пишешь?
     -- Напишу. Хочу описать  один момент. Помнишь,  мы с Магнатом  ехали на
его Мерине, и ты мне  вдруг  бутылку пива передал,  которую  пил, чтобы руки
освободить  и  такой  молитвенный жест сделать.  А  потом отобрал сразу. Это
когда мы мечеть проезжали.
     -- А другое можешь чего-нибудь?
     -- Там  все другое,  даже имя. Твое. А ты сам -- настоящий, как  живой.
Чего хотел?
     -- В баню тебя пригласить. Я лаве срубил. Поехали?
     -- Сейчас?
     -- Ну нет, конечно. Через полчаса. Я раньше не доберусь.
     -- Отказать, --  сказал писатель,  --  в ближайшее время  --  до свидэ!
Занят плотно.
     --  Как знаешь, --  равнодушно сказал Пылесос  и  горячо  добавил: -- А
может, съездим?
     --  До свидэ, -- повторил писатель, --  Кстати, тут Гена в Чехию валит.
Есть желание попрощаться?
     -- Давай. Конечно! Какой еще Гена? Но Гена уже взял трубку.
     --  Нет,  --  сказал  он в нее. --  У  меня  скоро  самолет. Нет, перед
самолетом не успею. Да  иди ты сам  в  баню! Спасибо.  Нет, работать. Жевку?
Заграничную? Ладно, пришлю.  Слушай, у  меня к  тебе один вопрос. Помнишь, у
меня во дворе  верблюды тусовались?  Ничего я не обкурился! Я вообще курю по
великим праздникам, сам знаешь.  Гашиш помнишь -- сказочный? Ну, еще бы тебе
не помнить гашиш. А верблюдов не помнишь? Странная у тебя память. Затерялись
в прочих  глюках? Это  сильно. Только  верблюды были  не глюк.  Все  глюк? И
работа тоже глюк? Вся  жизнь?! Ну,  ты даешь. Хорошо  тебе. Ладно. Не  знаю,
когда вернусь. Что?  Нет. Не знаю. Нет,  обратного билета пока нет. Спасибо.
Сам дурак. Пока.
     --  Теперь я тебе  хочу рассказать  историю, --  сказал  писатель,  как
только Гена закончил разговор и вернулся на кухню. Он патетически вздохнул и
пафосно продолжил: -- Пока  ты там с гусеницами тер, я в тюрьме сидел. Чисто
конкретно.
     -- За что? -- спросил Гена.
     -- По  подозрению в квартирной  краже, -- ответил  писатель,  -- типа я
хату выставил.
     -- Не понял...
     --  Чего  тут  непонятного?  --  удивился  писатель. --  Рано  тебе еще
поражаться. Ты же еще не  уехал. В натуре  шестого июня, в день двухсотлетия
великого  русского Пушкина. Это  же почетно для  поэта -- то есть для  меня.
Поэт.  в России больше, чем  поэт. Он -- постоянный узник своей совести. Все
сидели. Достоевский  вообще  чудом с  вышака съехал. У  него статья  была --
глушняк, без мазы.  Но --  кореша малявы рисовали. Еле отмазали. А отсюда --
опыт.  Сын ошибок. Помнишь, как Порфирий  Петрович одного Родиона Романовича
разводил...
     -- Так ты был узником своей совести? Воображал, что ли?
     -- Ничего я не воображал. Я и представить себе ничего  такого не мог. Я
переезжал, перевозил  там вещи всякие, телевизор. Вот за телевизор свой чуть
и не сел -- у меня на него документов не было. Меня патруль остановил...
     -- А что, на телевизор нужны документы?
     -- В нашей стране документы нужны на все,  --  отрезал писатель. -- Или
деньги. Или ключи. А у меня с собой денег не было.  А им план надо выполнять
--  у них в день несколько квартирных краж. И везде -- аудио-видеотехника. А
тут  я  -- на  красивой иномарке с  телевизором за сто  долларов. Ну  как не
повязать? Я пытался к здравому смыслу апеллировать, а мне мент конкретно все
объяснил. У меня,  говорит, зарплата в  месяц  --  пятьдесят  долларов, дали
пистолет  -- и  крутись как хочешь.  Ну, посмотрел  систему  изнутри. Думал,
сейчас уголовников изучу -- ни фига. Сидят точно такие же люди, как по улице
ходят. Надписи в камере на стенах --  вполне  интеллигентные, некоторые даже
на  хорошем  английском  языке.  Пришлось изучать ментов.  Но  это отдельная
тема...
     -- И долго ты их изучал?
     -- Не очень.  Несколько часов. Предки приехали,  я  у них  взял пятьсот
рублей, подогрел смену  и  меня отпустили. А мог  бы и долго  --  только  не
решился. По закону -- месяц, пока дознание. Если бы за месяц денег  не нашел
-- была  бы реальная возможность  несколько лет отсидеть, если бы из жалости
не отпустили. Надо  же кому-то  в  тюрьме сидеть. У  нас  вон  какой  разгул
преступности,  а  за  реальные  преступления  сажать в  большинстве  случаев
нельзя: профессионалы сначала лицензию получают -- в виде крыши, а потом уже
только на дело идут. Сажают тех, кого легче. Наркоманов, например...
     Снова зазвонил  телефон.  Писатель ушел подходить  к  телефону,  а Гена
остался невольно подслушивать громкий разговор -- музыки больше не хотелось.
Разговор  был  по-английски и  весь  свелся  к  тому,  что  писатель  сейчас
совершенно не может обсуждать  эту  тему,  но  просит перезвонить  буквально
через  десять   минут,  когда  он,  писатель,   освободится  для  невидимого
неведомого Гене собеседника. Характерно хрустнула трубка о рычаг, и писатель
