но, сэр.  Это существенно.  Слушайте  внимательно,
возможно, вы кое-что узнаете.  В  своей небольшой речи к Алисе Шалтай-Болтай
делает набросок будущих человеческих надежд и дает ключи к  нашему спасению:
стать  хозяином слов, чтобы язык  отвечал  нашим чаяньям.  Шалтай-Болтай был
пророком, то есть человеком, изрекавшим истину, которую человечество было не
готово принять.
     -- Человеком?
     --  Простите.  Случайно с  языка  сорвалось.  Я  имел в виду --  яйцом.
Впрочем, это значимая  оговорка, она помогает доказать мою точку зрения. Ибо
все люди есть в определенном смысле яйца -- в том, как  они используют речь.
Мы существуем, но мы еще не достигли предназначенной нам формы. Мы -- чистые
зародыши самих себя, пример не-прибытия. Ибо человек есть падшее существо по
Книге Бытия. Шалтай-Болтай --  такое же падшее существо. Он пал со стены,  и
никто не в силах помочь ему  собраться -- ни король, ни вся его  конница, ни
вся его рать. Но это именно то, что нам всем  предстоит  сделать. Наш  долг,
как  человеков,  --  собрать  яйцо  воедино.  Ибо  каждый  из нас,  сэр,  --
Шалтай-Болтай. И помочь ему -- значит помочь себе.
     -- Убедительный довод.
     -- Никакого подвоха.
     -- Простой, как скорлупа.
     -- Вот именно.




     И писатель замолчал.
     Гена даже не пытался понять,  к чему это все. Глюк  есть глюк, чего его
анализировать. Он подумал только, что все, что говорил писатель, даже наяву,
было  похоже на  глюк, как и сам  писатель; припоминая его тексты, в которых
идеи сумбурно накладывались на события, а события -- на эмоциональные оценки
и  нереальные  образы,   существуя  отдельно  и   параллельно   и  при  этом
пересекаясь, чего  нельзя параллельным  в пространстве трех измерений,  Гена
сложил эту мысль (о  глючности писателя)  в некую  формулу,, которая  вполне
могла составить  в будущем  основу убеждения, но решил пока с убеждениями не
торопиться.
     "Может, это просто я его придумал?" -- подумал он.
     Он посмотрел на писателя повнимательнее и спросил:
     -- А что ты сейчас пишешь?
     -- Знаешь, -- сказал писатель, также пристально вглядываясь в Гену,  --
мне наш  разговор  напоминает  диалог  Белого Рыцаря со стариком, сидящим на
стене. Хотя в  оригинале -- на воротах стены. Только мы  ролями  поменялись.
Это значит, что тебе до королевы  остался последний ручеек. Отвечаю. Я  пишу
Декрет о Земле.
     -- Чего?!
     -- Декрет  о Земле. И, сидя на хлебе, воде  и во зле, он  пишет на небе
Декрет о  Земле.  Потом  будет  еще Декрет  о  Небе. Это две составные части
Декрета  о  Мире,  точнее, Декрета о Мире  между небом  и  землей.  Где  мы,
собственно говоря, и  находимся. Мы -- в смысле империя. Поднебесная, но  не
приземленная. Этакое  срединное  государство, как и другое Чжуинь Го. В свое
время Декрет о Земле был написан неправильно, хоть и через  ять, а  Декрет о
Небе  был  написан кровью  и публиковался  не словами, а жертвоприношениями.
Декрет о Мире существует всегда, только до сих  пор  он нам  не указ. Пленка
зеркала  разделила бытие  на  два пути,  из  которых  один  происходит по ту
сторону зеркала, а второй проходит по ту сторону Зазеркалья,  сквозь тусклое
стекло, как бы гадательно. Ясно?
     --  Нет. --  Гена покачал  головой.  -- Темно. Извини, я  немного не  в
себе...
     --  Мы все не  в себе, -- сказал писатель. -- Непонятно  только за что.
Почему при рождении  мы выбрали участь  участия в этих мучительных процессах
общемирового значения? Почему мне,  например, не  досталась в родины страна,
где  даже революции  -- бархатные?  Люди  выходят  на  площадь под искренним
лозунгом: "Любовь  и правда победят  ложь и ненависть"  -- и все! И  никаких
тебе  "Власть  Советам!",  никаких  тебе  танков  и  матросов-железняков!  И
президентом  становится  писатель!  Я  хочу,  чтобы   моим  президентом  был
писатель! Я хочу, чтобы государство  было ради общества, а  не наоборот!  За
что мне великий и  могучий русский язык, застрявший похмельным комом в горле
голодных ртов? Вали отсюда. Гена!
