сподтишка  подкинуло  ему  картинку  --  и глобус,  и
лавочки, и  фонари. Он  представил  себе  все это  так отчетливо, что  когда
открыл глаза, ничего не изменилось. И даже люди, набросанные  в его фантазии
штрихами, остались те же -- только приобрели детальные очертания.
     -- Клево! -- сказал Джинн.
     Рядом стоял Хоттабыч в глупых золотоносых туфлях.
     -- Хоттабыч, -- с незаслуженным упреком сказал Джинн, -- кеды.
     -- Кеды? -- переспросил Хоттабыч. Он оглянулся по сторонам и оказался в
мягких светло-серых -- в тон футболке -- "Keds" на босу ногу, с развязанными
шнурками, заправленными  внутрь по краям стопы. Он еще  немного  поозирался,
подумал и укоротил рукава, чтобы до  половины обнажить предплечье, прирастил
себе  бицепс  на  несколько  сантиметров   и  украсил   правый  замысловатой
татуировкой с восточным уклоном. Вместе с серьгой, шапочкой и косичкой все в
нем выглядело весьма стильно.
     -- Так нормально? -- спросил он.
     -- Здорово! -- восхитился Джинн, начиная как должное принимать чудеса и
не  удивляясь  уже ни волшебному  преображению Хоттабыча, ни тому, что такой
довольно  спорный   способ  борьбы  с  пространством  при   помощи  фантазии
эффективно сработал. -- Ты помолодел лет на двадцать!
     Хоттабыч ухмыльнулся.
     Заметив его ухмылку, Джинн вдруг сообразил, что эфрит Хоттабыч и раньше
не выглядел на свои... сколько там тысяч с лишним?
     -- Хоттабыч, -- сказал он, -- сколько ты просидел в своем кувшине?
     -- Не знаю, -- ответил Хоттабыч. -- Там времени не было. А что?
     -- А когда ты туда попал, сколько тебе было лет?
     -- Ваших земных -- не больше пары тысяч. А что?
     -- Это при царе Соломоне тебя заточили?
     -- Истинно, сам Сулейман, сын Дауда, мир да почиет на нем, лично меня и
заточил. А что?
     -- Это три тысячи лет назад получается...
     -- Пусть получается, сколько тебе угодно. Почему ты спрашиваешь?
     -- Ты просто очень молод для эфрита. Вы обычно такие, ну, старички...
     -- Обычно? -- разозлился  почему-то Хоттабыч.  -- И много  у  тебя было
эфритов?
     -- Ни одного! -- честно сказал Джинн. -- Я имел в виду в сказках.
     -- А,  в сказках... -- успокоился Хоттабыч.  -- Сказки -- ложь. Возраст
не важен как летосчисление ни для джиннов, ни  для людей. Состояние старости
--   это  время,  оставшееся  до  естественной  смерти.  Или,  если  угодно,
удаленность от рождения. В своем возрасте я нахожусь посередине.
     -- Не понял.
     --  Ну, у людей  тоже так. Утром подходишь к зеркалу -- так постарел за
ночь! А  это  просто ты  сделал шаг  к смерти. И  наоборот. Твоя  близость к
смерти меняется в  зависимости от  изношенности  в  тебе  твоей жизни. Жизнь
восстанавливается и изнашивается в зависимости от качества взаимодействия  с
действительностью. А возраст тут ни при чем.
     Эта мысль, подобно прочим, была мало того что  сложнодоступна -- она не
содержала  в  себе  никакой  новой  идеи,  была  простым  набором  слов  для
существующего  извечно  и потому -- банальна. К  тому  же  она совершенно не
торкала  Джинна  в силу немноготы утраченных  лет.  Его  давно  мучил другой
вопрос. И он не смог более удерживать его в себе.
     -- Хоттабыч...
     -- Да?
     -- А почему ты решил, что это я освободил тебя из кувшина?
     --  Мне  странно, о совершенный,  что тебя обуревают  и гнетут вопросы,
подобные этому.
     -- Когда я открыл кувшин, в нем было пусто.
     -- Распечатал его ты?
     -- Я. Но он был пуст.
     -- Что значит пуст? Я был в нем.
     -- Хоттабыч, я в него даже... короче, он был абсолютно пустым, отвечаю!
Хоттабыч вздохнул:
     -- О умнейший из понимающих! Разве я не  сказал тебе, что я есть слово?
