сказки. Фокусник
утверждает, что он волшебный джинн, и  просит Джинна дать ему имя. При этом,
несмотря  на  восточную  внешность, он  говорит на чистом русском языке  без
примеси  слов иностранного  происхождения.  После недолгих  колебаний Джинн,
разозленный наглой неприглашенностью гостя, дает ему  кличку Хоттабыч, чтобы
свалить  на него вместе  с именем  свой  комплекс  неудачника, оставшийся от
детства. Хоттабыч просит у Джинна позволения отлучиться и,  как только Джинн
выходит на кухню, исчезает, защелкнув за  собой дверь. Оставшись один. Джинн
обнаруживает  письмо  от  Этны, в  котором она возмущается  его  участием  в
Югославских событиях на стороне неправых неправоверных и намерена  в связи с
этим перестать с ним водиться. Джинн идет в "Турандот" гасить  горе. А облом
заключается в том, что, названный Хоттабычем, джинн не творит никаких чудес.


Глава восьмая,
     в которой писатель рассказывает сказки

     Первое,  что он  увидел,  зайдя  в бар, была  сутулая  спина  писателя.
Писатель сидел на углу за стойкой на высоком длинноногом стуле и рассказывал
бармену Саше о новых возможностях информационной эпохи.
     --  Смотри. -- Писатель достал  из  красной пачки "Голуаз"  сигарету  с
золотым  ободком  вокруг фильтра  и положил ее рядом с белой чашкой  черного
кофе. -- Практически из любой точки земного шара через спутниковый карманный
телефон размером чуть  больше этой пачки, --  он  ткнул в  "Голуаз",  --  ты
входишь в Интернет.  Если просто письмо или любая  текстовая  информация, то
можно через компьютер  типа  "Палм-топ" или  "Пилот" какой-нибудь -- это все
умещается  в  кармане.  Если   у  тебя  "Ноут-бук"  небольшой   --  побольше
карманного, ну как большая тетрадь, -- можно, скажем, видеоклипом управлять.
Все  параллельно! Оператор  в Новой Гвинее  снимает крокодилов, одновременно
режиссер  в Атланте монтирует  картинку,  в это время звук мастерингуется  в
Лондоне, на Эбби-роуд, а  ты пишешь текст в деревне Ленинские Ходунки, прямо
на   заброшенном   тракторе.   А  музыку  --  Мумий  Троль  какой-нибудь  во
Владивостоке,  в рыбацкой  лодке или в перевернутом "Лэнд Крузире". И  через
час  твои крокодилы  поют, пляшут и летают по MTV во всем мире, в Стокгольме
уже наступило утро  и печатают компакт-диски  -- с текстами и  партитурой, в
Турции  с  ночи  шьют  первые  кожаные  куртки  "Аллигатор"  и  варят  гумки
"Крокодил",  из Болгарии на Горбушку уже пошла фура с пиратскими  копиями, а
Мэрлин  Мэнсон достает  из  несессера свой  походный  пинцет, чтобы  вырвать
последние три волоска из... не  знаю, где у  него чего,  -- от досады. И при
этом в Гринпис  и  Эмнести Интернэшнл уже лежат жалобы от жлобов-крокодилов,
что их тут так пиздят, так пиздят... и  гринписовское судно "Рэйнбоу Уориер"
снимается  с якоря,  чтобы защитить в  Новой  Гвинее  крокодилов  от наглого
пиздежа  и лишить  работы десять  тысяч аборигенов,  которые  последние  три
тысячи  лет  только  тем и занимались,  что пиздили  крокодилов.  Потому что
больше пиздить нечего -- отверток у них на заводах нету.
     Писатель поднес сигарету ко рту и удовлетворенно закурил.
     Саша задумчиво поморгал и спросил:
     -- А что, в Новой Гвинее водятся крокодилы?