     --  Куда? --  Гена  огляделся  по сторонам  и понял, что от длительного
глючного пребывания в облаках у него начинает кружиться голова. -- Я чего-то
плохо соображаю. Дай сигарету, -- попросил он писателя.
     -- У меня последняя.
     -- Оставишь?
     -- Оставлю, если успеешь.
     И писатель защелкал по ноутбуку.
     Гена молчал, не зная, что ему делать дальше.
     -- Чего дальше-то делать? -- спросил наконец он писателя.
     -- Ничего делать не надо. Оно -- ничего -- уже сделано до нас. Осталось
только сделать что-то. Бери шинель, иди домой.
     -- Как?
     -- Пешком над облаками. Шутка. Ты в курсе последних известий?
     -- Нет, а что такое?
     -- Война в Югославии закончилась.
     -- Когда?!
     -- Сегодня. А ты не знал?
     -- Да нет, я вообще как-то оторвался от земли. Как закончилась?
     -- Вничью -- один-ноль.
     От  слов  "один-ноль"  Гена  вздрогнул и  потому  не  обратил  никакого
внимания на "ничью".
     -- Я не в этом смысле, -- пояснил он, -- я имел ввиду -- каким образом?
     -- Образом врага...
     -- Хорош уже, -- устало сказал Гена, -- я тебя серьезно спрашиваю.
     -- А я серьезно отвечаю. Тебя интересует механизм прекращения войны?
     -- Ну.
     -- НАТО истратило все свои просроченные бомбы, а сербы ...

     ................................................................................................................................................
     Цензурное вмешательство издателя  (имеющее ярко выраженный политический
характер) не  дает автору  возможности достойно завершить эту главу цитатами
из телевизионной программы "Вести"  от 4 июля 1999 года и из произведения В.
Пелевина "Чапаев и Пустота", а также краткой  эмоциональной  характеристикой
окончания  Балканской войны  1999  года. При этом потеряно 14 (четырнадцать)
специально  примененных  художественных  приемов,  3  (три) из которых  были
впервые  применены  в этой  книге,  2  (две)  глубокие философские  мысли  и
несколько неглубоких.
     ................................................................................................................................................

     ... Ну и вот, -- сказал писатель. -- Срубился. А как же сигарета?
     И он докурил ее сам.

     Краткое содержание шестнадцатой главы
     От коктейля  живой и мертвой  воды, принятого  из рук  Хоттабыча, Джинн
оказывается  в состоянии пробуждения, где быстренько пребывает тысячу и один
час.  С  формальной точки зрения он создает программное тело для  Хоттабыча,
однако процесс этот столь труднообъясним,  что автору пришлось  излагать его
так, как он его видел. Джинн снова становится Геной, находя  себя в процессе
любви  с  возлюбленной,  имя которой  -- Дайва --  ему  теперь  известно,  и
расширяет границы пустыни, возвращаясь в свою историю через обрывки сознания
писателя Сережи, перечитывающего Льюиса Кэрролла и  Пола Остера за вечерними
новостями под "The End" и "The Soft Parade" Джима Моррисона.
     Очевидно, что здесь должны сходиться воедино все начатые сюжетные линии
и, образно выражаясь, стрелять все повешенные ранее ружья, но  ничего такого
не  происходит,  окончательно  утверждая  читателя  в  мысли,   что   книга,
начинающаяся  из  ничего,   закончится   ничем,   облом   в   ней   является
основополагающим  принципом, а главная  задача  автора --  выжать из  головы
читателя  мыслительный  сок,  чтобы  пить  его   по  утрам,  поправляя  свое
разноумие.  Впрочем,  все  последующие   события   описаны   с  нескрываемым
реализмом, и ничего такого больше не повторится: чудеса закончились, и автор
далее чудить не намерен.


Глава семнадцатая,
     в которой герой снова оказывается по ту сторону, на этот раз -- реально

     Зуммер   дверного   звонка  возник  где-то  далеко-далеко,  в  каком-то
затаенном уголке  уставшего  сознания.  В  голове  по-прежнему  было  темно,
хотелось покоя, но звонок настойчиво разгонял тишину, становясь все громче и
громче.
     "Если я не открываю, значит, меня нет дома, -- подумал  Гена. Значит, и
никого нет".