Я  был словом в  этом кувшине. Я --  слово -- был  в этой пустоте. Я, --  он
напрягся, -- есть весть, понимаешь? Сколько места, по-твоему, занимает весть
или несказанное слово? Ты распечатал кувшин, но разве такое простое действие
является достаточным для  освобождения слова? Разве превозносил бы я тебя за
это  дело,  будь оно таким простым? Слово Я  было заперто  печатью  великого
Сулеймана, да почиет на нем мир. Ты снял сию печать, освободил слово. Как --
для меня загадка, но воистину человек, победивший разум Сулеймана, да  будет
светел сей муж во веки веков, достоин даров  и поклонении. Кои я воздаю тебе
по мере своих ничтожных, скромных сил. И ты дал мне имя.
     Только  тут  Джинн  заметил,  как  менялась   речь  Хоттабыча  от  темы
разговора. Но придавать этому значения для выводов не стал.
     -- И  все  же я не  понимаю, -- пожал Джинн плечами. --  Вот  ты  такой
живой, настоящий. Вот тень от тебя... Ты абсолютно материален. А говоришь --
пустота.
     --  Как  и  любой другой  предмет  или  животное состоит  из мельчайших
частичек, которые есть ничто, которые есть всего лишь движение,  я состою из
своей силы. Все, что ты можешь потрогать, -- это сила в пустоте. Так и я.
     Слушать Хоттабыча было  временами скучно. Джинн  подумал, что  попадись
ему диалог  такого рода в книжке, он бы его просто пропустил, если бы вообще
продолжал ее читать после этого.
     Кстати,  интересно было хоть вчерне посмотреть, что  там про него пишет
писатель. Вспомнив про писателя, Джинн подумал, что  раз Хоттабыч --  слово,
то надо  бы  его прояснить у писателя, к кому  же еще обращаться  по  поводу
слов?  И вообще надо срочно позвонить ему и рассказать все про кувшин и  про
Хоттабыча. Правда, писатель  наверняка  не поверит Джинну, решит, что  Джинн
ему подыгрывает для  книжки  и потому сочиняет всякую  ерунду, да  еще, чего
доброго, и обидится -- книжка-то ведь его.
     -- Ты не слышишь меня, -- с упреком сказал Хоттабыч.
     -- Слышу, -- отозвался Джинн послушным эхом.
     -- Видимо,  я  напрасно  утруждаю  тебя своими  речами.  Мне,  конечно,
хотелось  бы отблагодарить  тебя,  передав  все  ценные  сведения,  коими  я
обладаю. И придет час, когда я поделюсь ими сполна.
     Джинн  не  стал   комментировать  реплику  Хоттабыча,   однако  в  душе
понадеялся,  что  этот час  наступит  не  скоро.  Уж  больно мучительным был
процесс передачи  этих  сомнительных  знаний.  И  с  пользой их  употребить,
похоже, было так же невозможно, как и предыдущие дары сокровищ.
     --  Однако, -- продолжал  Хоттабыч, --  я хочу, чтобы ты был счастлив и
указал мне, что я могу для тебя сделать.
     --  Мальчики,  пиво  есть,  джинн-тоник,   сигареты,  --   прервал   их
приветливый  призыв.  Перед  ними  стояла  пожилая   интеллигентная  дама  с
сумкой-каталкой,  в которой кроме всего  вышеперечисленного находились еще и
пустые бутылки.
     -- Скажите, -- сказал ей Джинн, -- вот если бы  я был волшебником и мог
исполнить любое ваше желание, вы бы что попросили?
     Дама посмотрела на них с недоверием.
     --  Мы  с  телевидения,  --  поспешно  объяснил   Джинн,   --  проводим
социологический опрос. Перед выборами.
     -- С телевидения? -- переспросила дама, но, изучив Хоттабыча, очевидно,
поверила. -- А я вам так скажу, мальчики,  вы молодые еще, не понимаете. А я
хочу, чтобы снова  все по-прежнему было. Чтобы молоко по шестнадцать копеек.
Пусть у меня зарплата была девяносто рублей, я на "скорой помощи" фельдшером
работала, -- я все  могла себе позволить! И  отдыхать на юг к  родственникам
каждый год ездила. Больше не надо мне ничего. Только чтобы кончить этот цирк
ходячий! А мы при Брежневе хорошо жили!
     --  Зачем же все обратно?  -- искренне удивился Джинн. -- Хотите молоко
по шестнадцать  копеек -- пожалуйста! Только ведь не все обратно хотят.  Вот
если вам  миллион  долларов,  да плевать  вам  будет,  почем  молоко. Хотите
миллион долларов? Зачем же Брежнева?