     --  Крокодилы водятся везде, -- отрезал писатель. --  Вон,  включи ОРТ,
какой-нибудь концерт к  восьмисотпятидесятилетию последних  дней  "Ласкового
мая"  --  одни крокодилы. И пляшут и поют.  Только что не летают. --  Тут он
обернулся и заметил Джинна: -- Привет, кофе будешь?
     -- Я бы лучше пивка...
     -- Пивка так пивка, давай за столик пересядем, расскажешь, как сам.
     Они пересели за стол и некоторое время молчали.
     -- Как твоя книга? -- спросил наконец Джинн.
     -- Какая книга? А почему ты спрашиваешь?
     -- Я так понял, что ты какую-то книжку пишешь...
     -- Какую-то?!  -- возмутился писатель. --  Да я самую  лучшую  на свете
книжку пишу. Только тяжело это -- писать самую  лучшую  книжку. На бумаге ни
хрена не получается. Не  интересно.  А без интереса я  работать не люблю.  И
вообще работать не люблю. Поэтому я и писатель. Я ее в голове написал сразу.
Всю и  целиком.  За десять  минут.  Я  знаю,  чем она  кончится, знаю, что в
середине. Знаю, что в  ней хорошо  и что  плохо.  А когда все уже  знаешь --
особенно,  что  хорошо  и  что  плохо,  --  не  интересно.  Заставляю  себя,
буквально. Даже не словесно --  буквально.  Делаю себе по три предложения  в
день. А принимаю  только одно. Вот вчера наконец еле-еле выпустил  джинна из
кувшина. Ну никак не шел джинн, понимаешь?
     -- Какого джинна из кувшина? -- ошарашенно спросил Джинн.
     -- Альтер эго. Ты же Джинн?
     -- Джинн, -- сказал сбитый с толку Джинн.
     -- Ну и вот. А ты -- это я, а я  -- это ты, а ты -- это он, и мы, типа,
все вместе. Знаешь песню про моржа?
     --  Нет. Про какого моржа?  А при чем тут я? --  спросил  Джинн,  а сам
подумал: не писатель ли наслал на него сегодняшнего дядьку?
     -- Как  при  чем?!  -- возмутился писатель. -- Ты же прототип  главного
героя, ты что, забыл? Ты же сам согласился! Помнишь вчера, у тебя дома?..
     -- Ну, -- Джинн замялся, -- я, честно говоря, был не вполне трезвый...
     -- Ты  что, вообще ничего не помнишь?  Ты помнишь, что мы  с Гришаном и
еще каким-то перцем у тебя зависали?
     -- Ну, помню, конечно...
     -- Помнишь, меня твоя квартира приколола, ну и вообще все?
     Джинн  улыбнулся  и, чтобы как-то поменять тему  разговора  и прояснить
дядьку, спросил:
     -- Про что книжка-то?
     -- Да я же тебе рассказывал. Зря, конечно,  рассказывал, но я же  тогда
еще не знал, что ты будешь главным героем. А теперь не скажу. Не имею права.
Но  вообще-то  имей в виду, что ты -- положительный  герой. А  положительные
герои   не  напиваются  до  беспамятства  без  всякого   повода  --  это  же
коммерческая книжка!
     Джинн глотнул пива, и тут с ним случилась нелогичная странность. Вместо
памяти о  дядьке и вообще интереса к этой теме от влитого в горло пива вдруг
всплыла из глубины души комком к  кадыку его недавняя тоска, вытесняя вместе
с дядькой все на свете, и захотелось плакать.
     -- А у меня проблемы, -- неожиданно для самого себя сказал он.
     -- Какие еще  проблемы? --  вкрадчиво  поинтересовался писатель.  --  С
возлюбленной твоей любовью виртуальной?
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Живу давно. Да ладно, у тебя на лице все написано. Все романтические
чувства. Ну что там за проблемы-то? Она, кажется, американка?
     Джинн кивнул.