     Звонок, однако, все не унимался, и Гена понял, что, пока он не встанет,
его не оставят в  покое. Он  поднял голову  и открыл глаза -- было светло, в
углу комнаты  на столе мерцал экран  монитора с изображением кувшина и серым
прямоугольничком поверх картинки:

     Соединение с Интернет было прервано. Восстановить?

     Он спал  не раздевшись  и,  видимо,  забыл выключить  компьютер. Звонок
вибрировал  у  него  в  голове  вместе с доносившимися из-за стены сигналами
точного  времени -- у соседей работала советская  радиоточка. "Как это время
может  быть  точным,  если  оно...  все время  меняется", -- шевельнулась  в
полусонном мозгу вялая мысль. Пульсирующее чередование тусклых радиописков с
требовательным и наглым  звуком звонка  звонко гудело где-то между  ушами  и
давило изнутри на перепонки -- и когда он с трудом вставал, и пока  он долго
шел, держась рукой за стену, и  все то время, которое он истратил на возню с
замком.  И только когда  он  наконец открыл  дверь,  гудки смолкли  и звонок
прекратился.
     За дверью никого не было.
     "Московское время -- пяшадцать часов", -- бодро сказала радиоточка.
     Гена даже  сплюнул от досады, выглянул  на лестничную клетку, убедился,
что и там тоже никого нет, потоптался на пороге и захлопнул дверь.
     -- Простите  за  вторжение, я сейчас вам  все объясню. -- Голос  шел из
комнаты. Гена, чертыхаясь, что чудес с него уже достаточно, пошел на голос и
увидел,  что принадлежит он  средних лет  элегантному господину, похожему на
Ястржембского. Господин  был в  откровенно дорогом  сером костюме и в  руках
имел кожаный атташе-кейс.
     --  Меня зовут  Костя. -- Господин протянул Гене руку. -- Я заместитель
главы представительства компании "Майкрософт" в России. Я к вам по делу.
     Гена протянутую руку  пожал с опаской.  С "Майкрософтом" у Гены никаких
дел быть не могло, если, конечно, не считать возможной связи с этой дурацкой
историей с  джинном. Дурацкая  же эта история  должна была бы уже вроде  как
закончиться,  если  вообще ему не приснилась.  Однако наличие в его квартире
элегантного  господина  говорило  о том,  что история эта либо продолжается,
либо Гена все еще спит.
     -- Насчет джинна? -- хрипло спросил Гена.
     -- Какого джина? -- удивился господин Костя. -- Знаете, давайте сначала
обсудим дела, а выпить сможем потом, в самолете, у нас очень мало времени.
     -- В каком еще самолете? Чего выпить?
     --  Джин.  Если я вас правильно понял. Уделите мне две минуты, я сейчас
все объясню.
     И он все объяснил. С ним, с Геной Рыжовым, немедленно хочет встретиться
глава "Майкрософта" Билл  Гейтс. Для чего -- никто не знает, но ему,  Косте,
было велено немедленно  ехать за  Геной  и  уговорить  его  срочно лететь  в
Калифорнию,  решить все  сопутствующие  проблемы и сопроводить Гену к Биллу.
Он,  Костя,  понимает,  что  Гена  человек занятой  и  не  может просто  так
выбросить  несколько дней из  своего  напряженного  графика, и  потому готов
компенсировать все неудобства. Ну, в общем, вроде командировочных...
     -- ...скажем,  десять  тысяч в  день вас устроят? И все расходы  за наш
счет  --  перелет,  еда,  гостиница.  Нужно  будет  три-четыре  дня, только,
пожалуйста, ехать надо прямо сейчас. Самолет уже ждет.
     -- Десять тысяч? -- У Гены пересохло  во рту,  и поэтому фразу про  то,
что  его еще  ждет какой-то  самолет, он  пропустил  мимо ушей. -- В  день?!
Десять тысяч -- это сколько в долларах?
     --  Десять тысяч  в долларах, -- спокойно объяснил Костя, -- это десять
тысяч долларов.
     Несколько  секунд  Гена  пристально  и  мутно смотрел  на  собеседника,
элегантный  вид которого  настолько не вязался с убогой  обстановкой Гениной
квартиры, что Гена интуитивно осознал: холеный господин с высокомерным лицом
номенклатурного "нового русского" над ним просто издевается.
     -- А чего не двадцать? -- лениво спросил Гена, снова чувствуя молоточки
боли в голове.