     --  Потому  что  плохо,  --  разгорячилась  дама.  --  Пенсия  была  бы
нормальная, праздники. Я  вчера  по телевизору  видела -- вон  в  Китае люди
веселятся и радуются. А  я  тут не  от хорошей жизни спекулирую. Это вам тут
про  Брежнева  рассказывают. А  мы  жили! Хоть и трудно,  но радостно. И все
было. А теперь что? Один сплошной  цирк ходячий. Радости никакой. И не нужен
мне ваш  миллион  -- убьют за него. Соседа у меня убили -- чеченцам квартиру
сдавал.  Цирк ходячий. И не надо  мне. Вы  не понимаете, а счастья нет,  как
сейчас.  А мы  радовались. И про завтрашний день не думали! Мне только б как
было -- и больше ничего мне не надо!
     -- Бабуль, "Клинское" есть? -- К даме подошла компания молодых людей.
     -- Есть, есть, родные. По девять рублей. -- И она отвлеклась на сделку.
     -- Видишь, какое разное представление у людей о счастье? -- пожаловался
Джинн Хоттабычу, отходя в сторону и закуривая.
     -- А что тебе до их представлений? -- удивился Хоттабыч.
     Джинн  хотел  было ответить, но  на  закуренную сигарету, как  раненный
мотылек, подковылял к Джинну неопрятного вида с похмелья мужик.
     -- Командир, слышь, братишка, дай курить, -- вежливо обратился мужик.
     Джинн протянул мужику сигарету.
     --  Шею  чего-то  ломит, --  принимая  сигарету, пожаловался  мужик  из
благодарности, явно рассчитывая  вместе с сигаретой получить еще и разговор.
-- То ли замерз ее в пизду, не то хуй его знает.
     Хоттабыч с недоумением посмотрел сначала на мужика, а потом на Джинна.
     -- Что он сказал? -- спросил он.
     -- Ничего не сказал, -- ответил  Джинн, уже жалея, что они приперлись в
такое людное место. -- Продуло его. Давай на лавочку сядем.
     И  они  сели  на скамейку.  Хоттабыч  молчал, а  Джинну почему-то  было
неудобно сразу лезть с просьбами.
     -- Как ты в кувшине-то оказался? -- спросил он наконец.
     --  Мой  долг  перед тобой  велик,  --  неторопливо  и  спокойно  начал
Хоттабыч, не  раскрывая рта, так что Джинн слышал его где-то внутри себя, --
и потому я не могу не рассказать тебе об этом скорбном  происшествии во всех
подробностях  и  мелочах,  которые  ты,  возможно, захочешь  узнать. Но если
кто-нибудь на этой земле услышит об этом от тебя, как бы ни были велики твои
передо мной заслуги, я убью тебя и душу твою сам отнесу в царство смерти!
     После такого вступления  Джинну совершенно  не  хотелось больше слушать
Хоттабыча, но голос продолжал звучать в нем:
     -- Знай, о лучший  из людей,  что в былое  время,  о котором книги ваши
врут,  а  камни  молчат, я  обитал  во  дворце  Горы  Облаков,  над  городом
Вавилоном, в саду Ирема, как  и многие бежавшие  Божьей кары, когда рушилась
Башня.  Нам, погребенным в одной  из ее комнат, не  было  дороги  обратно на
землю,  но  и небо  не  могло нас  принять, ибо  в гневе было  небо.  Так мы
остались -- многие мы, рожденные в одном языке,  но ставшие разными словами,
-- между небом и землей, призванные служить вечными посланниками от одного к
другому, пока сами не обратимся в камни.
     Хоттабыч  замолчал, щурясь  на сфокусированное в золотой фигуре Георгия
Победоносца отражение солнца. Джинн не был  силен  в истории, но даже  в его
представлении Соломон вроде бы был позднее Вавилонской башни.
     -- А Соломон? -- спросил он.
     -- Сулейман, сын Дауда, мир с ними обоими, -- величайший из бессмертных
людей,  принадлежащий к  потомкам  царей  человечества великанов, -- как  бы
пояснил Хоттабыч. -- Такие люди возвращаются сюда один раз в  тысячи  лет. И
суждено бы ему владеть мудро миром, кабы среди жен его  была найдена одна из
избранных и подобных ему, царской крови. Чтобы  ее земное  имя  несло в себе
покой и святость,  небесное  имя было подобно вулкану  и была б она  великой
дщерью великих царей.  А как не было среди  них такой,  то и владычество его
хоть и  было  огромным  --  но неполным. И  никакое  его богатство  не могло
насытить его и  никакая власть. И потому Сулейман собирал себе жен по  всему
свету, среди людей и духов, но не мог найти ту. И везде были его гонцы.