снова появился  на кухне, чтобы  закурить очередную сигарету  и  выпроводить
Гену  вон  задумчивыми  формальными   извинениями  и  трогательными  нежными
прощаниями:
     --  В  аэропорт лучше пораньше  приехать  --  кофейку попьешь. Только в
"Дьюти  Фри"  ничего  не  покупай  --  в  Чехии  все  дешевле,  даже  табак.
Рекомендую, кстати, перейти на  красный "Голуаз"  -- лучшие сигареты! А свою
"Золотую Яву" ты там фиг достанешь. Ничего не забыл? Ну что же, ни пуха тебе
в этой твоей  другой новой  жизни. По крайней мере, у тебя теперь есть  имя.
Везет тебе. Дайва там уже?
     -- Там, будет меня встречать. Вроде жилье уже подыскала нам, ну, разные
варианты. Хочет со мной сначала согласовать...
     -- Ладно. Скучать,  если честно,  мы,  наверно, вряд ли  станем друг по
дружке. И знаешь, велика вероятность, что и не увидимся больше никогда. Нет,
я не к тому, что  я куда-нибудь нагнусь, да и ты наверняка будешь приезжать.
Но  это  будет уже  другая жизнь, и мы -- другие. Хотя и так не поймешь, кто
есть кто  и чья  дорога -- чей путь. Каждый этап в жизни имеет свое начало и
свой  конец, люди встречаются друг для друга, чтобы оставить след в судьбах,
и  если  расходятся,  то  остаются  только  в  памяти  -- иногда  для редких
совместных воскресительных реминисценций.  Есть известная сентенция, которая
предопределяет порядок забвения и  утраты, подтверждая материальность и силу
слов:  в  одну  и  ту же  реку  нельзя войти. Или если  перефразировать  это
изрекание, изречение, изречивание в известный  детский анекдот про Чебурашку
-- извини, Гена: шоколадка по второму разу -- это уже  говно.  Все,  вали на
фиг, а  то сейчас залью скупыми мужскими всю  твою жилетку. Стой! Спасибо за
историю.
     Пожатие  рук  -- это  было  последнее  присутствие Гены  в книге  жизни
писателя.  Заперев входную  дверь, писатель подошел  к столу,  где на экране
открытой  тетради   его   ноутбука   поверх   всех  окон   висел   серенький
прямоугольничек, предлагавший восстановить соединение с Интернетом.
     Забыв, что он ждет звонка, писатель восстановил соединение и нашел сайт
с  помятым  медным  кувшином,  который  совершенно  волшебным,  непостижимым
писателем электронным способом мог переводить мысли и чувства  людей в слова
языков.
     Писатель,  в  отличие от  Гены, не  стал долго  размышлять над  словами
обращения к Хоттабычу.  В окошко для слов он ввел: Эпилог настоящей повести,
а в языках выбрал русский, но добавил к нему от себя еще два слова: объемный
и свободный.  Полученный перевод занял  полторы  страницы,  которые писатель
скопировал  в  конец  файла  MKSH-finO.  Навязчивый  серый  прямоугольничек,
означавший разрыв со всемирной сетью, появился снова, и  писатель кликнул на
нет, отменив Интернет, потом на выключить, дождался, когда экран погаснет, и
закрыл компьютер. Перезвонил телефон.
     -- Ты  уже освободился?  -- Чистый девичий голос звучал громко и близко
-- как  будто  для  того,  чтобы  оказаться в ухе писателя, ему  не пришлось
прорываться через колючую проволоку государственных границ.
     -- Освободился. Просто у меня как раз Гена был, он бы услышал.
     -- Привет ему передавай.
     -- Он ушел уже. Так что сама  привет ему передавай.  Послушай, я  знаю,
что должен был тебе номер счета указать, чтобы ты остальные деньги перевела.
Но  я их не  возьму. Практически все ты придумала сама, я  только  оформлял.
Жалко, что я не могу тебе вернуть аванс,  но будем считать, что он пошел  на
накладные расходы.
     -- Почему  ты не хочешь брать деньги? Ты  же их  заработал, это честные
деньги. Ты же  знаешь, что  я ничего особенного не придумывала,  идея вообще
Захарова,  остальное  все  само  пошло.  А  тебе  за  роль  писателя  вообще
какой-нибудь театральный приз полагается -- очень живо ты его сыграл. К тому
же,  знаешь,  спасибо,  я правда  не  ожидала, что все получится так хорошо.
Честное слово, я просто счастлива.
     -- Ну и хорошо. И будьте счастливы -- оба вместе.* Я тебе не сказал, но
книжку-то я написал на самом  деле. Трудно было  удержаться. Просто  записал
все, как было. Надеюсь, ты не будешь против, если ее издадут?
     -- Разве я могу на что-то повлиять? Писатель хмыкнул:
     -- Это правда. Ну ладно, просто не обижайся, если что...
     --  На что  обижаться-то? Я  тебе  искренне  очень признательна. Книжку
пришлешь?
     -- Могу, конечно. Только ты ведь не поймешь ни хрена -- она на русском.
     -- Я говорю по-русски. Ты что, забыл?
     --  Это другой  русский. От того  русского,  на  котором  ты  говоришь,
осталась одна вечная память. К сожалению. Я  на нем умею только читать. И то
не все.
     -- Могу  научить,  -- по-американски добродушно  рассмеялась  Дайва. --
Кстати, я могу нанять переводчика, опубликуем твою книжку в Америке.

