язь, а потом, когда ей что-то не понравится, поднимает  крик,
что ее принудили.
     Защита настаивала, что у школьной учительницы дети  воспитаны  иначе,
чем у актрисы, но суд эти доводы не принял, как и то, что  жертве  еще  не
исполнилось  шестнадцати.  Суд  кончился,  как  и  ожидалось,   торжеством
наглеца, который на выходе из суда громогласно заявил, что будет и  дальше
трахать этих русских свиней, как и когда ему изволится. В зале были только
родственники девочки, да  десяток  коллег  учительницы,  все  с  одинаково
постными физиономии, скорбные, полные обиды на весь свет, что не ценят  их
самую важную на свете профессию и уже три месяца не выдают зарплату.
     Информация о таком судебном процессе прошла по телевидению, попала  в
местные газеты. Бдительный Черногоров, который замечал все, что  творилось
на территории страны, ощутил, что дело не закончилось, установил негласный
надзор.  Как  вскоре  доложили,  пятеро  парней  из  "Русского   единства"
вооружились монтировками и с неделю  ждали  бравого  джигита,  ибо,  когда
закон спит,  народ  вправе  брать  закон  в  свои  руки.  Потом  к  дозору
присоединились  еще  двое,  но  у  этих  подозрительно  оттопыривалось  из
подмышек, а держались в сторонке. Еще один дремал, положив  руки  на  руль
машины с работающим мотором.
     Черногоров уже забыл о своем наказе, когда информация  пришла  совсем
неожиданная...
     Джигит появился совсем не с той стороны, откуда ожидали. Он шел не из
дома, где в его квартире уже неделю не зажигался свет, а тащился  к  дому.
Походка его была тяжелая, спина непривычно  горбилась,  плечи  обвисли,  а
голову покрывала белая повязка.
     Двое, которые явно с пистолетами, поспешно  переместились,  держались
чересчур небрежно, но взгляды их были прицельными, а  вожак  из  "Русского
единства", чуя своих по духу, попросил:
     - Ребята, сперва мы! Я хочу, чтобы он увидел, что его ждет.
     Все пятеро сошлись, взяли джигита в кольцо, а когда тот  заметил  их,
отступать было поздно. За его спиной двое, довольно ухмыляясь,  взвешивали
в руках монтировки. Вожак сказал с ненавистью:
     - Ну, мразь... Получи!
     Он коротко замахнулся,  а  второй  с  гоготом  ухватился  за  повязку
джигита, рванул:
     - А почему не зеленая, хрен моржовый...
     И осекся, а монтировка вожака застыла в воздухе. Голова джигита  была
обрита, а на красном воспаленном лбу пламенела огромная  выжженная  буква,
похожая на  "Н".  кожа  вокруг  буквы  почернела  и  обуглилась,  вздулась
толстыми  багровыми  рубцами.  Саму  букву  или  знак  выжгли   так,   что
раскаленное  тавро  явно  вдавили  в  лобную  кость.  Глаза  джигита  были
воспаленные, красные, под ними повисли темные мешки.  Он  сильно  похудел,
совсем не напоминал того уверенного здоровяка, каким выходил из зала суда.
     - Пошли вон, - процедил он с ненавистью. - А если такие  храбрые,  то
выходите по одному...
     Тот, который сорвал повязку, удивился:
     - А когда вы впятером на одного нашего, тоже так говорите?
     Он с размаха ударил монтировкой поперек живота.  Джигит  согнулся  от
резкой боли, парень замахнулся, намереваясь врезать по затылку,  но  вожак
перехватил:
     - Тюпа, погоди!..
     - Ты чего? - удивился Тюпа. - Мы ж пришли с ним разделаться!
     - Да, но кто это с ним разделался раньше?
     - А мне плевать... Бейте его, ребята.
     Сбоку ударили  монтировкой  под  колени.  Джигит  слабо  вскрикнул  и
завалился навзничь.  Лицо  его  было  перекошено  от  боли.  Кто-то  вдруг
вскрикнул:
     - А я знаю!.. Слышал, что эти чернозадые сами хотели выяснить...  Ну,
в их общине. Они ж гады, живут в Москве, как в своем ауле!
     Вожак прервал нетерпеливо:
     - Что ты слышал?
     - Я живу в доме, где  эти  чернозадые  скупили  два  подъезда!..  Моя
собака с ихними то гуляет, то дерется.  Вот  и  слышал,  они  между  собой
гелгэкали  по-своему.  А  один  молодой,  что  уже  и  язык   забыл,   все
переспрашивал, ему и сказали по-русски, что  надо,  мол,  выяснить  правду
самим, а потом... черт, забыл!.. Ага, суд шариата...
