, да?
     -- Она не моя. Она не принадлежит никому, хотя обладает всеми. И на том
свете  ее нет и быть  не может, ибо для  нас тот  свет -- это тьма.  Это для
людей смерть на этом свете -- лишь одно  из рождений, как и рождение -- одна
из смертей. А духи  и боги умирают навсегда. Разве тебе не известно об этом,
просветленный?
     -- Нет.
     --  Странно. Разве  не  знаешь  ты, что мы подобны нерожденному  живому
слову  --  мы есть  и  в  то же время нас нет, и потому смерть для нас  есть
полное совершенное небытие?
     -- Н-нет.
     --  Как  же  удалось  тебе,  о незнающий,  сорвать  печать  Величайшего
Мудреца, если тебе ничего не известно о сношениях миров?
     -- Не знаю.
     -- Я убью тебя, -- просто  сказал старик. -- Я  убью тебя, и, свободный
от тела, ты предстанешь Аллаху, и падешь ниц пред троном его, и попросишь за
себя и за меня. Ибо небытие не даст мне прощения -- лишь забвение и пустоту.
А твоя вина не даст тебе покоя.
     Джинн сначала подумал, что старик просто шутит. Но Хоттабыч  смотрел на
него спокойно и устало, и Джинн  почувствовал, что такое мурашки по коже. Он
еще вспомнил, что на его памяти Хоттабыч никогда не шутил: очевидно, чувство
юмора  не  было  присуще  духам, являясь, как и  бессмертие,  исключительной
привилегией людей.
     -- А  сам ты не можешь  там перед ним извиниться? --  сказал он первое,
что пришло ему в голову.
     -- Аллах выбрал тебе грех, и ты выбрал себе  грех, это дело между вами.
Я не могу просить за тебя, ибо на мне лежит  печать Сулеймана и грехов его и
его власти. Ты же можешь просить и за меня и за себя.
     -- Я же тебя распечатал!
     -- Ты снял печать с кувшина, но не с меня, ибо  я -- джинн Сулеймановой
печатью. Без  его  печати  все  тела мои рухнут и  душу  мою разнесет в пыль
пустоты -- на  несметные тысячи, из которых будут новые души, но меня уже не
будет никогда и нигде.
     Хоттабыч  опять грустно замолчал. Джинн тоже молчал, не зная,  как  ему
дальше быть. Вернее, как сделать, чтобы быть и дальше.
     --  Выбери  себе смерть  и  собирайся,  --  сказал  наконец со  вздохом
Хоттабыч. --  Прощаться ни с кем не  надо -- очень скоро вы все  встретитесь
снова.
     -- Что, все умрут?!
     -- Ты знаешь, время на небе и на земле проходит неодинаково...
     --  А может, тогда и не торопиться, -- осторожно сказал Джинн, принимая
все ближе  к сердцу  расстройства Хоттабыча. -- Может, подождать, пока я сам
-- того?
     -- Зачем? -- грустно покачал головой Хоттабыч. -- Твоя дальнейшая жизнь
лишена смысла.
     -- Но для меня-то -- нет!
     -- Какое до этого дело мне? -- искренне удивился Хоттабыч.
     -- Ну хоть из милосердия...
     --  Это  вредное милосердие, -- возмутился  Хоттабыч, -- ты  замусоришь
душу памятью последующих событий  жизни, и едва ли мой  наказ тогда окажется
для тебя значимым. Пусть это станет последним делом твоего праха.
     --  Хоттабыч, послушай, --  вкрадчиво заговорил Джинн, который вовсе не
собирался раньше  времени  убеждаться в  преимуществах жизни  вечной,  --  я
понимаю, что ты очень расстроен из-за потери близких людей, ну то есть этих,
как их там, джиннов...
     -- Потери? -- невесело ухмыльнулся  Хоттабыч, --  Мои родные  и близкие
изменили  себя,  чтобы  не  быть  рабами  вашей  алчной  лени в  проводах  и
шестеренках, как многие другие! Видит Аллах, я хотел бы быть с ними тогда, в
годы великих сражений. Но за мои грехи я остался предателем в этом проклятом
куашине, и теперь человек  с печатью великого Сулеймана на груди и с  именем
Иблиса в сердце заставит меня служить ему, чтобы через меня мир был един для
его власти! Отвечай, как ты хочешь умереть?
     -- Погоди, как его зовут, этого  человека? -- спросил Джинн, делая вид,
что не слышал неприятного вопроса.
     --  Имя  его  --  врата.  И  они  не  открываются  смертным.  Зачем  ты
спрашиваешь меня о нем? Я убью тебя, и ты сразу все сам узнаешь.
     -- Это,  конечно,  очень заманчивое  предложение,  --  нервно  хохотнул
Джинн, который  из  рассказа Хоттабыча  ничего  не  понял,  кроме  того, что
какой-то человек  напугал Хоттабыча какой-то  печатью до смерти в буквальном
смысле  этого  неприятного слова.  --  Я  спрашиваю потому, что  хочу знать,
действительно ли тебе стоит его бояться.
     -- Откуда ты можешь это знать?
     -- Не забывай, -- сказал Джинн, которого вопрос жизни и смерти заставил
хитрить, -- это я открыл печать Соломона.
     --  Ты  же говоришь, что  не знаешь,  как ты это  сделал?  --  напомнил
Хоттабыч.
     -- Ты же разумный  человек! --  сказал  Джинн,  не  обращая внимания ня
ухмылку Хоттабьгча при слове "человек".  -- Даже если я  и не знал,  как это
сделать,  то,  сделав-то,  теперь  точно  знаю  --   как.  И  неужели  тебе,
всемогущему джинну, пристало бояться какого-то человека!
     -- В одном его слове больше власти,  чем в  семи я. У него тьма глаз  и
десятки языков. Он повсюду  в мире, и  нигде его нет,  хотя он сам все время
только в каком-то одном месте...
     -- И при этом он человек?
     -- Да.
     -- И ты его боишься?
     -- Нельзя его не бояться.
     --  Я же  его  не  боюсь!  Я  смогу тебя  защитить от  людей. Ты только
слушайся меня...
     -- Твоя храбрость -- от  невежества, -- заявил Хоттабыч