     * Имеются в виду английские слова "Happy together".

     -- Да  кому она нужна в Америке-то? Давай лучше "Нью-йоркскую трилогию"
Пола Остера на русский качественно переведем, если у тебя лишних денег много
и заняться нечем.
     -- Кто такой Пол Остер?
     --   Герой   Стеклянного   Города   --   писатель  такой,   современный
американский.  Или  вот,  слушай,  найди  какую-нибудь эксцентричную богатую
подругу, поделись опытом -- мы ей мальчика подберем в Северной Корее.
     -- Почему в Северной Корее?
     -- Ну, во-первых -- сюжет. Я хочу  следующую книжку написать про Стены.
Собираюсь в Корею съездить. Во-вторых -- спонсор нужен.
     -- Я подумаю.
     -- Подумай. И знаешь, Дайва, я хочу извиниться за все, что я тебе тогда
наговорил. Ну, помнишь, в  самом  начале, еще  до книжки. Что  эта твоя идея
совместить все с книжкой и джинном из кувшина --  дурацкая. Что нехорошо так
над  людьми  издеваться и  все такое. Ну кто  мог предполагать, что  так все
получится?!
     -- Я могла -- Дайва секунду помолчала и потом добавила: -- Но ты правда
все сделал даже лучше и гораздо интереснее, чем мы задумывали, и деньги свои
отработал, так  что зря  ты от них отказываешься, --  тут она  вдруг  лукаво
хихикнула, --  особенно  мне  понравился эпизод, где  мы с Джинном программу
писали. Ну, помнишь, с березой? За березу -- отдельное спасибо!
     -- Обращайтесь. -- Если бы Дайва  могла видеть  писателя в этот момент,
она непременно была бы удивлена тем, как  густо он умеет краснеть. -- Ладно,
до связи.
     -- Береги себя.
     -- Пока.
     -- Пока.
     -- Пока...