     --  Ну  и  чего  ты грузишься?  -- Писатель  лениво откинулся на спинку
грубого деревянного стула. -- Ну, американка, были друзья,  то да се, мутили
чего-нибудь вместе, потом  эта война в Сербии...  Она тебе пишет, мол, я  --
патриотка, великая американская  армия-освободительница,  долой антигуманную
диктатуру Милошевича, да здравствует гуманная  диктатура НАТО  и ядерный мир
во всем мире. А ты,  чего  доброго, пытался подбить ее взломать какой-нибудь
сайт в Пентагоне... Ты что, дурак, что ли? Себя поставь на ее место.  Хочешь
из порядочной девушки  сделать Зою Космодемьянскую, да  еще так,  чтобы  она
свои конюшни поджигала, а не вражеские...
     -- Откуда ты знаешь?!
     --  Я  же  книжку  про  тебя пишу,  мне  положено. --  И писатель начал
гундосить, подражая стереотипам то ли несуществующих литературных  критиков,
то  ли  каких-то неведомых  продюсеров. --  Война разбросала  влюбленных  по
разные стороны баррикад. Страдают оба и мучаются.  Не  спят  ночей на мокрых
февральских подушках. Разлука длится  всегда.  Классный сюжетный ход, хоть и
избитый, но работающий безошибочно,  -- мировые процессы наступили на судьбы
простых  хороших  людей.  Страдания  народов   отражены  в  сопливой   слезе
неисполненной  любви  конкретного  человека.  Звучит  коммерческая  траурная
музыка. И ей  не стать домохозяйкой,  а он не  будет  храпеть  с  газетой на
диване. Их мальчик  в  восемь  лет  не привяжет  консервную  банку  к хвосту
соседской  кошки,  а  девочка  в  семнадцать  не  сторчится  на Герасиме  до
состояния  му-му. И  когда его  найдут  на  скамейке электрички в депо --  с
открытым оскалом улыбки и мгновенно остановившимся  от инфаркта сердцем,  --
ему будет шестьдесят четыре,  и жизнь его будет испорчена  совершенно другой
женщиной.  --  Писатель выдержал  эффектную паузу, исподлобья поглядывая  на
Джинна, и уже нормальным голосом заявил:
     -- Шутка.
     В  голове  Джинна  понеслись  какие-то  смутные воспоминания  обо  всех
угаданных  писателем его  жизненных  эпизодах: квартира от  бабушки,  кошки,
увольнение  с  работы, Этна,  в конце  концов,  да  плюс еще  Хоттабыч  этот
долбанутый. До него начал медленно доходить смысл слов, только что цинично и
лениво брошенных писателем  в его непостроенное будущее --  уж не в качестве
ли фундамента  брошенных? Он  захлебнулся  от яростного страха, помрачнел и,
сжав кулаки, зло и быстро спросил:
     -- Чем кончится книжка?
     --  Не  имею права  говорить.  Тебе тогда тоже будет неинтересно, и  ты
перестанешь работать, -- улыбнулся писатель. --  Да ты не психуй, не психуй,
-- заметив состояние Джинна, заволновался он, -- все будет хорошо. То есть в
жизни  я, конечно,  не знаю,  а  в книжке  точно  все будет  хорошо.  Это же
коммерческая книжка -- я  не могу не  учитывать вау-фактор. Да и в жизни все
будет хорошо. Только  если  наоборот --  минус вау-фактор и  жизнь будет  не
коммерческая. Коммерческие жизни, в отличие  от книжек, заканчиваются  плохо
-- полной победой  вау-фактора и  смертью персонажа. Тебе это не грозит. Ну,
то есть почти совсем не грозит. Бессмертие я тебе уже  вроде бы обеспечил --
и  себе с твоей  помощью. Так что можем на всю включать вау-факторы, -- и он
получил совершенно ненужный звонок по сотовому телефону. -- Еще пивка?
     -- Ну давай, -- сказал Джинн.