     И вот некто Яръярис, сын Реймоса,  сын Иблисов, тайно пошел к Сулейману
и уверил его, что  я имею благосклонность к девице, которая одна будто бы  и
есть та самая для него, и укрываю  ее от него и готовлю злые козни на гибель
царю.  Ядовитый язык может очернить самые высокие помыслы, и  так случилось,
что  Сулейман  --  на  нем  да почиет мир! -- внял голосу Яръяриса и призвал
меня.  У меня действительно была родственница, Бедна-аль-Джемаль, блиставшая
несравненной  красотою  и  многоразличными дарованиями. Дива,  джинния,  она
принадлежала  к правоверным джиннам, и я предложил ему  ее в  жены. Я сказал
ему,  что нет  во мне  ему  никакого зла и тайны  против него  тоже  нет. По
написанному, он не должен был себе получить, которую искал, ибо время его на
этот раз  еще не пришло. Но Сулейман осерчал, не принял девицу, не стал меня
слушать и, имея  власть, повелел  схватить  меня, посадить в медный кувшин и
бросить в море Эль-Каркар, чтобы я пробыл  там до Страшного  суда. И если бы
не ты, ведомый своими создателями, быть бы сему.
     -- А что же Яръярис? -- вежливо поинтересовался Джинн.
     --  Яръярис  несет  в мир  семя  Иблиса и  искал близости Сулеймана. Но
Сулейман по мудрости не допускал его. После наущения он должен был стать ему
близок -- но мне ничего не известно об этом дальнейшем, ибо я был погребен в
пучину вод и столетий, пока ты  не освободил меня... Знаешь, что я думаю? --
неожиданно закончил Хоттабыч.
     -- Что?
     -- Я знаю, как отблагодарить тебя!
     -- Ну?
     -- Я тебе отдам Бедну-аль-Джемаль, и будет счастье!
     -- А... -- осторожно сказал Джинн, -- она разве не это... ну, типа жива
еще, что ли?
     Хоттабыч выглядел обиженным и злым. Он не стал отвечать, но по его виду
было  понятно:  сомнение  в  живости  бедной  аль-Джемаль  было  ему  крайне
неприятно.
     --  А если она мне не  понравится?  -- спросил  Джинн. При этом простом
вопросе с  Хоттабычем случилось волшебство неприятного свойства:  он  как бы
вырос  в два раза, в  длину и  в ширину, и  начал  рябить,  как  картинка  в
телевизоре.  Джинн  испуганно оглянулся:  как  прореагировали  окружающие на
неприятное  Хоттабычевское волшебство?  -- и  земля ушла у него  из-под ног.
Волшебство  случилось не только с Хоттабычем. Никого  и ничего вокруг них не
было. Исчезли люди, исчезли машины и дома,  пропал город,  пропала  страна и
весь мир вокруг  них  пропал. Остался  только  белый свет,  но  и тот как-то
померк и ссерился.
     Они стояли  одиноко среди пустой сероты, и внутри Джинна звучали  слова
Хоттабыча.
     -- Как ты смеешь подвергать сомнению несравненную красоту и достоинства
величайшей из джинний?!  Ты, смертный червь, не достойный и кончика ее иглы,
если  бы  не  моя благодарность к тебе  за свободу! Лучше бы мне не  слышать
таких слов, а доживать  свои дни на дне  морском! Ибо воистину Сулейман, мир
да почиет на нем, повелел мне быть там до Страшного суда, и  раз я слышу то,
что я слышу, раз я слышу, как ничтожный человек отвергает лучшее, что есть в
этом мире, -- верно, что Страшный суд уже вершится надо мной!
     Голос  Хоттабыча  смолк, а  сам он как  бы смешался  с  серой  мглой, в
которой стоял Джинн.
     "Страшный суд, -- подумал он, -- это ведь и есть конец света".
     Судя   по  тому,  что  творилось  вокруг,  конец  света  уже  наступал.
Получалось, что именно Джинну выпало прекратить свет  освобождением  некоего
демона,   побежденного   мудрым  царем,   а   заодно   и   подтвердить   все
эсхатологическое  нытье конца  второго  тысячелетия,  не  дожидаясь  летнего
солнечного затмения, осеннего метеоритного дождя и ошибки 2000.
     -- Так вот ты какой... -- вслух  сказал он,  имея в виду онтологический
конец  и  чувствуя, как серая мгла проникает  одиночеством  через поры кожи,
чтобы сдавить легкие и лопнуть сердце последней живой кровью.
     И хотя Хоттабыч не появился, голос его снова зазвучал в Джинне:
     -- Какой есть. Ты расстроил меня. Я  покину тебя, ибо в скорби отчаяния
своего я могу принести тебе больше вреда, нежели пользы!