     Краткое содержание этой главы
     По пути в  аэропорт  Гена посещает  писателя, который  для  вдохновения
смотрит по видео детский  фильм. Писатель  забирает себе жемчужину, ссылаясь
на то, что она принадлежит  ему, и пытается оправдаться,  мороча Гене голову
при помощи структурной лингвистики, в которой сам ничего не смыслит.  Ссылки
и цитаты,  которыми изобилует процесс  расставания писателя и  героя, как бы
призваны  донести  до читателя некую  основную мысль  повествования,  но  не
доносят, а сопровождающие их телефонные звонки, истории и рассуждения как бы
призваны поставить  в повествовании  точку, но  не ставят.  В поисках  точки
писатель обращается  к  Хоттабычу, вернее  --  через  Хоттабыча. И  получает
эпилог.


     ЭПИЛОГ,
     в котором все слова напечатаны так, как их получил писатель

     Попрощавшись, таким  образом,  с  этим образом и  повесив  трубку,  он,
писатель, взял оставленный каменный шар, сигарету и вышел на балкон.
     Держа дымящийся "Голуаз" двумя  пальцами левой руки, на ладони  другой,
правой, медленно поворачивая, он разглядывал шар, от чего  внутренние кривые
графиков-прожилок  зажженного жемчужного  шара  наполнялись  теплом ладони и
мягко сияли, меняя формы и цвета, как в  калейдоскопе, создавая удивительные
картины   вербальных  иллюстраций  всего  земного,   внеземного,  наземного,
неземного, небесного и поднебесного, всего внутреннего и внешнего, вечного и
конечного,  временного  и вневременного.  Неожиданно  шар  всплыл  с ладони,
легкой лодкой-ладьей покачиваясь  в  розе векторов  ветра мира  (писатель не
сделал  ни одной попытки удержать принадлежащий небу  шар),  поплыл  и начал
плавно подниматься к облакам и звездам, закрытым светом дня до ночи, пока не
растворился  в измерениях и временах. Он поднимался -- письмом  амальгамного
Межзеркалья,  разлагавшегося в застенках стекла и  покрытом  трещинами рек и
плевками плесени  советских  поселений.  И  удалялся  --  послом раздираемой
державы-Федерации,  разделяющей  верхние  и  нижние  миры.  И  возносился --
одиноким  приветом  Небесной  России  от  ее  корявой  физической  проекции,
искаженно отраженной морщинистой плоскостью исторической земли.
     В  шуме огромного пыльного города,  волнами доходившего до тринадцатого
этажа, были едва различимы  --  через многие удаленные радиоточки -- слабые,
но  настойчивые  спутниковые  пульсации  сигналов  точного времени,  скромно
пробивавшиеся  к  писателю  сквозь питательный  коктейль  крепких  плечистых
звуков,  чтобы напомнить  о том,  что время не может быть точным, потому что
все  время  меняется, и  о том,  что снова в далеком  Гринвиче  приближается
временный временной ноль  полудня, и якобы не  станет на мгновение ни минут,
ни  секунд.  И  он --  другой  я  --  вдруг понял,  что,  наверное,  в  этом
изменчивом, порой до  предательства,  мире есть вещи, идеи  вещей  или вещие
идеалы,  которые  всегда,  которые  бесконечны  --  в  продолжениях   своего
неизменного существования реинкоронацией в  настоящих  живущих, ждущих среди
низменных увечных идолов вещей свечения вечности.  И  что я -- другой он  --
просто пытался  придумать  в жизнь  проявления  этого постоянного  свечения,
чтобы сделать  их  судьбами  людей там,  где сами эти  люди были готовы жить
только для того, чтобы в конце концов умереть.