     Писатель  все  время  хитро увиливал  от  главной темы, но Джинн, точно
парализованный его увиливаниями, покорно следовал за завитушками витиеватого
писательского  словоплетения,  как   на  американских  горках,  то  вплотную
приближаясь  к ней,  то вдруг мгновенно улетая  в  какие-то  новые  дебри  и
напрочь забывая о  том, что писатель имеет  какое-то  непонятное отношение к
происходящим с ним. Джинном, событиям..
     --  Будешь  богатый,  как  Билл  Гейтс,  --  сообщил писатель,  допивая
остывший кофе.
     -- Не хочу.
     -- Не хочешь быть богатым?
     -- Не хочу, как Билл Гейтс.
     -- Ну  ладно, -- согласился писатель, посмотрев на Джинна удивленно, --
будешь  тогда, как Джордж Сорос, если сил хватит  не зажраться.  Тут  особая
крепость нужна. Крутые бабки, они  как троянская лошадь. Ты думаешь, что это
тебе заслуженный подарок, а это тебе -- услужливый пиздец.
     Писатель сделал  глубокий  вдох  и  перед тем, как встать  из-за стола,
грустно сказал:
     -- Твоя жизнь -- это твоя жизнь. Моя книжка -- это моя книжка. Они если
и пересекаются, то только у меня в  голове. Тебя этим не изменить, а то, что
с тобой будет, и  даже пруха, зависит только от того,  кто ты такой. И давай
это больше не  обсуждать. Хочу тебе только одно сказать. Главное. Оттого что
я тебя всякой ерундой загружаю про свою  книжку,  ты  глючить можешь и самые
простые вещи  воспринимать, как будто  это дурь волшебная, да  еще при  этом
думать, что это я  все так подстроил.  Ты старайся на мои  фантазии  особого
внимания  не обращать. Они заразные, фантазии  эти,  головой можешь поехать.
Живи, как живешь, а про книжку мою забудь. Забыл?
     -- Забыл, -- ответил Джинн.
     -- Ну и славно. -- И писатель громко щелкнул пальцами.
     Он поднялся и вернулся через минуту с высоким бокалом пива для Джинна и
новой чашкой кофе -- себе.
     Они опять замолчали, потребляя напитки.
     Прежняя тоска снова пивной пеной поперла из Джинна.
     -- Свет, что ли, клином сошелся на этой Югославии, -- пробормотал он.
     Писатель  чуть  не поперхнулся кофе. Отставив чашку и  откашлявшись, он
положил  руки ладонями на  стол и начал  говорить,  барабаня пальцами по его
поверхности, словно играя на рояле:
     -- Это же перекресток,  понимаешь? Пе-ре-кресток.  А раз перекресток --
вопрос  добра  и зла. Хотя снаружи  и не поймешь, где что -- все под разными
именами, одно под другое косит. С добром вроде бы все понятно, добра на всем
свете навалом,  оно предметно. А вот Зло -- нет. Оно из пустоты возникает  и
питается  добром. Фишка  в том, что зажравшийся Запад настолько плотный, что
снаружи кажется  почти стерильным  -- зло прозрачно. И  осязаемое призрачное
зло им приходится создавать или  выбирать специально, для баланса сил, чтобы
жизнь медом  не казалась и  чтобы свое исконное зло наружу не выпирало. Но у
себя  его  создавать  опасно.  У  них  вообще такая  политика:  все  вредное
производство -- недоразвитым. Поэтому зло они "в третьих странах" производят
-- вот Саддам Хуссейн, например. Тогда внешнее  наружное  зло  отвлекает  от
внутреннего своего. Ведь если  бы они все свое зло уничтожили, то оно бы еще
сильнее разрослось.