     Вожак присвистнул. Парни стояли  с  монтировками  наготове,  ожидали,
когда джигит  приподнимется,  как-то  неловко  бить  лежачего,  они  ж  не
чернозадые, русские никогда не били лежачего, не били в спину...
     Джигит явно понимал, что надо лежать  пластом,  не  тронут...  скорее
всего, не тронут, а если поднимется, то на этот раз по  голове  врежут  со
всех сторон, разлетится как спелая дыня, но  гордость  заставляла  напрячь
мышцы, подтянуть ноги, превозмогая боль, встать, ибо мужчина должен падать
только мертвым...
     Его колено оторвалось от земли, и вожак снова равкнул:
     - Не трогать!
     Тюпа спросил раздраженно:
     - Ты чего?
     - Оставим его так, - решил вожак.
     - Ты чего? - изумился Тюпа. - Подумаешь, клеймо выжгли!..  Так  он  в
любом косметическом салоне снимет за сотню баксов. А у черных этих  баксов
на наркоте знаешь сколько захапано?
     - Оставим, - повторил вожак. Его глаза не отрывались  от  изнуренного
лица джигита. - Уважение их общине выкажем. Мол, принимаем их суд... Да  и
никуда он не денется. Суд шариата древнее нашего Уголовного  Кодекса,  там
эти штуки предусмотрены. В другой раз отрежут... не только насильничать не
сможет, но и жене не понадобится. Пошли отсюда, ребята!
     Он отступил на шаг. Джигит поднялся и попытался надменно выпрямиться,
хотя лицо все еще было перекошено от боли в животе. Стоял на  одной  ноге,
второй едва опираясь о землю. И хотя  выглядело  так,  что  они  отступали
перед ним, но вожак орал и сердился, заставляя опустить оружие.
     Когда  они  возвращались  к  троллейбусной  остановке,   Тюпа   вдруг
остановился в недоумении:
     - Это что ж выходит... Если мы этого гада не добили,  то  мы  как  бы
одобряем их суд шариата?
     Вожак на ходу оглянулся:
     - А что, не одобряем?
     - Да нет, - пробормотал Тюпа, он потащился следом, рассуждая вслух, -
припечатали они его хорошо! Скажем так, здорово припечатали.  Свои,  а  не
пощадили. Но если одобряем, то, как бы признаем и этих чернозадых в  нашем
городе?..
     - Они ж уже тут, - поморщился вожак. - Я их сам не люблю,  но  многих
принесло в Москву еще при Грозном Иване.  Вон  есть  несколько  Грузинских
улиц: Малая, Большая, Средняя, есть Армянский переулок... А мы с  тобой  в
Москву перебрались три года тому из Сибири.
     - Нам можно, - твердо сказал Тюпа. - Мы русские! Москва наша.  А  эти
чернозадые, хоть и москвичи в десятом поколении, но они все  равно  чужие!
Как и жиды, пусть даже перебрались сюда при своем жиденке князе Владимире.
     Народ  на  троллейбусной  остановке  расступился.  У  дюжих   парней,
подогретых водочкой, это за версту видно, всегда быстро кончаются слова, и
тогда переходят  к  более  весомым  аргументам,  а  тут  еще  эта  продажа
оружия....
     Вожак посмотрел на народ, прикрикнул на своих:
     - Прекратить! Что раскрякались как жидовня в кнессете?.. Соберемся  в
штабе, обсудим без спешки.
     Подкатил троллейбус, но народ пугливо расступился, пусть  садятся,  а
они пойдут на места, что останутся. Понятно, у кого сейчас штабы.
     Вожак зорко осматривал своих орлов. Да,  на  чернозадых  злы,  как  и
раньше. Но... не совсем как раньше.
     Этот чертов суд шариата здорово попутал все карты.

     На  другой  день,  когда   Кречет   в   течение   получаса   принимал
представителей разных конфессий, он задержался возле  Фазитуллина,  муфтия
Московской мечети:
     - Я слышал, ваш суд шариата осудил и наказал насильника... Не слишком
ли круто? Это же не публичная порка, после которой следов не остается.
     Муфтий  поклонился,   ответил   невозмутимо,   чувствуя   за   спиной
несокрушимую мощь Аллаха:
     - Суд выслушал его очень внимательно. Слушали и решали люди,  которым
далеко за пятьдесят. Значит, они уже достигли житейской мудрости. И  решал
не один, а тридцать человек.