     Слезы песчинок солью  льются  в часы, ключи минут, водопады дней, капли
лет  Леты. Выплаканное  время  сливается  в  общий  океан  истории, и к  его
безбрежному побережью мы  бережно приносим  в ладонях ушедшее сквозь пальцы,
ладно просеянное прошлое; и остаемся  бродить -- до самозабвения.  И все  же
его можно потрогать -- зачерпывать и пересыпать, переживая. Но  новое время,
образующее горы воспоминаний  запечатанными  в  неизменяемые  живые картинки
сведений,  сведенные воедино  со звуком и сжатые до "да" и  "нет", единицы и
ноля,  облачается в  новую  меру невозвратности.  Время  мира  мерцает мерно
звуком, чтобы меру времени было невозможно осязать, как и его само. Издревле
раз в день стреляет по прежнему пушка, раз в час по прежнему звонит колокол,
но лишь  близость второго прихода тысячелетия Христа ограничила  постоянство
тишины до пикающих секунд, как перед Большим Взрывом -- Конца и Начала.
     Точно капли звуков, волнами точащие камень пространства, точки сигналов
точного  времени,  неумолимо  отмеряющие настоящее  для  нас,  меня  и  меня
другого,  уже  больше не являются  многоточием  многих  точек  этой истории.
Каждая новая точка,  которая  сейчас откладывается в совокупную общую память
наших  голов и  сердец, --  это неизбежное  приближение к  последней  шестой
длинной точке: тире  перед последней датой.  Точке,  увы, не меняющей кривой
линии  времени,  точке,  которую  никак нельзя  реализовать  изобразительно,
только вербализовать образно,  но  которая,  как  они утверждают, в точности
соответствует пятнадцати таким  разным  часам Московского времени. Как будто
необязательное время может быть Московским. Как будто оно вообще должно быть
пространством Земли. Как будто вообще оно должно быть. Точка.
     Точка.
     Точка.
     Точка.
     Точка.
     Длинная Точка.





ОГЛАВЛЕНИЕ
     Содержание

     Глава 0,
     в которой из ничего все уже началось, но пока еще непонятно, что.

     Глава первая,
     в  которой  читатель  знакомится  с  главными  героями,  имена  которых
раскрывает автор, но пока еще не понятно, для чего.

     Глава вторая,
     в которой, становясь главным, герой немедленно попадает на бабки .

     Глава третья,
     в которой читатель знакомится с писателем, а писатель -- с читателем.

     Глава четвертая,
     в которой чужая жадность создает угрозу фраеру.

     Глава пятая,
     в которой пустота медного кувшина проявляется во всей полноте.

     Глава шестая,
     в которой дует ветер

     Глава седьмая,
     в которой незваный гость похож на татарина.

     Глава восьмая,
     в которой писатель рассказывает сказки.

     Глава девятая,
     в которой сказки становятся болью -- головной.

     Глава десятая,
     в которой появляется плохой.

     Глава одиннадцатая,
     в которой слова предметны, а предметы -- условны.

     Глава двенадцатая,
     в которой старость -- не радость и подстава с квартирой.

     Глава тринадцатая,
     в которой то, что дозволено быку, быку недоступно.

     Глава четырнадцатая,
     в которой некоторые кулинарные советы противоречат законодательству РФ.

     Глава пятнадцатая,
     в которой ощущается близость конца.

     Глава шестнадцатая,
     в которой чудеса происходят без волшебства, среди цветов любви.

     Глава семнадцатая,
     в  которой  герой  снова оказывается  по  ту  сторону,  на этот раз  --
реально.

     Глава восемнадцатая,
     в которой с той стороны тоже люди.

     Глава девятнадцатая,
     в которой завтрак -- на траве.

     Глава двадцатая,
     в которой герой переживает прощание с родиной в ее крепких объятьях.

     Глава двадцать первая,
     в которой смерть звонит в золотой колокольчик.

     Глава 00,
     которая не есть окончание начальной главы и ничего не закольцовывает, а
является как бы последней и потому номера лишена, что ее номер лишен смысла.

     Эпилог.



Коротко об авторе
     Сергей Обломов  родился в 1999  году, окончив к  этому времени  среднюю
школу и  Историко-архивный институт  в  составе  РГГУ. Начав  свою  трудовую
биографию  в качестве библиотекаря, практически  освоил  несколько несмежных
профессий, не став  профессионалом.  Прописан в Москве. Постоянно живет, где
попал.  В  русской  классической  литературе   рубежа  тысячелетий  занимает
невидное место.  В ваших руках первый (не исключено, что не последний) текст
нового русского  писателя,  изданный в  России  в твердом переплете на новом
русском языке. Подержите его. Подольше. Пусть он станет вашим.