     --  Я  полномочен  торговаться  с  вами  до  пятнадцати,  но,  учитывая
ситуацию, проблем, видимо,  не возникнет.  Давайте  условно  остановимся  на
двадцати,  я  этот вопрос  решу. А аванс  вы  получите исходя из пятнадцати.
Скажем, за два дня. Могу я ваше молчание рассматривать как согласие?
     Гена что-то неопределенно хмыкнул.  Видимо,  мычание тоже расценивалось
как согласие, и Костя, осторожно присев на краешек кресла, открыл кейс.
     -- Так, значит, за два... -- он достал калькулятор,  -- пятнадцать плюс
пятнадцать  --  это  тридцать,  минус  39  процентов  удержанных налогов  на
заработную плату с предприятия, в пенсионный и прочее,  это умножить на 0,39
--  двенадцать  шестьсот, минус  подоходный --  так, по рублям это  потолок,
верхняя шкала, значит, 35 процентов, потом они досчитают  по годовому итогу,
чтобы не взять лишнего, -- это восемь сто девяносто... Я ничего не забыл? --
Костя  поднял  голову  и вопросительно посмотрел  на Гену.  Гена, который из
всего  Костиного  бормотания понял, что  его  либо уже обманули, либо сейчас
обманут и что неожиданно свалившиеся на него деньги, в реальность которых он
все равно не верил, хотя  мысленно даже почти все потратил, тают со страшной
скоростью и вот-вот исчезнут совсем,  ответил  с  усмешкой, полагавшейся при
розыгрыше  тому,  кого разыгрывают и кто уже понимает, что  его разыгрывают,
несмотря на все правдоподобные детали:
     -- Слышь, хорош, а?
     -- Чего -- хорош? -- не понял господин Костя.
     -- Ну эти,  тридцать девять, тридцать  пять, пенсионный фонд. Какой еще
пенсионный фонд?!.. Вы что, издеваетесь, что ли?
     Костя хмыкнул:
     -- Это не я  издеваюсь, а Российская Федерация, по всем вопросам  --  к
президенту  и Думе. Ладно, не  хочешь, как хочешь.  Никто не поможет России,
кроме нас самих. Не желаешь  помогать -- твое дело.  Обналичка за  мой счет.
Ничего  ведь,   если  наличными?  --   Костя  достал  из  кейса   три  пачки
стододолларовых банкнот. -- На, и распишись вот здесь, где галочка.
     Гена  взял  из рук  Кости  увесистый  "Ваттерман"  и  только  собирался
пошутить, не  красные ли  в нем,  дескать, чернила, как  вдруг ему  в голову
пришла мысль, от которой даже стало плохо.
     -- Это невозможно. -- Гена  грустно покачал  головой.  --  У  меня  нет
загранпаспорта. И потом -- виза... Нет, наверно, не получится.
     -- Загранпаспорт сделаем! -- сказал Костя. -- Фотография есть?
     --  Фотография-то   есть...  А  анкеты,  трудовая  книжка,  справка  из
военкомата --  я  ведь  от армии  кошу, и  даже если бы все  это было, нужно
минимум полтора месяца в ОВИ...
     --  Давай фотографию,  --  перебил  его  Костя.  --  И  общегражданский
паспорт. Других препятствий нет?
     -- Да вроде нет...
     Костя вытащил из кармана пиджака  крошечный  сотовый телефон,  покликал
клавишами и приложил его к уху.
     --  Володя, это Смирнов, я тебе сейчас пришлю все  данные, фотография у
нас  с собой,  паспорт  подвезешь к  самолету, там  и  фотку наклеим, только
печать не забудь. Чего? Нет, можно обыкновенный, красный.
     Он положил телефон  на кресло, присел на  корточках возле своего кейса,
открыл его, достал оттуда Палм-Топ,  присоединил к нему  портативный сканер,
потом подключил его к телефону и протянул руку к Гене:
     -- Паспорт.
     Гена  передал   ему  паспорт.   Костя   просканировал   три  первых   и
четырнадцатую  (с пропиской) страницы, поколдовал над клавиатурой Палм-Топа,
потом снова взял телефонную трубку:
     -- Володь, ну что, все прошло? Хорошо, в аэропорту мы будем минут через
двадцать. -- Он нажал отбой на телефоне. -- Поехали?
     -- Мне бы душ хотя бы принять, -- робко сказал Гена.
     -- Это  в самолете  можно  сделать, у нас правда времени совсем нет, мы
должны в одиннадцать утра быть уже там, остальное решим по дороге.
     -- Ну родителям позвонить, собраться, сувениры...