     Кречет согласился:
     - Да, это даже больше, чем в суде присяжных. Но,  насколько  я  знаю,
клеймо на лбу в  исламе  не  предусмотрено...  Это  чисто  русское:  рвать
ноздри, клеймо на лбу и щеках... Так наказывали при отце Петра Первого  за
курение табака...
     Муфтий светло улыбнулся:
     - Мы все - дети Аллаха. А  он  знает,  что  одному  ребенку  довольно
погрозить пальцем,  другому  дать  подзатыльник,  третьему  надо  показать
конфету, четвертого похвалить... А насчет клейма наш мудрый  президент  не
совсем прав. Первое клеймо поставил Аллах на лбу первого же преступника  -
Каина, убившего своего брата...
     Кречет покачал головой:
     - Черт бы вас побрал! И так уже московские слесарюги ваш суд  шариата
нахваливают!
     У муфтия глаза темные, как спелые маслины, у Кречета светлые, но  оба
читали в глазах собеседника все недосказанное. Муфтий легонько  улыбнулся,
сильные мужчины понимают друг друга без слов. Понятна и показная  грубость
президента,  которой  тот  прикрыл  похвалу  и  даже  зависть  к   полному
пренебрежению мусульман к воплям массмедии.

     И все-таки по телевидению все чаще показывали трупы, плачущих женщин,
осиротевших детей.  Кречет  мрачнел,  министры  прошмыгивали  под  стенами
тихие, как чучундры, а Черногоров появлялся с вытянувшимся лицом, серый от
недосыпа, с темными мешками под глазами.  В  нагрудном  кармане  постоянно
верещал сотовый,  Черногоров  коротко  отдавал  распоряжения  злым  лающим
голосом, смотрел по сторонам с тоской, и было видно, что сам он  здесь,  а
душа носится по улицам вверенным ему городов и  весей,  самолично  наводит
порядок, раздает зуботычины, отбирает оружие  у  дураков,  чересчур  прямо
понявших свободы...
     Когда  Краснохарев   с   неудовольствием   заметил,   что   надо   бы
поэффективнить работу милиции, поэффективнить, а то чересчур много убитых,
Черногоров взорвался:
     - Все это брехня!.. По  нашим  данным  убитых  и  раненых  совсем  не
столько!.. В Москве  каждый  день  убивали  по  пять-семь  человек!..  Это
считалось нормой, которую мы брали  обязательство  неуклонно  снижать.  На
сегодня только в Москве за  последнюю  неделю  продано  сто  тысяч  двести
пятьдесят  четыре  единицы  огнестрельного  оружия,   а   число   погибших
увеличилось только на три человека!.. Это по телевидению  показывают  так,
будто здесь по улицам текут реки крови!
     Министры  переглядывались,  послышались  вздохи  облегчения,   кто-то
что-то сказал бодрым  голосом,  в  ответ  коротко  хохотнули.  Краснохарев
сказал озадаченно:
     - Гм... Конечно, и эти трое погибших... -э-э... у них же были  семьи,
дети, то  да  се,  преступность  надо  неуклонно  снижать,  добиваться  ее
снижения, потому что государство просто  обязано  заботиться  и  охранять,
предохранять... Вообще-то три человека - это не цифра. Погибли, ну и  хрен
с  ними.  Их  еще  сто  пятьдесят  миллионов.  Но  реки  крови...   Степан
Бандерович, это ваша недоработка!.. Это надо  прекратить.  Прекратить  это
надо.
     Коломиец, с таким же серым, как у Черногорова, лицом, а  мешками  под
глазами побольше, сказал измученным голосом:
     -  Как  с  цепи  сорвались!..  По  всему  телевидению  такая   мощная
кампания!.. И в газетах, журналах. Вы меня простите, но я просто  не  могу
справиться.
     Краснохарев подвигал бровями, спросил с астрономической неспешностью:
     - Почему?
     - Просто не могу, - прошептал Коломиец упавшим голосом.
     - Всем трудно, - сказал Краснохарев значительно. - Всей стране,  если
скажем прямо, не совсем так уж и очень легко. И живем, живем!
     Я поморщился:
     - Какой ловкий эфемизм "не  могу"!  Скажите  уж  честно,  не  хотите.
Почему не хотите, это вопрос другой. Вряд ли захотите ответить... честно.
     В помещение повеяло странным холодком  недоброжелательства.  Министры
умолкли, пригибали головы, словно над ними летала огромная  хищная  птица.