     Свято место  пусто не  бывает. Это  еще Ломоносов  придумал: откуда где
чего убыло,  туда  сразу столько и прибыло. Только  он не сказал, что  ежели
прибыло  --  то  еще сильнее. Это  закон, даже  биологический.  Изведешь ты,
положим,  всех тараканов.  А  новые,  которые  наплодятся,  будут  с зубами,
клыками  и слюной ядовитой. Или болезни. Поэтому зло уничтожать не надо. Его
надо  не прекращать, а  прикручивать и локализовывать.  И  одомашнивать, как
диких  зверей -- для подконтрольности производства. Тогда  оно вроде есть, а
на самом деле его нет.
     Но  это  еще  не  все.  Есть  добро  и   зло,  и  есть  геополитическое
противостояние. Его на добро и зло разделить невозможно. В нем ни добра нет,
ни зла, а только пустота или стремление к пустоте, что  само по  себе уже --
пустое.  И  место  этого противостояния  -- во  времени  и  пространстве  --
перекресток,  кармический  узелок на линии жизни человечеств. И место это --
не  свято,  а  раз  не  свято  --  значит,  пусто:  зло  отдельно  от  добра
существовать не может.  Вроде  бы  и Милошевича  и  Хуссейна  прикрутили  за
диктатуру. А на самом деле -- у обоих ключевое геополитическое  положение, и
они просто эти ключи подбирают,  чтобы двери  открыть. Хуссейн -- ключик,  а
Милошевич --  ключище. Чечня еще есть. И везде нефть -- потому что это кровь
земли. И религии разных полушарий. Одно в другое -- получаем инсульт.
     А ты говоришь: добро и зло. Только  вот что обидно. Живые люди от этого
всего страдают за  нас -- где-то далеко,  хоть и близко. Подставили мы их --
конкретно.  С другой стороны, может, их судьба  в этой жизни -- страдать.  И
избавление. А мы за это еще  ответим, как положено... Алле, да, привет. Нет,
не дома. Нет, ничем таким не занят...
     По  телефону писатель говорил совсем  другим голосом -- мягко и  нежно.
Пока  писатель  направлял  свое влияние в телефон, вливая его в уши далекого
собеседника,  Джинн  все-таки  решил  рассказать  ему  о  странной истории с
Хоттабычем.
     -- А у меня к тебе вообще-то разговор был, -- сказал Джинн, дождавшись,
когда писатель попрощается и сложит свой маленький сотник.
     -- Мне ехать надо срочно, -- озабоченным тоном ответил писатель, залпом
выпивая  весь свой кофе. --  Давай в другой раз. Мне с тобой тоже поговорить
надо.  Я  хочу,  чтобы ты  мне  про  "Ассемблер"  рассказал.  И  про  всякие
"Бейсики"--"Фортраны" и "С+". У меня идея одна есть. Ты в этом понимаешь?
     -- Еще бы.
     -- Если хочешь, я тебя куда-нибудь подброшу, в машине поболтаем.
     Джинн посмотрел на стакан с пивом: там оставалось примерно три четверти
от полулитра. Пива было жалко. К тому же он  только  недавно пришел -- домой
ему совершенно не хотелось. А в машине писатель  наверняка включит музыку на
полную, да  и  вообще  нормально  поговорить вряд ли  удастся. И он  покачал
головой:
     -- В другой раз так в другой раз.
     -- Ты мне  позвони, -- сказал писатель.  --  Или я  тебе позвоню. Да  и
вообще -- встретимся как-нибудь.
     Писатель   встал,   но   сразу  же   сел   снова,   вспомнив   какую-то
недосказанность.
     -- Слушай... Я могу у тебя совета спросить?  Как у главного героя? Есть
такая русская пословица: "Стеклянный хуй  дураку ненадолго". Как ты думаешь,
можно ее в эпиграф поставить? Слово "хуй" меня очень смущает. А? :
     Джинн ошарашенно молчал.
     -- Ладно, подумай на досуге. Это тебе домашнее задание. Всех благ!
     Они прощально поручкались, писатель кивнул "пока" бармену Саше и исчез.