     -- Не надо собираться, по пути составишь, что там тебе нужно. Позвонить
можно из машины. Присядем на дорожку?
     Гена  покорно опустился  в  кресло.  Все  происходившее  казалось таким
сказочным, что проще было относиться к  этому как к продолжению сна: если бы
не  его состояние, он бы легко подсчитал, что, учитывая разницу во  времени,
до Калифорнии они должны долететь за семь  часов, что было просто нереально.
И к тому же -- почему Калифорния? Резиденция Гейтса находится в Сиэтле, штат
Вашингтон. И только одна мысль по-настоящему задевала его: если они и правда
летят в Калифорнию,  то именно там,  в Калифорнии,  живет Этна и можно  было
бы...
     -- Ну, с Богом, -- Костя поднялся. -- Вроде бы ничего не забыли.
     -- Чего уж тут забудешь, когда ничего не берешь.
     -- Чувство юмора -- это хорошо,-- серьезно сказал Костя. -- А деньги?
     -- Ах да, деньги...
     -- "Ах да, деньги", -- передразнил его Костя и снова протянул ручку: --
Распишись.
     С деньгам возникла заминка. Гена долго пытался рассовать их по карманам
джинсов,  но они  не  то  чтобы не  помещались, а выпирали. Путешествовать с
выпиравшими из карманов  банковскими  упаковками  долларов Гене не хотелось,
оставлять их дома было бы тоже рискованно.
     "Черт бы их всех побрал с этими дарами, -- думал Гена.  -- Сейчас дадут
на улице по голове, и привет".
     В конце концов  он взял  старый целлофановый мешок и  бросил  деньги  в
него.
     "Вот что значит путешествовать налегке" --  мысленно усмехнулся он,  но
до конца  усмешка не удалась. Гена  заметил, что  президент Франклин грустно
улыбается с верхней купюры прямо через пакет -- пакет просвечивал.
     -- Пиджак надень. По десятке во внутренние карманы и одну в боковой, --
проворчал Костя. -- Пиджак-то хоть есть?
     Заминка его явно раздражала.
     -- Есть, -- вздохнул Гена.
     У Кости,  видимо,  был большой опыт, потому что "десятки" действительно
легли в  пиджак  легко и удобно, как будто пиджак  был специально создан как
одежда для ношения  "десяток". В последний момент Гена сунул в задний карман
джинсов записную книжку -- на всякий случай.
     В лифте  они ехали молча.  Когда двери открылись, Гена услышал во дворе
гул и,  выйдя из подъезда на солнечный свет,  на секунду  оторопел. Во дворе
была какая-то толчея и полно  зевак. На мгновение  ему почудилось, что  двор
опять запружен мулами,  верблюдами  и погонщиками,  но потом стало ясно, что
это не так.  Не верблюды это были, а  автомобили. С двух сторон, на газоне и
прямо возле подъезда, тяжело опираясь на мягкие шины, горбились,  сверкая на
солнце, черные джипы -- "Мерседесы" "G-500" с синими ушами мигалок на крышах
и наглухо тонированными стеклами, у выезда на улицу переминался  с колеса на
колесо огромный  "Сабурбан",  между  ними,  прямо напротив  подъезда, лениво
лежали  три  полена грузных "шестисотых",  тоже  черные  и тоже с мигалками.
Пасли это стадо два белых автомобиля ДПС --  "Форд" Краун Виктория", похожий
на выбросившегося из моря небольшого кита, и "пятерка"  "БМВ" в классическом
бандитском  кузове, спрятавшая акулий  оскал  в водорослях чахлых  городских
кустов.  Рядом  с автомобилями маячили здоровенные детины  в  костюмах, а  в
крайнем джипе, раздвижные боковые двери которого были приоткрыты, угадывался
силуэт ручного пулемета, короткий ствол которого кротко торчал из опущенного
окна. Номерные знаки  у всех автомобилей наполовину  состояли из российского
триколора.
     "Это к кому, интересно, у нас такие гости приезжают?" -- подумал Гена и
почти сразу получил ответ на свой вопрос.  При появлении Гены  детины быстро
разобрались по машинам. Костя открыл заднюю дверь ближайшего  "шестисотого",
пригласив Гену  во внутрь, опустился следом за ним на мягкий кожаный диван и
несильно захлопнул дверцу.  Мягко зажужжал моторчик, присасывая ее до конца,
завыли  сирены,  и  автомобили  по  одному  выехали  со  двора,  пр