Яузов громко крякнул, огляделся. Судя по лицам  министров,  не  только  он
один недоумевал, что за черная кошка  пробежала  между  мной  и  министром
культуры.
     Коломиец проговорил обиженным голосом, полным несправедливой обиды  и
оскорбленного достоинства:
     - Если по поводу того интервью... признаю, неудачного, то  я  приношу
извинения!
     Я посоветовал хладнокровно: - В задницу ваши извинения.
     Сказбуш сказал непонимающе:
     - Но ведь если наш Степан Бандерович извинился...
     Я сказал с тоской:
     - Ну что за мир, где  даже  такие  древние  монстры  не  помнят,  что
принесение извинений не освобождает автоматически, так сказать... А я  вот
не принял этих извинений! Не принял, понимаете? И пошел  ваш  министр  так
называемой культуры в задницу вместе со своими извинениями!
     На меня посматривали с опаской, но и  с  неловкостью  людей,  которые
плотно всажены в общество, подогнаны в нем всеми гранями, зубчиками, живут
как частички гигантского организма, и моя ссора  с  Коломийцем  словно  бы
автоматически наступала кому на ногу, кому на  ухо,  а  кому-то  прищемила
селезенку.
     Яузов, по профессии массовик-убийца, сказал укоряюще:
     - Что-то вы на людей стали  кидаться,  Виктор  Александрович!  Добрее
надо быть, добрее!
     - Почему? - огрызнулся я. - Церковь велит?
     - Да к черту вашу церковь!.. Не  быть  злопамятным,  наверное,  и  до
церкви учили.
     Я  покачал  головой,  сказал   громко,   видя,   что   все   затихли,
прислушиваясь:
     - Не быть злопамятным, учили только захватчики. И покорности учили. И
богобоязненности! И смирению. А  свободный  человек...  приличный  человек
обязан быть злопамятным! Порядочность в  том  и  заключается,  чтобы  дать
мерзавцу по зубам, до того как он, обнаглев  от  безнаказанности,  даст  в
зубы вам, вашим детям и близким. Ответив ударом на удар, вы  защищаете  от
мерзавца и многих других, незнакомых вам людей. Это,  если  хотите,  общая
установка. А если в частности, то наш министр  культуры  не  справился  со
своими обязанностями.  Здесь  правительство,  а  не  столик  в  кафе,  где
достаточно быть милым  человеком.  Мы  может  не  любить  друг  друга,  но
работать должны эффективно!
     Кречет  со  стороны  понаблюдал  за  нашей  стычкой,   Брови   грозно
сдвинулись, он сопел как бык,  которому  показали  красную  тряпку.  Голос
прозвучал зло:
     - Как это ни гадко, но придется устроить чистку.
     - Чистку?
     - Ее, - подтвердил он угрюмо.  -  Иначе  что  получается?  Они  везде
вопят, что к власти пришел диктатор, злодей,  душитель  свобод,  но  такой
свободы оплевывать президента нет ни в  одной  стране  мира!..  В  тех  же
Штатах, которым лижут солдатские ботинки, уже пересажали бы за оскорбление
власти, отобрали бы лицензии и запретили лет на сто  заниматься  чем-либо,
кроме рытья канав.
     Черногоров почти выкрикнул с мукой:
     -  Давно  пора!..  Позвольте,  я   прямо   сейчас   отдам   кое-какие
распоряжения?
     Кречет поколебался, кивнул:
     - Только самые общие. Сперва надо предупредить,  что  за  оскорбление
или подтасовку фактов будем карать отныне строго.
     - Конечно-конечно, - закивал Черногоров с такой неистовостью,  что  в
церкви уже разбил бы лоб. В руке мелькнул сотовый телефон, палец сдвинулся
на кнопку, и Черногоров бросил одно-единственное слово:
     - Упреждение.
     Кречет вскинул брови:
     - Это что еще?
     Черногоров сунул телефон в нагрудный карман, растянул губы в  бледной
улыбке:
     -  Я  давно  готовил  такую  операцию.  Тогда   должна   была   стать
упреждающей... Увы, сейчас просто будет больше работы.
     Краснохарев шумно вздохнул, мощным ударом руки догнал и припечатал  к
столу вздумавшие улететь бумаги.
     - Больше - это ничего, - пророкотал он медленно. -  Привыкли.  Только
бы не поздно...
     От слов всегда  осторожного  в  словах  главы  правительства  повеяло
предчувствием большой беды.