     Краткое содержание восьмой главы
     В  "Турандот"  Джинн снова  встречает  писателя,  который за  несколько
страниц  разглагольствований коротко  сообщает,  что  книжку  он  уже  начал
писать, утверждая при этом, что его ненаписанная книжка --  самая лучшая  на
свете, чего, конечно же,  никогда не  позволит себе настоящий автор, не имея
возможности сравнить эту с другими ненаписанными книгами. Расстроенный Джинн
не соотносит  странное появление  Хоттабыча  с началом активной деятельности
писателя, вероятно, потому, что не верит в силу писателей творить из ничего,
но все же подозревает, что писатель имеет какое-то  влияние на его судьбу, в
частности  на  отношения с  возлюбленной.  Однако  писатель мягко  съезжает,
сваливая все на  югославскую войну и противостояние  добра и зла,  а потом и
просто сваливает, оставив Джинна на обломах.


Глава девятая,
     в которой сказки становятся болью -- головной

     Оставшееся  от  писателя время  Джинн  провел в  грустном  одиночестве,
наполненном  обрывочными  размышлениями  о  судьбе  себя  --  предстоящей  и
минувшей  куда-то мимо его сегодняшнего  положения  среди судеб  других.  Он
смотрел  при этом в камин телевизора, но ничего в его огнях не видел, потому
что его мысли не допускали до мозга сообщения глаз.
     Встреча с писателем отозвалась в его сердце  странным впечатлением: вот
человек, который делает  его параллельную  жизнь.  Да  еще  так  делает, что
предвидит  его.   Джинна,  прошлое.  Неужели  он.  Джинн,  получился   таким
неизбежным  существом,  что   его  историю,  вымученную  разными  свободными
выборами  жизненного  пути,  так же легко прочитать  по  его настоящему, как
какую-нибудь компьютерную программу -- для владеющих соответствующим языком?
     Впечатлившись писателем  и его легкой способностью ваять  рисунки чужих
жизней.  Джинн вдруг отнесся к своей истории  как к книге писателя,  сочиняя
как бы  за писателя, а  может, и вместо него или вместе с ним При этом Джинн
думал о себе в третьем лице -- в третьем, потому что их с писателем уже было
двое.
     "Так он сидел, -- красиво  представлял  о себе отчаянно одинокий Джинн,
-- уныло потягивая пиво и не зная, как жить ему дальше в тоске...
     А  потом появился  Пылесос. Пылесос с порога направился к Джинну, сел к
нему за стол и начал без предисловии с приветствия:
     --  Здоров!  Грузишься?  Дай  глотнуть. Короче,  там  Паша-Нарик  косяк
приделал, две чиксы с нами. Ты в деле?  Финист, -- громко крикнул  он, -- ты
курить будешь?
     Бармен  Саша  испуганно  моргнул,  порозовел  и  отрицательно   покачал
головой.
     -- Ну  и  дурак, там шишки  таджикские  -- совершенно  улетные, торкает
круче Вериного гаша. -- И  уже  потише, Джинну: -- Чиксы тоже  ничего. Можно
рассмотреть.
     -- А  Паша? --  равнодушно спросил  Джинн,  глядя  поверх  Пылесоса  на
мельтешение МТУ.
     -- Паша на обломах весь,  ты что, наркоманов не  знаешь?  --  отмазался
Пылесос. -- Ему  чиксы комплексно по барабану, ему даже зеленый не в кайф --
так,  перебиться. Ему бы пару точек  поставить  --  это  тема. Да он еще дец
потусит  и подорвется  белого  мутить  -- нарик есть нарик,  сам  понимаешь.
Слушай,  я  же марку сожрал  --  вообще  вещь!  Вставило  так, что  чуть  не
потерялся. Но сейчас на шлейфе уже -- тянет потихонечку, но не  прет. У тебя
денег сколько ес