     Тут голос  исчез окончательно,  оставив Джинна задыхаться  от страха  в
полном недоумении и даже в  панике  --  где он  находится и  что  ему делать
дальше, было совершенно непонятно. Прошло несколько минут такой непонятки, и
он почувствовал, что одежда на нем, включая кроссовки, мокрая, хоть выжимай,
но не от пота  волнений, а от того, что серость вокруг  -- это мокрый туман:
облако  или туча. В тучу  упал  зуммер дверного звонка, расходясь  круговыми
волнами, и туча  стала распадаться,  разбиваемая звонком, на воду  и воздух,
серость развалилась на черное и белое, и через  некоторое  время спал туман,
появились  остальные  шесть  цветов во всех  своих смешанных  проявлениях, и
Джинн  понял, что  он  лежит на полу  своей  комнаты в луже воды, мокрый  до
нитки, а в дверь звонят.
     Поднимаясь на ноги,  он взглянул  на часы -- ходят ли  после воды? Часы
шли,  во всяком случае,  младшая  стрелка  неторопливо отщелкивала в  память
костяшки  секунд на счетах  циферблата, а старшая и средняя показывали ровно
семь, проясняя дверной звонок.
     Джинн не стал долго размышлять,  куда делось недостающее дневное время,
а  попытался  подготовить слова извинений:  за свой  внешний вид  и  просьбу
простить переодевание. Он направился было к двери, чтобы впустить гостей, но
сразу остановился в своих мокрых следах -- это была не его квартира. То есть
комната  как бы  была  его: его  бабушкин  стол,  его  бабушкин  комод,  его
бабушкина  тахта, и даже на полу --  ни  следа от ящиков и  тюков. Но двери,
ведущей в  коридор, -- не  было. И даже стены, образующей вместе  с комнатой
коридор, -- не было.
     Вместо стены  была  во всю  ее бывшую длину широкая мраморная лестница,
ведущая в сводчатую, восьмиугольную входную залу невероятных размеров, всю в
синих  с красным и золотом арабесках и  богато  расшитых драпировках; пол ее
был мраморный,  и  из низенького нефритового бассейна посередине вздымался и
падал  с  убаюкивающим  шелестом  плеска  благоуханный  фонтан.  Через  залу
угадывались  другие комнаты -- вероятно, не менее роскошные, а в одной из ее
стен  находилась  входная дверь в бывшую  квартиру Джинна,  сама  ничуть  не
изменившая своего облика с тех пор, когда Джинн ее видел в последний раз, но
обернутая замысловатой  кованой  золотой аркой  с вкраплениями  разноцветных
самоцветов.  И именно в нее, в  эту самую дверь,  прозвучал  второй  звонок.
Джинн почувствовал слабость,  ноги  его  начали подкашиваться,  он  медленно
опустился на пол и понял, что сел в лужу.
     И почувствовал, как стареет.

     Краткое содержание двенадцатой главы
     На  Манежной площади  вместо чудес  продолжаются  разговоры.  Хоттабыч,
пытаясь объяснить, каким образом  он возник из  пустого кувшина, утверждает,
что он  -- слово, информация, весть. Из чего Джинн почти  делает  вывод, что
Хоттабыч материализовался  не без участия писателя Сережи,  поскольку такого
рода  вести  и слова обычно  от  них, писателей. Хоттабыч  объясняет причину
своего заточения и суть конфликта с Соломоном  (обычная  любовная история  с
обычным для  любовных  историй мистическим  колоритом)  и  предлагает Джинну
счастье в виде своей дальней родственницы.  Джинн не  очень  понимает, в чем
тут  счастье, и разгневанный Хоттабыч покидает его, чтобы сгоряча как-нибудь
не истребить. Вернувшийся домой  Джинн обнаруживает вместо  своей ободранной
халупы восточный дворец, а вместо белого дня -- семь часов вечера, когда его
должны посетить лихие люди, чтобы оценить, много ли с него можно получить.


Глава тринадцатая,
     в которой то, что дозволено быку, быку недоступно

     Все получилось не  совсем  так,  как они договаривались:  у  Руслана  и
Дмитрия  образовались  какие-то  важные  другие  встречи, и  в  конце, после
долгого  напряжения  базовых   станций   и  ретрансляторов  АО  "Вымпелком",
антеннами  которых,  как  лысеющий от радиации ежик,  утыкана  вся Москва  и
окрестности, было  решено, что к семи все подъедут отдельно, каждый на своей
машине, и уже в начале восьмого двор Джинна напоминал небольшой автосалон.