     Глава 40

     Не только поздно, сказал я трезво. Что-то вообще идет  не  так.  Едва
началась операция "Упреждение",  как  массмедики  словно  взбеленились.  С
удивительным бесстрашием, странным для вообще-то подлого племени,  подняли
крик  о  диктаторе,  что  залил  кровью  страну,  продавая   оружие   даже
уголовникам и психически неуравновешенным.
     Более того, разом были опубликованы обзорные статьи,  больше  похожие
на  призывы  к  смене  власти,  одновременно  в  ряде  ведущих  газет.  По
телевидению телекомментатор с жирным голосом в открытую призвал высадить в
России десант НАТО,  как  недавно  высаживали  на  Гаити,  в  Кувейте  или
Зимбабве. Высадить десант, а с  помощью  командорс  отстранить  от  власти
диктатора, чтобы ввести Россию в общество европейской цивилизации.
     Черногоров явился утром на удивление рано. С желтым, как у  мертвеца,
лицом, глаза ввалились вовнутрь черепа,  весь  в  сеточке  морщим,  заявил
мертвым голосом:
     - Похоже, Степан Викторович прав. С  упреждением  опоздали.  Господин
президент, ситуация выходит  из-под  контроля.  Я  боюсь,  что  в  столицу
придется ввести войска.
     Тишина была такая, что когда Коган  негромко  кашлянул  рядом,  Яузов
подскочил, словно взорвалась бомба.
     Кречет скривился:
     - Преувеличиваете, Сергей Павлович. Честно говоря, я не увидел особой
оперативности ваших людей. В ваших  руках  вся  милиция,  весь  ОМОН,  все
элитные подразделения внутренних войск!.. Что вам еще надо?
     Черногоров сказал упрямо:
     - Полномочий. У меня связаны руки. Вы же знаете, милиционер не  может
выстрелить в бандита, пока тот первым не выпустит в него всю обойму! Да  и
тогда милиционера по судам затаскают... и меня с ним, а  бандита  даже  до
суда не доведут: адвокаты освободят в тот же день.
     - Хорошо, - ответил Кречет нехотя. - Если  вам  нужны  полномочия,  -
берите. Только и отвечать будете по всей строгости. Согласны?
     Черногоров впервые  улыбнулся.  Я  боялся,  что  его  застывшие  губы
полопаются от непривычного за последние недели движения.
     - Будет сделано, господин президент!..
     Он выпрямился, молодцевато козырнул и вышел, предварительно бросив  в
сотовый тоже одно словцо, явно повеселевшим  голосом.  Похоже,  в  команде
Кречета никто не страшился полномочий.
     Когда дверь за ним закрылась, Кречет повернулся к нам. Глаза его  под
нависшими скалами надбровных дух  сверкнули,  как  два  костра  в  глубине
пещеры:
     - А теперь еще  одна  новость.  Послезавтра  я  улетаю  в  Саудовскую
Аравию. Забайкалов с  зарубежными  коллегами  подготовил  крупномасштабный
договор. Главы стран подписывают лично.
     - Главы арабских стран? - осторожно переспросил Коган.
     -  Мусульманских,  -  уточнил  Кречет.  Каменные  губы   дрогнули   в
сдержанной улыбке.  -  Что  не  мешает  нам,  конечно  же,  приняв  ислам,
оставаться европейской страной.  За  себя  оставляю  Степана  Викторовича.
Впрочем, буду отсутствовать от силы сутки. К тому же вы настолько спаянная
команда, что вообще в президенте не нуждаетесь...
     И хотя излишнее  подозрительный  мог  бы  это  расценить  как  намек,
министры заулыбались легко и, вроде бы, без задних мыслей.

     Накануне отлета Кречет поманил  меня  в  малый  кабинет.  Провожаемый
бдительными взорами, я закрыл за собой  дверь.  Кречет  указал  на  кресло
напротив, сам пошел едва ли не строевым шагом вдоль стены,  сделал  крутой
поворот, двинулся обратно.
     На  огромном  мультиэкране  с  высоты  птичьего  полета  было   видно
штатовский флот. Атомный авианосец "Четвертый  Рим"  выглядел  исполинской
наковальней,  что  тяжело  и  страшно  вспарывает  океан.   Непотопляемый,
снабженный  толстым  корпусом  из  сверхпрочной  стали,  он  был   оснащен
непревзойденными средствами слежения, а по ракетной мощи  был  равен  всем
войскам Франции и Германии.
     Я  наблюдал  за  Кречетом  из  глубины   кресла,   чересчур   мягкое,
проваливаешься чуть  ли  не  до  пола,  словно  на  потеху  хозяину.  Надо
подсказать Кречету заменить дизайнер